Из последних сил небесных

Специальный корреспондент “Ъ” АНДРЕЙ КОЛЕСНИКОВ на полуфинальном гандбольном матче Россия—Норвегия, сидя рядом с отцом Андреем, президентом Федерации гандбола России Сергеем Шишкаревым и многими другими, пытается осознать, как могли россиянки вытащить этот безумный матч и кому они, о Господи, обязаны этой удивительной победе.

Это была страшная сеча, как выразилась одна сидевшая на трибуне — та, кто понимала, видимо, не только в гандболе, но и в страшной сече.

Я сидел, сразу скажу, между президентом Олимпийского комитета России Александром Жуковым и отцом Андреем, который был отправлен сюда, в Рио-де-Жанейро, Патриаршим благословением, и с нашей сборной он с первого дня Олимпиады. И не пропустил ни одного гандбольного матча женской сборной, кроме первого, на который просто не успел. И сборная, не хочу ничего сказать, ни одного матча до этого дня и не проиграла.

С отцом Андреем я провел несколько часов в начале этого дня. Сначала он собирал паству на утренний молебен и обнаружил среди членов российской сборной человека по фамилии Преображенский. Отец Андрей счел, что это такой очень неслучайный знак: назавтра было Преображение Господне, и такой человек так просто на глаза в такое время не попадается. Потом он убедил, что в молебне должна поучаствовать бухгалтер нашей сборной (но она, я видел, и сама хотела, только казалась застенчива) и еще несколько человек. Отец Андрей подходил к спортсменам и сотрудникам команды с такой ясной, с такой светлой улыбкой, что омрачить ее не было ни желания, ни сил (все-таки конец Олимпиады). И люди шли на молебен через несколько минут уже примерно с такой же улыбкой.

Я видел отцов, окормляющих духовно нашу сборную на других Олимпиадах. Нет, это были совсем другие люди. И улыбка не та (чаще всего и не улыбка вовсе, а написанная на лице потребность служить Господу), и приязнь, которую улыбка эта источала, была не та у них, что у отца Андрея. Это нельзя было назвать обыкновенной приветливостью. Не знаю, проходил ли отец Андрей перед поездкой в Рио какой-нибудь квалификационный турнир, но так или иначе, в Рио прислали, без сомнения, лучшего.

Вот он, собрав свой народ, ведет его за собой к лифту, чтобы подняться на девятый этаж, в часовню, оборудованную в обычном гостиничном номере, и вдруг встречает нашего боксера Анастасию Белякову, которая накануне в страшном полуфинальном бою, выигрывая, ломает руку и проигрывает.

Отец Андрей делает знак пастве, она замирает, а он приникает к уху Беляковой и что-то шепчет с таким жаром, словно сам исповедуется в чем-то самом существенном. У нее рука висит, зафиксированная на груди, ей, по-моему, и сейчас больно, и идет она к докторам, наверное, на перевязку. А вот останавливается и слушает его, слушает…

А ведь на ринге казалась не такой уж воцерковленной.

Отец Андрей делает знак, и мы идем дальше и поднимаемся на девятый этаж. Здесь, в 805-м номере, все обставлено скромно, но со вкусом. Здесь открывается панорамный вид на горы, словно подталкивающие этот город в океан, и я ищу глазами статую Христа, однако не нахожу — ее отсюда не видно, и может, к лучшему: здесь, в 805-м номере, тоже есть Бог.

— Я вас быстро отпущу,— говорит отец Андрей.— Я понимаю, бухгалтер — это серьезно очень… У меня самого ведь бухгалтер…

Молебен продолжается минут 40, и ты по истечении этого срока понимаешь с некоторым недоумением, что тебе его не хватило. Хотя при этом в комнате нет кондиционера и все это непросто, а сам отец Андрей застегнут наглухо с ног до головы в рясу — и такое впечатление, что с иголочки: я понимаю, что он думает об этом и что рясу, скорее всего, подшивали по его фигуре, как хороший костюм, если и вовсе не шили на заказ.

Когда все уходят, мы остаемся с ним наедине в часовне и переходим в потаенную ее часть, то есть в соседнюю комнату, где две кровати, одна из которых его, а главное — есть кондиционер. Он говорит, что побеседовать лучше здесь, так как в той комнате в такой рясе не насидишься, а я этого разве не видел?

И мы разговариваем еще полтора часа, вернее, отец Андрей говорит, а я только иногда вникаю в этот монолог краткими вопросами, пытаясь задать ему свое направление. Это не так уж просто, потому что, рассказав о том, что считал необходимым для меня (или, может, для него), он переходит к чтению своих стихов, а затем и своей пьесы «Аленький цветочек» и читает ее красочно в лицах.

Но до этого он говорит:

— Имея Патриаршее благословение, я просто иду сюда, в Олимпийскую деревню! Они планируются некоторым порядком, эти дни, потому что есть соревнования, куда меня приглашают и просят прийти сами спортсмены или руководство команды, например сегодня вечером на полуфинальный матч женской команды России против Норвегии, двукратных, между прочим, олимпийских чемпионок… Я сегодня буду на всенощном бдении, под Преображение, в храме Мученицы Зинаиды, где мы служим вместе с отцом Сергием Малашкиным, основателем этого храма, а затем я сажусь в машину и приезжаю в Олимпийский парк и там буду на этом соревновании…

Объяснение исчерпывающее, в нем нет ничего лишнего, отец Андрей формулирует так, что становится элементарно завидно: я никогда не научусь так быстро, красиво и исчерпывающе формулировать. Нет, никогда, ну и ладно.

— А утром,— продолжает он,— будет литургия в этом храме, освящение плодов, затем чайку быстренько попить на территории храма — и на соревнования по синхронному плаванию. Там, не забывайте, финал в группе.

— Завтра,— говорю я ему,— девушки справятся и с Божьей помощью, и, рискну сказать, даже без нее, а вот сегодня вечером на гандболе вы будете очень нужны, потому что шансы у нас считаются очень уж невеликими.

— Да, я был на выступлении синхронисток в паре,— говорит он,— и это, конечно, то, что впечатляет. Понимаете, что надо иметь в виду: это то, что является нашим национальным достоянием, и это важно правильно оценить, потому что за всеми этими людьми есть то, что принадлежит Отечеству.

— Но вместе с тем это ведь живые люди,— замечаю я, и, к моему облегчению, отец Андрей соглашается.

А то я опасался, что со своими замечаниями могу угодить куда-то совсем не туда.

— Конечно! — кивает он не быстро и не медленно, а так, как надо.— И с ними важно вести общение как с Божьими детьми, это то общение, в котором они, уверяю вас, нуждаются. Поэтому каждый делает свое дело. Как священник я совершаю свое служение и призываю Господа в помощь на все наши добрые дела… Вот сегодня девочку утешал, она приходила сюда неоднократно, Настю, фамилию сейчас не скажу, нашу боксершу (да Анастасию Белякову.— А. К.). Она получила серьезнейшую травму…

— Это ведь ее мы только что встретили внизу! — я вспыхиваю как спичка и только сейчас понимаю, что тоже должен с ней встретиться, как журналист, конечно, и еще неизвестно, каким разговором она утешится больше…

— Именно! Она живет здесь же, на этом этаже, возле часовни, она приходила сюда неоднократно вместе с Ярославой (Якушиной.— А. К.) помолиться, мы с ней и накануне соревнований виделись, я ее благословлял… И вот такое у нее непростое сейчас время…

— Чем же можно ее утешить сейчас? — мне это и правда важно знать.

— Настенька, говорил я ей еще раньше, важно сейчас, проявляя усердие, проявляя терпение и идя в составе сборной на это испытание, вместе с тем помнить, что этим соревнованием, как бы оно ни закончилось, а мы ведь знаем, что не всегда спортсмены побеждают, ничего не заканчивается. Будет дальше жизнь. И нужно реализовать то, что связано с главным твоим предназначением в твоей жизни. Подумай о будущей семье, о муже, о детях, потому что если мы одни только внешние достижения преследуем, которые важны, то этого недостаточно…

Я думаю о том, что ее тренера, возможно, не все устроило бы в этих словах и она даже нашла бы что возразить… Но ведь ходит-то Настя, в конце концов, к отцу Андрею, и не потому, что их номера, вернее, ее номер и его часовня на одном этаже и даже просто через номер…

— Понимаете,— увлекшись, продолжает отец Андрей,— когда человек готовился в течение такого времени, когда она в матче с сильнейшей соперницей, трехкратной олимпийской чемпионкой (на самом деле — с действующей чемпионкой мира француженкой Эстель Моссели.— А. К.), была близка к победе — и вдруг эта тяжелая травма оборвала все…

Тут отец Андрей останавливается и говорит, что не сможет мне ничего рассказать из того, о чем ему говорила Настя, потому что есть же тайна исповеди — и даже не просите, а я даже не прошу, не прошу, может, она на следующий день и мне захочет исповедаться…

В это утро отец Андрей объяснил мне важную вещь (хотя в целом объяснил далеко не одну):

— Спортсмены — люди организованные, это уже режим жизни, это уже некий пост… Писал когда-то Иоанн Златоуст, что как спортсмен постепенно тренируется, чтобы выйти на соревнования и показать некий результат, так и христианин тренируется внутренне, ведя духовную работу, чтобы отношения с Богом укрепить…

А я все пытался вернуться к Анастасии Беляковой, которая, чем больше я вспоминал ее там, у лифта, казалась мне все более несчастной.

— И она не казалась, отец Андрей, такой уж воцерковленной,— сказал я ему.

— Ведь каждый человек,— объяснял он мне тогда,— Божье чадо. Да, и она воспринимает все, что я ей говорю, потому что, да, она в пути, идя сюда… Да, она, может, человек мало воцерковленный, но вместе с тем знающий Бога и обращающийся к нему… И слышащий слово пастыря!

Голос его сейчас звучал с новой силой, или, вернее, был громким.

Я спросил его, почудилось мне или он правда сам занимается спортом, и он, как мне показалось, немного удивленный, рассказал, что, да, занимается:

— У себя в воскресной школе в спортивном комплексе в Северном Бутово тренируюсь: футбол и теннис настольный! И еще бадминтон. Раз в неделю — чаще не получается — у меня по средам тренировка в 22 часа до ноля часов…

— А вы болельщик? — спросил я тогда отца Андрея.

Я думал, что он готов к этому вопросу и сейчас расскажет, потому что ведь я же видел, что он болельщик. Он и правда оказался готов, но не так, как я надеялся:

— Мои обязанности связаны с тем, чтобы поддерживать человека. Я священник. Поэтому назвать меня болельщиком было бы неправильно. Это не то слово для пастыря...

А мне казалось, что хорошее слово, чего такого?

— Я думаю о том, каково состояние сборной или людей, работающих в каком-то цеху, состояние доярок, находящихся в том месте, где…

Отец Андрей запнулся, подыскивая правильное слово, и я, конечно, подсказал:

— Коровы…

— Коровы,— благодарно кивнул отец Андрей.— И состояние коров в том месте, где доярки находятся!..

Нет, этот человек был гораздо сильнее меня, это следовало признать. Он всякий раз готов был пойти гораздо дальше меня.

— И сквернословят ли они или молятся… Они в мире друг с другом или они не в мире… Вы знаете, я скажу. Я когда нахожусь на трибуне, никто не сквернословит из тех, кто находится рядом. Если вдруг у кого-то что-то попытается сорваться, ты находишь корректное слово и приводишь пример…

Я представил себе этот длительный увлекательный процесс…

— Один маститый протоиерей — Валентин Бирюков… Он воевал и оставил такое воспоминание о Великой Отечественной: «Пуля находила в первую очередь матерщинников. И убивала». Потому что когда человек сквернословит, он призывает другую силу… И когда сейчас мы все переживаем за наших ребят и девчонок, очень аккуратно, вежливо говорю: «Дорогие, если мы будем с вами эти слова произносить… Если мы будем оскорблять достоинство членов другой команды или судейства или просто находимся в состоянии немирном, тогда эта волна обрушится в конце концов на нас самих!.. И мы с вами не сможем преодолеть этот рубеж, проиграв сначала внутренне, а потом и внешне…»

Я горько пожалел теперь сразу о многом.

Напоследок я спросил отца Андрея в это утро, удалось ли ему побывать на церемонии открытия Олимпиады и понравилась ли она ему.

— Двоякое впечатление… — вздохнул отец Андрей.— С одной стороны, есть то, что не может не впечатлять своим творческим наполнением… Есть история страны, есть то, что представлено достойно. Но вместе с тем… Есть элементы жизни этого народа, которые как пастырь церкви и преподаватель в семинарии не могу не оценить соответствующим образом… Элементы, имеющие отношение к карнавалу… Это язычество. Причем это еще не самая ведь крайняя форма его, этого буйства… Я наслышан, что тут происходит, когда совершается настоящий карнавал… И для христианина участие в таком недопустимо! Я опустил глаза и молился в момент, когда совершалось вот то самое на церемонии открытия…

Я подумал, что на церемонию закрытия отцу Андрею тогда лучше вообще не ходить, потому что мне уже примерно рассказали, но постеснялся сказать ему об этом.

— Есть эстетика, красота, а есть буйство плоти, которое противоречит христианскому укладу жизни человека… — с сожалением закончил отец Андрей.— Это же страсти! Это безнравственно и нецеломудренно!

Между тем страсти, которые бушевали вечером этого дня на женском гандбольном полуфинале, были, на мой взгляд, эстетичны и до безумия красивы.

— Норвегия — это страна, которая живет за Полярным кругом!!! — надрывался президент Федерации гандбола России Сергей Шишкарев.

Этот душераздирающий крик слышен был, мне казалось, всему залу.

При этом, надо сказать, он контролировал себя и не противоречил основным мировоззренческим установкам отца Андрея, который сидел по правую руку от него. Видимо, тренировки во время матчей со сборными Анголы и Мексики не прошли даром. Уважение к сопернику было глубоко завуалированным, но ведь нельзя же сказать, что его и не было.

Я хотел о чем-то спросить отца Андрея, но он прервал мой еще не заданный вопрос:

— Я должен молиться.

Тут наши отбили очень сложный мяч.

— О! Вот это да! — констатировал отец Андрей.

Это было уже кое-что — я имею в виду его комментарий. А то он стал казаться скуп на них — при его-то желании обсуждать жизнь.

— Анна Сергеевна Сень!!! — ревел Сергей Шишкарев.— Владлена Бобровникова!!! Бобер!!!

Екатерина Жукова страшно переживала, глядя на великого тренера Евгения Трефилова, который что-то, так сказать, объяснял нашим девушкам:

— Представляете, что он сейчас им говорит…

— А представляете, что он сейчас думает… — произнес кто-то.

— Я думаю,— вздохнула она,— что думает, то и говорит…

— Сейчас-то да… — соглашались с ней.

Сейчас и в самом деле все было так нараспашку, как не бывает никогда и, может, не будет даже в финале. Норвежки ведь считались непобедимыми.

— И зал вроде на их стороне… — сказал я, прислушавшись, к Александру Жукову.

— Почему на их? А мы что, не зал?!!

Действительно, один Шишкарев безо всякого преувеличения стоил всего этого зала:

— Бобер! Молодец! Вот что значит муж-итальянец!!!

Я искоса посмотрел на отца Андрея. Он только еле заметно шевелил губами. Каждый тут занимался своим делом.

Наш вратарь отбила очередной неберущийся удар.

— Умничка, какая умничка!.. — прошептал отец Андрей.

Нет, это ведь говорил не болельщик. Какой же это болельщик… Это же пастырь…

— Майя Петрова — мать двоих детей! — орал давно, много игр назад, охрипший Шишкарев.— Достояние наше!!!

— Отлично… — шептал отец Андрей.

Да, наши выигрывали. Один, два мяча. Норвежки, которым прогнозировали легкую победу, да что там — прогулку по сборной России, теперь не могли дотянуться хотя бы до ничьей с нами.

— Время, вперед!!! — кричал Александр Жуков.

Заканчивался первый тайм.

— Отлично!.. — отец Андрей повторял это уже громко и пять раз подряд.

— Да они уже не знают, что им делать!!! — кричал Шишкарев, разумеется, про норвежцев.

Тут они, конечно, забили.

— Маечка, давай, дети в Ростове ждут!! — надрывался Шишкарев.

На него то и дело с веселым недоумением оборачивалась с нижних рядов Елена Исинбаева, которую в этот день, как известно, избрали членом комиссии спортсменов Международного олимпийского комитета. За нее так, видимо, не болели. Или она не слышала.

— Бобер!.. Бобер!!! Смотрите, какой у нас Бобер!!! — Шишкарев не испытывал самоуспокоения ни на мгновение, а больше его никто успокоить не мог.

Тут наступил перерыв.

— Надо же, Бобровникова и Дмитриева пошли вперед… А до сих пор не отличались ничем особенным,— как ни в чем не бывало выдохнул Шишкарев.

Отец Андрей сидел словно в каком-то оцепенении. Но я-то понимал, что он просто молится внутри себя.

— Достали билеты на закрытие Сергию и Дионисию,— сообщили ему.

Отец Андрей мгновенно вышел из оцепенения, чело его озарила та самая светлая улыбка, с какой он подходил к пастве в Олимпийской деревне.

— Какое вам спасибо!.. — расчувствовался он.

Отец Сергий, как уже известно, служит в церкви Мученицы Зинаиды, которую и основал в Рио, а отец Дионисий приехал из Сан-Паулу.

Я, не отвлекая отца Андрея ни разу во время игры (пусть бы он делал свое великое дело, в какой-то момент эта капля могла переполнить какую-нибудь неупиваемую чашу…), теперь решился спросить, что он чувствует.

— У каждого,— невозмутимо стал объяснять отец Андрей (через него в этот момент, перегнувшись друг к другу, пытались разговаривать Шамиль Тарпищев и Леонид Тягачев, но плохо слышали друг друга из-за музыки, крика аниматоров и гула отказавшихся расходиться на перерыв трибун),— свое место в жизни, и ты должен находиться в некоем напряжении, но на своем месте…

Я понял, что это он сейчас про себя — про себя, который провел тут, в зале, последние полчаса.

— Каждый несет свою нагрузку, и каждый имеет свое отношение к этому общему делу,— продолжал он.— Мы рассуждаем о том, что есть организм… В этом организме есть различные части, Богом положенные для тела человека, для души человека… И это все единое целое…

Я, кажется, понимал, к чему он клонит.

— Палец не скажет: «Я один!» Нога не скажет: «Я одна!»

Он не путал роды и падежи в этом аду и был очень сосредоточен. Действительно, он тут работал.

— И все мы сейчас единое целое! И каждый должен делать свое дело… Я молюсь…

Да я уж видел.

— Это тоже предстояние твое в этом пространстве… — объяснял отец Андрей.— И это тоже служение… Я здесь нахожусь с благословения патриарха (а вот сейчас это звучало как оправдание.— А. К.)… Раз он так решил и благословил — это твоя миссия… Для меня это воля Божья — быть здесь…

Да я и так ему верил. Да что там — просто верил.

Тут к нему снизу подошла Елена Исинбаева, и он ее благословил (мне показалось — немного сгоряча), положив ей руку на голову.

И о чем-то он, низко склонившись, еще минуты полторы ей страстно говорил.

— О чем? — спросил я.

— Очень серьезный разговор… Я ей все сказал… Она все скажет… Все скажет…

— Конечно, у нее же завтра пресс-конференция… — произнес я.

Отец Андрей посмотрел на меня снисходительно.

Начался второй тайм.

— Товарищ судья!!! — вступил Сергей Шишкарев.— Девочки, спокойно!!!

А сам-то с ума как сходил.

Тут произошло страшное.

— Судья — коз…! — прокричал Шишкарев и сразу, впрочем, успев не договорить, как будто потерял все силы, по-моему, от испуга.

— Серге-е-е-й Николаевич… — апокалиптически расстроился отец Андрей.

— Все, все, понял… — взмолился Шишкарев.

Молитва была услышана, отец Андрей коротко кивнул. Шишкарев был прощен.

Хотя, конечно, оправданий его поступку не было. А ведь, казалось, так хорошо все шло…

Вскочивший было Шишкарев уже давно сел, а отец Андрей все, я слышал, выговаривал ему:

— Да, поддержать, но в меру… В меру…

Через минуту Шишкарев был уже на ногах:

— Дашуля! Молодец!!! Муж тебе привет передает!!!

И он объяснял уже мне:

— Десять дней назад замуж вышла!

И снова его слышал зал или, по крайней мере, Елена Исинбаева:

— Кошечки наши!!! Девчонки!!!

При счете 27:26 в нашу пользу отец Андрей снова стал молиться вслух. Тихо, конечно, но я услышал.

И наши забили еще один. И тут пенальти. И Вяхирева забила.

— А второй полуфинал кто выиграл? — вдруг озабоченно спросил отец Андрей.— Голландия или Франция?

— Франция,— рассказал ему Александр Жуков.

Отец Андрей удовлетворенно кивнул. То есть он мысленно был уже в финале. Он поверил.

А счет был опять равный. И до конца оставалось меньше минуты. Все стояли, и только Жуков сидел и глядел в пол: не мог смотреть на это. И наши забили.

А через несколько секунд, за шесть секунд до конца матча, норвежки сравняли.

И еще десять минут дополнительного времени, два раза по пять. И опять ничья в конце.

И тут норвежки нарушили. Я смотрю — и не верю я глазам. Пенальти!

— Пенальти! — кричу я Шишкареву.

— Ну и что,— безучастно говорит он и не смотрит на ворота.

И перемена с ним поражает меня. И его лицо пугает меня. Он стоит с прозрачным лицом, с совершенно отсутствующим, неприкаянным видом.

— Ну и что… — опять говорит он, уже себе.

И наши бьют пенальти. Вслух, уже громко молится отец Андрей (делай, делай свою работу, отец!), сидит и глядит в пол Жуков… И Екатерина Ильина забивает третий подряд пенальти.

А норвежки-то промахиваются. И это победа.

И тут уж происходит то, чего я не ожидал что-то. Отец Андрей распахивает свои объятия и тискает меня в них. И тискает, и тискает…

— Ну вот… Ну вот… — приговаривает он только…

Он как будто успокаивает меня.

Но успокаивать надо было не меня. Слева от него навзрыд плакал Сергей Шишкарев. Он размазывал слезы по лицу и повторял:

— Номер-то, номер-то какой?..

Только тут я обратил внимание, что он держит в руках телефон.

— Про Катю Ильину надо написать… — говорил он мне.— Можно, а?.. Столько пенальти… Это она… Можно про Катю, а?... Спасибо… Спасибо…

— Батюшка,— я с «отца» незаметно для себя перешел на «батюшку» — как будто с «вы» на «ты»… — Вы понимаете, что это же и вы победили! Это же и вы бились!

— Потому что мы — команда… — уже не очень громко сказал он.

— Да где номер… — повторял, плача, Сергей Шишкарев.— Номер где... твою мать!!! О-о-о-й-й-й, мама…

Он теперь с тем же адским трепетом смотрел на отца Андрея.

Да, он непоправимо провинился. Вселенская радость победы, до краев заполнившая его душу, сердце и разум, и замутила их…

— Прости, батюшка!..

Отец Андрей вздохнул, взял его голову и положил к себе на грудь.

Так они теперь и стояли.