Выставка Альбера Марке и его советских обожателей сделана совместными усилиями Музея современного искусства города Парижа и ГМИИ имени Пушкина. Сегодня, когда нравы стали несколько свободнее, сложно понять, почему любовь отдельных ленинградских и московских художников к Марке была запретной любовью
Фото: ГМИИ им. А.С. Пушкина
Фото: ГМИИ им. Пушкина
Фото: ГМИИ им. А.С. Пушкина
Фото: ГМИИ им. Пушкина
Фото: ГМИИ им. Пушкина
В 1934 году Альбер Марке (1875-1947) с женой приезжал в СССР, был в Ленинграде, Москве, Харькове, Ростове, Тбилиси, Батуми, встречался с художниками, посещал мастерские, видел свои картины в Государственном музее нового западного искусства, куда они попали из национализированных коллекций Ивана Морозова и Сергея Щукина, сфотографировался в экспозиции и даже подарил музею литографию и пару офортов. Трехнедельная поездка прошла, как говорили в советские времена, в теплой, дружественной обстановке. Политическая позиция Марке в 1930-е была вполне определенной: он симпатизировал коммунистам и ненавидел нацизм. Позднее участвовал в благотворительных аукционах в пользу преследуемых в Рейхе немецких интеллектуалов, еврейских детей, военнопленных, наотрез отказывался подтверждать свое нееврейское происхождение, чтобы иметь право выставляться в годы оккупации, которые провел в Алжире, по мере сил поддерживая Сопротивление. В общем, держался весьма и весьма достойно. В СССР 1934 года он не увидел ничего ужасного — советские художники, с которыми он встречался, не жаловались ему на травлю в советской печати, в частности — за любовь к таким, как Марке. Они тоже держались достойно. В газете "Советское искусство" вышла восторженная статья Марке о его туристическом вояже — ему, кажется, больше всего понравился Ленинград, "заманчивая натура для художника-пейзажиста". Ленинград и ленинградцы отвечали ему взаимностью — по числу "маркистов" ленинградская школа, то есть объединение "Круг художников", опережала остальные.
Ленинградская школа, всецело соглашаясь с товарищем Марке по поводу города как заманчивой натуры, подняла беспартийный жанр городского пейзажа на вершину своей жанровой иерархии и тем самым также сделала вполне определенный политический выбор. Прозвище "маркисты" — в силу явной омонимичности и скрытой антонимичности "марксистам" — не обещало ничего хорошего. Илья Эренбург писал про Марке, что он "на холсте ни разу в жизни не пытался повысить голос, писал предпочтительно воду и был, по старому русскому определению, тише воды". Эренбург рисует Марке скромным, застенчивым человеком, бегущим славы и журналистов, человеком, который в молодости примыкал к фовистам, "диким", исключительно по дружбе с Матиссом и чуть было не заболел, когда его хотели избрать в Академию (вообще-то он не заболел, а отказался, вдобавок потребовав распустить Академию,— он и от ордена Почетного Легиона когда-то отказался). Ценители Марке из "Круга художников" и другой московско-ленинградской группы "13" тоже не лезли в академики, и невнимание прессы их вряд ли бы огорчило. Но бывают такие моменты, когда тихим быть опасно, и вдвойне опасно быть тихим "маркистом", "сезаннистом", "ренуаристом". Марке родился в Бордо, но когда советская критика громко ругала тихих живописцев из числа "13-ти" за "низкопоклонство", она не вдавалась в подробности биографий их западных кумиров, даром что многие из них были друзья Советского Союза — иначе цитаты из школьного классика насчет "французика из Бордо" и "слепого, жалкого, пустого подражанья" украсили бы не одну погромную статью.
"Везувий", около 1909 года
Фото: ГМИИ им. Пушкина
Три недели стремительной турпоездки по СССР не оставили следов в искусстве Марке, в чем можно будет убедиться на выставке. Марсель Марке напишет в мемуарах о покойном муже, что он, понимая, как мало у них времени, взял с собой только альбом для набросков и коробочку с акварелью. Но и до них, кажется, дело не дошло. Марке много путешествовал — и по Франции, и за границей. Любил Алжир, Неаполь, Марсель, кипрские деревушки, Тунисский залив — вообще Средиземноморье. Любил и северные порты — Гамбург, Роттердам. Сойдя с парохода в Ленинграде, он, вероятно, увидел что-то родственное в характере северного света, воды и неба, в неярких красках и широких перспективах. Садясь на пароход в Батуми, он, вероятно, опять увидел нечто родное, средиземноморское. Но не столько средиземноморский или северный Марке привлекал советских "маркистов" — они поклонялись Марке парижскому, стоящему у окна или на балкончике мастерской на набережной Сен-Мишель, где слева смотрятся в воду арки моста Сен-Мишель, а справа высится этаким зерновым элеватором двухбашенная громада Нотр-Дама. И Париж, чудесным образом лишенный всех парадных достопримечательностей, оборачивается городом вообще, пролетарской окраиной с дымящими трудами, с тусклым маревом, сквозь которое едва пробивается грязноватое солнце, и рекой, то и дело меняющей оттенок плотной, непрозрачной воды, где снуют буксиры и тянутся баржи. В этом "городе вообще" можно было узнать и Ленинград, и Москву.
Нет, они не выбирали в кумиры самого тихого и безопасного из фовистов, фовиста по студенческой дружбе — с Матиссом, с Мангеном — и по глубинному нонконформизму, ненависти к школярству школы, в которой класс Гюстава Моро был редким и счастливым исключением. Они выбрали самого французского из всех художников модернизма, француза в квадрате и в кубе, впитавшего в себя всю Францию — от Шардена до Мане, они выбрали культуру живописи, словно бы, пройдя сквозь все вхутемасы-вхутеины, возвратились к "буржуазным" и "упадническим" идеям "Мира искусства" или Борисова-Мусатова. Ленинградских "маркистов" на выставке будет немного — только Николай Лапшин и Александр Ведерников, хотя можно было бы набрать еще с десяток имен, бесконечно перемешивая воды Сены с водами Невы. Впрочем, тема ленинградского "маркизма" — в силу атмосферического сходства обоих городов, отмеченного и самим Марке,— тема довольно избитая. Предпочтение отдано москвичам, где первую скрипку сыграет "русский Марке" Антонина Софронова — на ее примере проще всего показать, в чем состояло их преступление. Преодолевая заблуждения юности — конструктивистское беспредметничество и другие грехи, преодолевая авангард вместе со всем советским искусством, Софронова, как и многие из ее круга, вышла в пространство абсолютной живописной свободы, где художнику все позволено и нет никаких границ. Вышла к своего рода "всемирному музею живописной культуры" или к "интернациональному стилю" живописи 1930-х — аккурат в то время, когда идеи всемирности и интернациональности переживали в СССР глубокий кризис. И охотников объяснить, почему она и другие товарищи ошиблись дверью, сыскалось предостаточно.
Альбер Марке. Распахнутое окно. Произведения из музеев и частных собраний России и Франции". ГМИИ имени Пушкина, Галерея искусств стран Европы и Америки XIX-XX веков, до 8 января