Некролог
Фото: Евгений Павленко, Коммерсантъ / купить фото
Основоположник кинематографической польской школы, один из последних классиков киноискусства ХХ века Анджей Вайда скончался в возрасте 90 лет, до последнего сохранив ясный ум, волю к жизни и способность к работе: он успел закончить свой новый фильм "Послеобразы".
Вайда — обладатель каннской Золотой пальмовой ветви и "Оскара" за вклад в кинематограф. Однако полюбили мы его независимо от регалий и наград (в том числе Московского кинофестиваля), а отношение к нему сложилось у многих россиян гораздо более интимное, чем к другим большим зарубежным мастерам кино, разве что Феллини мог бы с ним в этом смысле сравниться.
Начиная с "Канала" (1956, Вайде было тридцать) и вплоть до "Катыни" (2007, режиссер уже вступил в девятый десяток), жертвы, принесенные польским народом, показаны в его фильмах как бесполезные — то есть не только и не просто героические, не красиво-романтические, а поистине трагические. Трагедии Вайды не оптимистичны, а его романтизм лишен сентиментальности, и это часто создавало барьер между ним и массовым сознанием. Тем не менее сила его таланта побеждала, и самые яростные критики замолкали, когда фильмы Вайды становились событиями национального и интернационального масштаба. Таким событием стал "Пепел и алмаз" с финальной сценой агонии молодого польского патриота, заложника глобального исторического конфликта, на мусорной свалке: кадр, сделавший иконой польского кино Збигнева Цибульского. Таким событием стала дилогия "Человек из мрамора" и "Человек из железа" — гимн польской рабочей "Солидарности". После этого главный польский режиссер стал персоной нон грата в нашей стране (сейчас бы сказали — русофобом), а посвященная ему статья в новом издании энциклопедии была заменена другой, равной по объему,— "Вайда — разновидность сорной травы...". Но Вайда вернулся, ставил спектакли в России, воспринимая ее как страну Достоевского и великой культуры, а великая культура не имеет границ и умеет прощать.
"Катынь" тоже не просто фильм, а фильм-событие. Умудренный возрастом и опытом Вайда делает личную, предельно эмоциональную версию польской истории, которая, наверное, и является единственно адекватной. В ней есть лирический герой Анджей, чьим прототипом стал отец режиссера, офицер конной артиллерии. Есть другой герой, невольный предатель, виноватый уже тем, что он выжил, и призванный добить самого себя. И есть группа персонажей, преимущественно женского пола, чья миссия — нести память о своих мужьях, братьях, отцах вопреки официальной версии их гибели. Одна из этих женщин — польская Антигона, она пытается символически захоронить тело своего брата с той датой смерти на могиле, которая изобличает ее виновников.
Есть в фильме и другие персонажи, и за ними тоже своя историческая правда. Они конформисты, но не просто, а идейные, и тоже патриоты: вместо организации нового подполья и новой войны предпочитают, чтобы Польша жила, даже не будучи свободной. Сам Вайда тоже жил и творил в этой Польше, он тоже жертвовал многим, но жертва его не была бесполезной. Именно там, будучи заключенным социалистического лагеря, он научился видеть историю не в черно-белых, а в цветных красках — отделяя политику от культуры, ставя Достоевского и Булгакова и снимая в "Катыни" Сергея Гармаша в роли благородного русского офицера, тоже обреченного стать жертвой. Полезной или бесполезной — но кто в России свои жертвы считает.
Не могу удержаться от личной ноты. Смерть Анджея Вайды для меня как уход близкого родственника. Если бы не он, не фильм "Пепел" (не путать с "Пеплом и алмазом"), не импульс, испытанный от польского кино, кто знает, пришла ли бы мне в голову идея бросить любимый город Львов, надежную профессию математика и ринуться в Москву, чтобы испробовать себя на сомнительном поприще кинокритика. И моей жене тоже: она, поступая во ВГИК, написала работу про Вайду, а вот диплом про него ей писать не разрешили, пришлось заменить Вайду Иоселиани. Однажды мы ринулись из Подмосковья в кинотеатр "Иллюзион", где объявили ретроспективу Анджея Вайды. Когда мы выходили из трамвая на Котельнической набережной, на нас набросились человек десять с вопросом: нет ли лишнего билетика на фильм "Летна". Вот так любили Вайду. Было девять утра, кажется, март, 1976 год. Всего сорок лет назад. А ему было пятьдесят.
Потом мы не раз общались с Вайдой — особенно много, когда он в 1989-м возглавлял жюри ММКФ, сплошь состоявшее из режиссеров-звезд от Иржи Менцеля до Эмира Кустурицы, но Вайда в этом ареопаге все равно имел почти божественный статус. Мы говорили с ним о современных режиссерах — в частности, о Кире Муратовой, которую он высоко ценил. А также о Бергмане. Вайда в некотором, разумеется, не обывательском смысле завидовал своему шведскому коллеге, который мог себе позволить сделать главными персонажами своих фильмов мужчину и женщину, а не улана и барышню (солдата и девушку). Сначала Первая, а потом Вторая мировая война разделили судьбу Западной и Восточной Европы, оставив первой в качестве приоритетного жанра экзистенциальные драмы, а второй — народные трагедии.
Впрочем, Вайда умел делать и комедии ("Охота на мух"), и национальные блокбастеры: таковыми стали "Земля обетованная" (по Станиславу Реймонту) и "Пан Тадеуш" (по Адаму Мицкевичу), который вернул в кино польских зрителей в разгар кризиса киноиндустрии. Не кто иной, как Вайда, довел до высшей точки иконографию национального кино. Збигнев Цибульский, дитя польского романтизма, был едва ли не единственным актером соцлагеря, чья легенда преодолела его границы, предвосхитив мифологию потерянного поколения и французской "новой волны" и отчасти даже слившись с ней. Парень в неизменных темных очках и с припухлыми губами стал поколенческим символом и остался мифом — как Джеймс Дин или юный Бельмондо.
Гибель Цибульского привела к рождению самого личного фильма Вайды — "Все на продажу" (1969): в нем режиссер словно забывает о своем долге перед обществом и создает одно из самых фундаментальных произведений — кино про кино, про его искренность и лицемерие, бескорыстие и продажность. А также про то, что свято место пусто не бывает. Цибульского заменил молодой Даниэль Ольбрыхский — артист, тоже не чуждый романтической ноты, но все же больше мужчина, чем юноша, профессионал, чем харизматик. По нему уже было видно, что он не умрет молодым. И ему, и его наставнику Анджею Вайде еще много предстояло вместе сделать.