«Почему бы не попробовать делать то, что хочется?»

8 ноября Стас Намин отметил свое 65-летие закрытой премьерой симфонии «Centuria S-Quark». В рамках фестиваля «Стас Намин — 65», посвященного дню рождения композитора и продюсера, в Москве также проходит выставка его живописи, показы фильмов и спектаклей его театра. БОРИС БАРАБАНОВ расспросил СТАСА НАМИНА о его отношениях с классической музыкой, Михаилом Горбачевым и московскими градоначальниками.

— Расскажите, пожалуйста, как создавалась ваша симфония.

— Наверное, надо начинать с самого начала. В детстве моим учителем музыки был Арно Бабаджанян, который известен не только песенками, но и серьезными симфоническими произведениями. Моя мама закончила консерваторию и аспирантуру как пианист и теоретик, поэтому в доме всегда звучала классическая музыка.

В конце 1980-х мы в центре SNC создали московский симфонический оркестр — это был первый в стране частный оркестр, который исполнял симфоническую музыку. С этим оркестром мы делали среди прочего чисто симфонические аранжировки рок-хитов — Deep Purple, Led Zeppelin, Джими Хендрикса и так далее. У меня даже была мысль сделать презентацию этой программы в Лос-Анджелесе в присутствии тех из авторов, кто еще с нами. Уже даже договорились с Hollywood Bowl, но не сложилось. Этого кстати и по сей день никто еще не сделал. Ну, а затем я стал экспериментировать что-то со своей музыкой. Сначала это были симфонические аранжировки уже существующих мелодий. Потом я осмелился написать сюиту. И вот туда уже вошли произведения, которые я написал конкретно для оркестрового исполнения. Мне показалось, что сюита у меня получилась. И дальше я задумался над тем, что если уж я чувствую язык симфонической музыки и мне есть что сказать, то имеет смысл попробовать этим языком сказать что-то серьезное. Дирижером нашего оркестра в последние годы жизни был музыкант французского происхождения Оган Дурян. Среди тех, кто высоко его ценил, были, например, Герберт фон Караян и Валерий Гергиев. Однажды он сказал мне: «У меня есть схема, по которой я могу научить писать симфонии». И потихоньку начал знакомить меня с этой своей системой. Симфонию я начал писать примерно два с половиной года назад. И когда я написал весь материал, я позвал на помощь для написания партитуры, моего давнего близкого друга, аранжировщика Александра Слизунова, который со мной начинал еще в «Цветах» в 1972 году. Он был одним из любимых учеников Альфреда Шнитке. Несколько фрагментов этой симфонии я послал крупнейшим мировым оркестрам. И вот агент, который занимается моей музыкой в Англии, сообщил мне, что симфонией заинтересовались Лондонский и Берлинский симфонические оркестры. То есть моя музыка прошла серьезный отбор из нескольких ступеней, и попала в очень маленькое число современных композиторов, которые интересны этим оркестрам. Я был уверен, что это стеб, пока мне не прислали контракт и рекомендации записать этот материал в первой, «симфонической», студии на Эбби-роуд (вторая — «рок-н-ролльная»). В июле Лондонский симфонический оркестр в июле записал эту симфонию. Во время записи на Эбби-роуд Саша Слизунов меня успокоил: «Я же говорил тебе, что ты написал хитовую музыку». Я спрашиваю: «Почему?» — «Я пошел в туалет, там музыканты писают и напевают твои мелодии». Это произведение я назвал «Centuria S-Quark», оно будет издано в Англии и будет продаваться во всем мире. В России премьера симфонии состоялась 8 ноября, в мой день рождения, для узкого круга моих друзей, в исполнении Ярославского академического губернаторского оркестра. Репетировали они, уже ориентируясь на запись, сделанную в Лондоне. А премьера для публики предположительно будет весной в Большом зале консерватории.

— В рамках фестиваля, приуроченного к вашему юбилею, проходит премьера фильма…

— Трех фильмов!

— Это настоящее большое кино?

— В свое время я закончил высшие режиссерские курсы, с кинематографом у меня многое связано, но пока занимаюсь только документалистикой, для игрового кино мне пришлось бы много от чего отказаться. Один из фильмов называется «Free To Rock». Я его сделал совместно с американским режиссером-документалистом Джимом Брауном, лауреатом четырех Emmy. Это фильм о том, как рок-н-ролл повлиял на падение коммунистического режима в Восточной Европе. Этот проект затевали совсем другие люди, они начинали с рассказа о том, как развивался рок-н-ролл в Латвии. Когда съемочная группа пришла брать у меня интервью, я сказал, что согласен участвовать, если в фильме будет что-то более серьезное. В итоге в фильме остались несколько малоизвестных персонажей — латвийских рокеров-иммигрантов, но в целом это первая большая работа о влиянии рока на глобальные процессы в этом регионе. К фильму уже проявили интерес CNN и его официально представляет Зал славы рок-н-ролла в Америке. Второй фильм я снимал в путешествии по Армении вместе со своим сыном Артемом, который закончил киношколу в Нью-Йорке. Рабочее название — «Древние храмы Армении». Для этого фильма я взял интервью у его преосвященства католикоса всех армян Гарегина Второго, в котором подняты очень важные вопросы. Например, как получилось, что Армения — первое государство, которое приняло христианство? Почему армяне настолько толерантны по отношению к другим конфессиям? Как так вышло, что на протяжении четырех тысяч лет сохранился генетический код этой нации? Третий фильм — «Разговор с Неизвестным». Это просто съемка моего разговора с Эрнстом Неизвестным у него дома, разговор, который оказался последним в его жизни интервью.

— Есть в этом фильме что-то, что меняет наше о нем представление? Ведь существуют какие-то вехи, которые все знают,— встреча с Хрущевым и так далее.

— Об этом мы вообще не говорили, ведь уже снято много хороших фильмов о его удивительной жизни и таланте. Мы просто сидим вдвоем и разговариваем об искусстве и о жизни. Думаю, такого Эрнста мало кто видел.

— Вы многим известны, как фотограф, но вот в качестве живописца и графика в рамках этого юбилейного фестиваля представлены впервые.

— Более 15 лет я занимаюсь масляной живописью и графикой, но почти не выставляюсь, так как все эти годы не был уверен, что мне удалось найти и достичь того, что я чувствую. Только в последние пару лет, мне кажется, что-то более-менее начало получаться, и я осмелился это представить на суд профессионалов и зрителей. В Российской академии художеств я выставляю около 60 работ. Персональная выставка такого уровня — это, конечно, очень волнительный момент в жизни. Я так же не был уверен в результате перед записью симфонии в Лондоне. Все-таки первую половину жизни я посвятил рок-н-роллу, а в этих направлениях я как бы проживаю новую жизнь, открывая себя заново. В изобразительном искусстве для меня важны три аспекта. Я стараюсь поймать красоту, сделать ее выразительной и постараться при этом не попасть под влияние гениальных художников, что очень непросто.

— Вы же еще и спектакли своего театра сейчас показываете?

— В этой программе мы показываем несколько важных для меня постановок. «Космос», который сделан по рассказам Шукшина,— это настоящий Шукшин, без отсебятины, на разрыв души и до слез. Второй спектакль, тоже в определенном смысле новаторский,— постановка по дневникам Миши Шемякина. Это жесткое повествование о его эмиграции в США. Ни одного слова не придумано. Там все, от Нуреева до Лимонова. Достоверность и внешняя точность там такая, что те, кто знал их лично, после премьеры были просто в шоке. Еще мы сделали реконструкцию первой в истории человечества авангардной оперы «Победа над солнцем», которую придумали русские футуристы Алексей Крученых, Матюшин, Казимир Малевич и Велимир Хлебников. С этим спектаклем мы выступали в Европе, и особый фурор был в Париже в Фонде Louis Vuitton. И как бы в продолжение авангардной темы — вокально-хореографическая джаз-сюита «Жилец вершин» на стихи Велимира Хлебникова с музыкой группы «Аукцыон» и Алексея Хвостенко.

— Когда читаешь ваши биографии и интервью, там есть две крайности. С одной стороны — невероятный успех песен. С другой — часто встречаются слова «цензура» и даже «диссидентство». Сегодняшнему поколению сложно объяснить, как такое могло быть, сейчас же вообще популярна версия о «великой стране, которую мы потеряли».

— Есть вещи, которые невозможно объяснить. Пока человек не отсидел в тюрьме, ему трудно понять, как там все устроено. Когда тебе говорят, что в тюрьме кормят три раза в день, есть где спать, есть крыша над головой, тебя не всегда бьют и даже на прогулку выводят иногда, ты думаешь: «Чего же еще надо?» Если у кого-то такой же поверхностный взгляд на жизнь при советском режиме, мне сложно его переубедить. А может, это и не нужно совсем, так как я знаю людей, которым в тюрьме очень комфортно. Что касается цензуры в отношении меня лично, я бы прежде всего сказал о том, что в СССР отлично работала система «свой-чужой». Если даже ты пел какие-то неоднозначные, может быть, острые песни, но при этом был «свой», цензура на тебя не так уж и распространялась. Есть много подобных примеров. Цензура делала им послабления по причинам, о которых я не хотел бы распространяться. А было и так, что человек ничего особо диссидентского не делал, но цензура отвязывалась на нем по полной.

— В 1986 году, когда началась перестройка, вам сразу стало очевидно, что теперь все будет по-другому, что занавес поднимается, а гайки откручиваются? Я помню, что мне, например, поверить в это было сложно.

— Я не верил в это так же, как и вы. И папа мне всегда говорил: «Не верь этим… Никакой перестройки не будет». Просто я делал то, что мне было интересно и в кайф. Горбачев как-то сказал: «Что не запрещено, то разрешено». Может, он сам потом пожалел, но я зацепился за эту фразу. Когда в 1986 году меня впервые выпустили на Запад, мне было уже 35 лет. Я увидел, как все устроено, и подумал: «Почему бы не попробовать делать то, что хочется, не глядя на многолетние запреты? Что самое плохое со мной могут сделать? Расстрелять что ли? Отобрать все? У меня и так ничего нет». Вернувшись из Америки и Японии, я открыл продюсерский центр. Без всяких документов. Никакого кооператива или другого юридического оправдания у меня не было. Мы просто собрали молодых запрещенных рок-музыкантов и помогали им чем могли. С этого все и началось.

— Одной из самых громких ваших затей в 1980-е был «Фестиваль мира», который прошел в Лужниках в 1989 году. Он проходил под лозунгом «Рок против наркотиков», но, насколько я знаю, организатор с американской стороны Док Макги, менеджер Bon Jovi и других групп, как раз в это время был замешан в скандале с наркотиками.

— Его часть в организации заключалась в том, что он был менеджером некоторых ансамблей, которые приехали на фестиваль. А наш центр придумал этот фестиваль и все здесь организовал… Конечно, «отмазаться» от суда это ему не помогло бы, если бы он действительно был виноват, но для его репутации это был правильный проект. И то, что все музыканты выступали против наркотиков, это было искренне, так как они на опыте знали, что наркотики убивают не только человека, они убивают талант. Тот, кто не смог от этих наркотиков в жизни избавиться, тот уже в земле давно.

— Кто из крупных государственных деятелей был вашим союзником, когда вы делали фестиваль? Уверен, без таких не обошлось.

— Генрих Боровик. Он знает меня с детства, еще с моим отцом дружил и деда моего знал. Боровик руководил советским Комитетом защиты мира. Это общественная организация, но его слово многое значило.

— Скажите, как объяснить роль Горбачева в нашей жизни тем, кто те времена не застал, но охотно рассуждает о том, как он «развалил великую страну» и так далее?

— Вот, смотрите, в телефоне, от кого у меня последние звонки… Мы с ним в очень хороших отношениях. Даже, можно сказать, дружим. Горбачев — очень неоднозначная фигура. Звучит банально, но это так. Я могу сказать следующее. По жизни он очень добрый человек. Не так много людей существует, у которых это заложено генетически. Особенно среди сильных мира сего. В нем нет агрессии. И наверное, из-за своей доброты он сделал много хороших вещей и много глупостей. Сколько вы можете назвать наших политиков, которые не воровали? Горбачев вроде не прокололся ни разу.

— А как же «продал Россию-матушку американцам»?

— Слово «продал» означает «за деньги». Если «за деньги», то почему же у него их нет?

— Вас никогда не пытались завербовать те или иные силы или организации?

— Нет, никто и никогда. Даже намеков не было, ни с той, ни с другой стороны. Я это объясняю тем, что я настолько однозначно себя веду, что по мне сразу видно, что я отвечу на такое предложение.

— Ваш театр, концертная площадка, ваш центр выглядят таким оазисом, они и от прошлого руководства парка Горького не зависели, и от нынешнего не зависят. Хотя время от времени возникает информация, что у Стаса Намина это место хотят забрать.

— Было две попытки забрать у меня театр и закрыть центр. Одна — у Кобзона через Лужкова. Он спровоцировал Лужкова на то чтобы забрать у нас Зеленый театр, снести его и сровнять с землей. Дали бы Кобзону власть, он всю страну бы забрал... Слава богу, им это не удалось. Вторая попытка была недавно у одного политтехнолога с футбольным уклоном, которому вдруг подарили власть над культурой Москвы, и он, как царек, кого-то жаловал, а кого-то гноил… Он тоже заручился поддержкой мэра, хотел закрыть театр и центр и отобрать у нас здание. Хорошо, что его вовремя сняли, а то пришлось бы актеров и персонал выгнать на улицу.

— А он с вами говорил на этот счет?

— Он ничего внятного объяснить не смог. Непонятно, для чего ему это надо было. Мы могли лишь догадываться, что это или коммерческий интерес тех, кому приглянулись наши здания, или просто ревность к тем, кто действительно умеет что-то делать, а не только надувает щеки, пользуясь властью. Кстати, довольно смешно наблюдать за тем, как сдуваются эти щеки, когда их снимают с работы, когда их перестают цитировать в СМИ и забывают, как будто их никогда не было. Зачем ему нужно закрыть театр и всех нас отсюда выгнать? Думаю, что это были просто амбиции. Сейчас со стороны московских властей нет никакой агрессии, даже наоборот — желание нам помочь. Мы давно мечтаем сделать реконструкцию Зеленого театра и превратить его в изящное, легкое, культурное сооружение, которое будет многогранным, современным центром Москвы. Вроде сейчас, несмотря на кризис, начало что-то получаться.

— Весной вы вместе с несколькими другими композиторами заявили о разрыве отношений с Российским авторским обществом. По сути, сейчас в России два сценария дальнейшего развития ситуации с управлением интеллектуальной собственностью. Либо ею будут по-прежнему управлять общественные организации, либо государство. Вам какой сценарий ближе?

— Про отчисления от песен я давно не думаю, я на них не рассчитываю. Последние 15–20 лет за то, что я в жизни написал, я получаю в месяц около 1500 руб. Но моральная сторона этого вопроса, вопрос справедливого распределения меня действительно волнует. Я думаю, что есть третий путь — соединение государственного управления с общественным. Потому что те, кто отстаивает только общественный механизм или только государственный, теоретически могут иметь свои интересы, а вместе они, может быть, будут более объективно принимать решения, контролируя друг друга.