Чарльз Уиллер Тейер «Медведи в икре»
Charles W. Thayer “Bears In The Caviar”
Чарльз Тейер — сотрудник первого американского посольства в СССР (после признания Америкой Советского государства). Прожил в Москве с 1933 по 1942 год (с двухлетним перерывом) в качестве личного секретаря посла, затем секретаря посольства. В его обязанности входило административное обеспечение посольства и, хотя это тогда так не называлось, связи с общественностью: организация приемов в Спасо-хаусе (на Спасопесковской площади, где до сих пор находится резиденция американских послов в России), тренировка советской команды по конному поло (по просьбе Буденного), вообще налаживание разнообразных связей. В дальнейшем, отслужив в посольстве в Кабуле, Тейер вернулся в США и привлек пристальное внимание маккартистского комитета по антиамериканской деятельности — и в результате был отстранен от государственной службы в 1953 году за "сочувствие коммунистам" и "несомненную гомосексуальность". Тейер имел симпатичную привычку изучать язык и повадки страны, где работал, а также обладал легким даром рассказчика — его отчет о пребывании в России читается как один длинный анекдот (отчасти, впрочем, потому, что Тейер не был обременен статусом посла, но обладал полномочиями сотрудника посольства и мог многое себе позволить). Книга "Медведи в икре", вышедшая в 1951 году, была высоко оценена в США; в этом году издательство "Весь мир" выпустило ее в переводе О. Зимарина (текст приводится по этому изданию).
Фото: Getty Images
1
Сэр Уолтер Ситрин настаивал, что исчезнувшая пробка в ванне была настоящим символом всего остального, что он увидел в России. Что касается меня, то боюсь, что таким символом для меня была грязь в аэропорту — и вездесущий интуристовский гид. Впрочем, гид был не более вездесущим, чем грязь, но ее-то вы можете соскоблить.
2
Как только предоставляется возможность и если, конечно, удается опрокинуть пару стопок водки, обычный русский начнет изливать на вас все, что у него есть на сердце, пока вы сами не захлебнетесь рыданиями. Он в подробностях расскажет вам о своей жизни, начиная с родословной лошадей дедушки и заканчивая сексуальной жизнью своей подруги.
3
Майор ГПУ Смирнов поспешил за мной и настоял, чтобы я с ним выпил. "Я уже достаточно выпил сегодня вечером,— сказал я.— И, кроме того, я никогда не общаюсь с ГПУ после полуночи". Это, похоже, затронуло его самые тонкие чувства, потому что я ощутил, как меня подняли в воздух руки двух держиморд и аккуратно поместили за его стол.
4
Мы ходили в театр и на балет, на каток в Парк культуры и отдыха, а иногда меня даже приглашали посетить их маленькие и неудобные квартиры. Любознательность, которую они проявляли по отношению ко всему, что было связано с Америкой, помогала им побороть страх перед иностранцами, внушаемый полицией поколениям русских людей.
5
Русское гостеприимство — удивительная вещь. Возможно, по причине того, что в их экономической и политической жизни было так мало стабильности <...>, они привыкли смотреть на то, чем владели, как на довольно временные вещи, и, когда им везло, они стремились поделиться своим достоянием с друзьями как можно быстрее, пока не явился кто-то, способный отнять его.
6
Вы, наверное, подумали, что руководить зоопарком — даже в Советском Союзе — дело в политическом смысле довольно безопасное? Я вспоминаю, что один из моих немногих русских друзей директорствовал в зоопарке в годы революции и был уволен за то, что допустил гибель единственного слона, пережившего свержение царя.
7
Было что-то особенно приятное в том, чтобы въезжать на дачу через большие деревянные ворота после долгого трудного дня, прошедшего в попытках понять этих русских. Когда за тобой закрывались ворота, то казалось, что и Советский Союз, и пятилетний план, и прежде всего ГПУ более не существуют.
8
Уволив полдюжины таких специалистов, мы наконец нашли Пантелеймона, одного из самых выдающихся конюхов двадцатого века. Он носил не снимая старую фуражку царской армии и щеголял элегантным мундштуком из слоновой кости. <...> Он сообщил, что душа у него широкая даже для русского, и от узости жизни, которую он вынужден вести в пролетарской среде, он просто задыхается.
9
Буденный сидел между нами, наливая по полному стакану чистого шотландского скотча, выпивая его одним махом и удовлетворенно крякая. Он положил свои руки на наши плечи и говорил, что все американцы замечательные, и поцеловал каждого из нас в щеку смачным влажным поцелуем, при этом его роскошные усы жутко щекотали нам уши, когда он так восторженно обнимал нас.
10
В Москве, столь же грубой, жестокой и коварной, дела обделывались все-таки с каким-то восточным достоинством. <...> Показная жестокость нацистов же была оскорбительной и по-настоящему травмирующей.
11
Я сидел, погребенный в своих мехах, уставившись в пол и размышляя о том, как долго я еще выдержу, когда Вышинский вскочил со своего места. "Коньяка больше нет,— сказал он,— и если мы будем сидеть без дела, то замерзнем. Давайте боксировать". Без какого-либо дальнейшего предупреждения он заехал мне кулаком в живот. Вышинский был не тем человеком, который заранее телеграфировал об ударах.
12
Технический директор, старый француз, который сел на мель в послереволюционной России, поднялся и произнес длинную благодарственную речь, в которой сказал, что виноделы Франции должны последовать примеру прогрессивных виноделов Советской России и научиться делать хорошее шампанское за шесть месяцев, вместо того чтобы ждать несколько лет, пока грязная старая буржуазная субстанция не превратится в то, что мы имеем сегодня.
13
Наш гид в летней рубашке ответил: "Нет, я президент Татарии". Прежде чем покинуть его владения, нам пришлось часто вести с ним дела, в числе которых было одно похищение и несколько чуть ли не бунтов, но нас никогда не покидало ощущение, что он не более чем туристический агент фирмы Томаса Кука, а не президент одной из российских республик.
14
Не знаю, как долго я пролежал, дрожа от холода. Наконец кто-то позвал меня: "Товарищ!" (Это было уже обнадеживающим, потому что, если в России к тебе обращаются "гражданин", жди беды.)
15
У меня уже имелся кое-какой прежний опыт общения с советскими пограничниками, и я думал, что хорошо знаю все приемы, позволяющие иметь с ними дело. Подход номер один заключался в сердечной широкой улыбке и бодром приветствии "Здравствуй, товарищ". <...> Подход номер два был строгим: "Солдат, позвоните командиру заставы и встаньте как следует перед официальным лицом".
16
В политическом отношении партийная линия совершила несколько зигзагообразных поворотов, в результате которых немцы стали очень хорошими друзьями, а американцы — очень злыми врагами. Но это означало и то, что немецкому дипломатическому контингенту приходилось вести себя исключительно вежливо по отношению к советским официальным лицам. Теперь они уже не могли проезжать на красный свет, или посылать к черту советских милиционеров, или грубо критиковать пятилетки.