Рассказы 100-летних никогда не повторяются, но дружно свидетельствуют об истории России ХХ века
"Родилась я в 1918 году. До того год эпидемия брюшного тифа гуляла. Мама родила меня десятую, малюсенькую, заразилась и умерла. Мне шесть месяцев. Семья большая: братья женатые, снохи, сестры взрослые. Тогда не нянчились. В люльку — и качать. Меня фурункулы душили. Думали: ну слава богу, умрет. Не вышло. Все выболела в младенчестве, потому и живу столько. Сейчас только старческое: давление, кости, сердчишко. Преходяще все, жить можно потихоньку, без резких движений. А резкие и не получаются. Если раз в неделю помогут подняться с постели, вывезут на балкон — счастье, подвигаться можно, подышать воздухом".
"Родилась в 1917 году, в самую разруху, в семье служащего. Отец в госпитале заведовал продовольствием. Мать — домашняя хозяйка. Трое детей. Жили на Мясницкой. Двухкомнатная квартира, топили дровами. Отец только четыре класса кончил, но нас в институты вытолкнул: "Учитесь, девочки, только учитесь. Без учебы очень-очень плохо". Мы проказницы были. Иной раз отшлепать надо, а он только скажет с укором: "Вы же женщины". Посмотрит — хоть сквозь землю проваливайся. На курсе из 100 человек стипендию получали четверо, и я среди них. Но не потому, что такая умная. Хотела, чтобы отцу было полегче, приносила деньги. Он на нас и тратил: "Учитесь, девочки, только учитесь"".
"Тятька зубатый был. Коллективизация идет. Голод. А председатель колхоза своих телят зарезал, ест. Отец взял на собрании выступил. Тот: "Запомнишь ты этих телят". Так и вышло. Через неделю пришли ночью и забрали отца. Два месяца ни слуху ни духу. Потом привезли на подводе слепого скелета... Молчание — не золото, а жизнь. У нас в семье это каждый знает".
"Отец пошел в колхоз сразу, батраку терять нечего. Другие артачились, а он с радостью. Но толку мало. Неурожай накрыл всех. Одна корова, и ту продали, сбежали с деревни в рабочие. Через три года обратно вернулись. Обжились на ферме. Из амбара сделали на всех барак. Мы туда. А кто землянки копал, кто колья набьет, плетнем обовьет, заштукатурит и живет. Печка топится, тепло. Отец в 1937-м умер, мама с нами осталась".
"Какой народ, богатый на работу, раньше был: сеют, жнут, молотят — все коллективно. Кому дом строить надо, вместе строят: подготовят сруб, в горнице все обиходят. До всякой коллективизации. А эти коллективные хозяйства, как мама говорила, нищета ленивая придумала, чтобы не работать. Собрать по крохам все со дворов, пропить, поглумиться над скотиной и дальше с наганами по селам бегать. Время тогда было большой подлости, которое так и не сойдет, длится и длится столетие. Какая-то напасть, никак от нее не избавимся. Такая же нищета до сих пор у власти. Сколько ни воруй, богатым не станешь. Только это между нами, а то пенсии лишат".
"Жила с папой, сестрой с двумя детьми в Горловом тупике. 1933 год. Комнатка маленькая, метров десять, но с двумя окнами. Раньше в кладовке жили, потому радовались переселению очень. Работала на заводе копировальщицей, там с мужем познакомилась. Он счастлив, что с девочкой дружит, у которой комнатка есть... Сам по комсомольской линии, бостоновые костюмы, шевелюра красивая. Отцу не понравился, чистоплюем называл. "Дочка,— говорил,— через горбушку скачут, а через краюху плачут". Мол, нечего на краюху, на богатых заглядываться. С бедными живут радуются, с богатыми горе мыкают. Не послушалась, а зря, отец прав оказался".
"Замуж вышла до войны. Первый муж был очень хороший парень: спортивный, веселый, честный. Настоящий мужик. В девках таяла от него. Погиб в Польше, уже в чине капитана. Мне родные похоронку не показывали. Одну букву неправильно напечатали. Они все надеялись, что ошибка. Дали только после войны, а это еще тяжелее... Вышла второй раз вскоре, и хоть прожили всю жизнь, это уже не то. Не понимают нынче, как сладко быть единственной. Сейчас размениваются на разных мужиков, потом вспомнят — больше одного не надо было. Он — самый лучший, любимый".
"Сначала нас в Томск свезли, в общий лагерь. Потом в Бокчарский район погнали. Деревня Плотниково. По баракам раскидали, как мух: кого на нары, а кого под нары. Строим гать, чтобы через болото проехать. Нас-то оставили, а остальных дальше погнали. До войны дело было, плохо помню. Родители ничего не рассказывали, боялись. Малец ненароком сболтнет лишнее, что папа говорил, а назавтра папы не будет. Так и стерли семейную память, превратили в безродных. О дедах уже ничего не знаю, даже имена в памяти не сохранились. По берегам Оби сколько костей размыло, не перечесть: тысячами сваливали в похоронные ямы. Спецпереселенцы, одним словом".
"До 1932 года жили в деревне, в Казахстане. Потом плохо стало. Неурожай был. Пять семей собрались, решили уезжать. Наша семья направилась в Пензу, откуда мама родом. Доехали до Челябинска. Пересадка. Ждали поезда, а ночью нас обокрали. Ехать не на что стало и не с чем. Мы остались. Родители завербовались в Сатку. В бараке дали комнату. Предлагали квартиру, но мама отказалась: "Зачем нам? Не нужно". Тогда боялись много места занимать. Спали в коридоре — в комнате всем не хватало. Прижились, ровно, маленечко".
"Училась на станкового пулеметчика три месяца. Кожух, короб, рама... Все знала, умела. На учениях в лагере жили. Днем работали. В обед собирали траву в суп. Другим говорили, что лебеда. Но где ее на всех надерешь? Собирали любую траву, лишь бы сочная была. Мелко нарубим, маслом постным котел заправим. Щи готовы. Вечером за учебу брались. Вроде справлялась, но на фронт так и не взяли. Все подружки ушли, никто не вернулся. А я вот все живу. Надоело уже. Голова болит, не соображает совсем, а в памяти все крутится: кожух, короб, рама... Все забыла, а это, бесполезное, через всю жизнь пронесла".
"Я не носила никогда награды, в кладовке пролежали. Не хотела, чтобы даже знали, что на фронте была. Почти всю войну в пехоте прошла. Когда вернулась в деревню, мне в лицо: "Б... подстилка офицерская!" Мужики кривятся, девки перешептываются, смеются за глаза. Сколько раз на празднике Победы постою в сторонке, поплачу и домой. Однажды пригласили в школу вместе с одним. Он всю встречу геройствовал, перья распустил. Мне и слова не дали, хотя он тыловик-тыловиком, но мужчина, поэтому герой. А я — так... Больше не ходила, наотрез отказалась".
"Перед смертью муж много плакал, а у меня хоть бы слезинка вышла. Плачет, плачет, как война прошла, как замерзал. Раза три, говорит, его солдаты находили под завалом. Оглушит взрывом, завалит то ветками, то зимой снежком припорошит. А солдаты идут, смотрят, пар идет. Раскопают, откачают, в санбат свезут, там оклемается и снова на фронт. Он плачет, вспоминая, а я молчу, про себя думаю, столько бессмысленной смерти и боли принесла война, что ничего уже не чувствую. Все выплакала еще в девках, сейчас только сухой смех остался. И тот без зубов какой-то ненатуральный выходит. Смеюсь — будто плачу, по мужу, по брату, по сыну..."
"Отец без вести пропал в 42-м году, мама от надсады в 46-м умерла. На посевной одни бабы остались. С войны мужики пришли: кто без рук, кто без ног, и то единицы. В деревне заезжий дом был, обычный барак. На крыше торец открытый, видно далеко. Со школы идем иной раз, смотрим — висит человек. Кто бритвой горло резал, кто весился. Два года после войны это продолжалось. Напасть какая-то на фронтовиков. Вернулись единицы, да и то из пришедших большинство жизнь порешили. Причина, конечно, не в том, что жрать было нечего. В деревне всегда можно найти, перебиться. Так что-то душевное, не справлялись с жизнью".
"Сталина видел метров с десяти, когда в оцеплении стоял. Я в войсках МВД служил. Он в 1948-м прибыл в Сочи на крейсере "Молотов" из Одессы. Проехал по городу: "Чтобы завтра, пока я здесь, должно быть все заасфальтировано". Как начали. Откуда асфальт взяли, народ согнали? В Москву Сталин уезжал на поезде. Пригнали вагон, необычный, восьмиосный, длинный — нас полковник в него заводил: кнопку нажмет, начнется концерт, другую — кино. А перед Туапсе туннель, в нем — обвал. Начальнику гарнизона — кирдык. Солдат сразу пригнали, через горы тропу проложили, там другой вагон. В общем, Сталин уехал... Много есть чего рассказать. Тогда молчал и сейчас молчу, уже не из страха. Разрушительно это знание".
"Я всего четыре аборта сделала. А некоторые мои подруги такие плодовитые были. Раз, и уже забеременела. Многие даже не считали, сколько раз к бабкам бегали. А сейчас сильно переживаю. Лишь с годами осознаешь, насколько скоротечно время и неисправимы поступки. Сказала "всего" и плачу. Это же четыре жизни! Может быть, кто-то мог быть рядом, улыбался, держал за руку. Родила двоих, но обоих уже схоронила. Только внуки и правнуки. Но кто я для них? Старуха, требующая внимания. Потому молчу и плачу о всех своих детках. Грешна непомерно. Успею ли отмолить грехи, загладить вину? Не знаю".
"Муж был председателем профкома, потому была возможность квартиру, машину получше получить. Но не было в этом ни нужды, ни ценности. Всю жизнь путешествовали по стране или тайге, а для этого ни хоромы, ни шикарные машины не нужны. И дело не в том, чтобы не выделяться. Просто жить по совести удобнее, счастливее. Как пенсия подошла, ни дня больше не работали. Какие деньги скопили, какие получали — все на путешествия. Пенсия — время впечатлений. А жалобы на нищету — лишь отговорки, неумение радоваться. Мужа 13 лет нет, а я все вспоминаю: какая была счастливая!"
"Пенсия большая, 33 тысячи. Себе чуть оставлю, дочке, внучке все отдаю. У дочки в больнице зарплата 10 тысяч. Разве проживешь? Потому упрашивают: "Живи подольше, живи, живи!" А мне уже не хочется. Упал интерес, ничто не радует. Все потихоньку выходит из строя. Об этом написала когда-то: "Живу я долго, не всегда умело. Скриплю сейчас, как старая сосна. Она совсем по жизни оскудела, а все стоит, теряя семена". Сейчас самое главное — деньги. Есть деньги — есть жизнь. Потому надо жить, помогать".
"В партии с 30 лет. Так и не выходила. Две партийные школы окончила заочно: Высшую и в Красноярске. И с мужем на комсомольских мероприятиях познакомились. Партийным строительством зачитывалась, социализм крепила, а в глубине души всегда в Бога верила. Мне мама еще говорила: "Верь, дочка, Бог есть". Мама была очень набожная. Намолила, наверное, мою долгую судьбу. А родные все ушли. Одна осталась. Живу, живу..."
"К врачам не люблю обращаться. Как-то пришла в поликлинику, что-то нужно было, теперь не вспомню, пошли искать мою карточку. Искали, искали — не нашли. Я к заведующей. Она вызывает своих: "Немедленно найти!" Искали, искали — не нашли. Заведующая без того строгая, а тут в крик. Мужик в юбке. "Вы что?! Бабушке 100 лет, а вы ее держать в коридоре будете?!" Опять искали, искали — принесли. Оказалось, больше 10 лет не была. Врачи не осуждают, между собой говорят: "Поэтому и живет, что к нам не ходит". Они думают, что глухая я совсем. А нет-нет и что-то услышу. Люди они хорошие, но лучше без них".
"С шести лет никто не учил. Сирота я. Брат меня ухаживал. 17 лет замуж отдал. Война. Муж не вернулся. В колхоз работала. Окоп копала под Сталинград. Одни девки. Только в 1959-м новый муж. Три дочь и один сын от него. Помер давно. Монтер был. На шаландах за рыбой ходил. Потом на связи 25 лет. Тяжеловато, конечно. Работал да работал, не знал другого... Хорошо сейчас. С зятем живу. Я сегодня есть, завтра — нет. На улицу хожу немножко, сижу на скамейка. Внук помогает, дочь помогает. Ухаживают. Пока хожу — живу. Не можу сидеть".
"Жалобы на нищету — лишь отговорки, неумение радоваться. Мужа 13 лет нет, а я все вспоминаю: какая была счастливая!"