«Автор фильма — это просто посланник»

Румынский кинорежиссер Кристи Пую объяснил Николаю Морозову, почему не чувствует себя кинематографистом

Румынская "новая волна" катит по международным кинофестивалям, срывая аплодисменты, забирая трофеи. Ее успех — феномен, критики посвящают ему монографии, но для многих он непонятен. Ну кому, если честно, может быть интересно, как живут на нищей окраине Европы эти румыны? Чтобы разобраться, "Огонек" отправился на встречу с родоначальником "новой волны", режиссером Кристи Пую

Во время кастинга я разговариваю с людьми, а не с актерами. Актер — это маска, а фильмы, которые я делаю,— это хороший повод сбросить ее и в себе показать человека

Февральский Бухарест — не самый комфортный город. Обшарпанные фасады покрыты граффити и рекламами — крикливо-цветастые летом, они одинаково серы зимой. Главным образом из-за них "маленький Париж" теперь называют "маленьким Стамбулом". Современные офисные здания соседствуют с когда-то изящными, а ныне полуразрушенными виллами (по живописности руин Бухарест даст фору даже Вечному городу). По улицам несутся автомобили и без устали клаксонят или стоят в пробках и тоже клаксонят. У большинства прохожих — поношенная одежда и понурый вид, но если обратиться с вопросом, то отвечают живо и на удивление доброжелательно. А уж когда выглянет солнце...

На одном из бульваров неподалеку от монастыря Кашин я открыл калитку и по протоптанной в снегу тропинке подошел к домику в глубине двора. Дверь с табличкой "Мастерская" открыл сам хозяин. В большой, залитой светом комнате немного мебели, на столе — ноутбук и компакт-диски, вокруг мольберты, начатые холсты, тюбики с красками, кисточки и карандаши, фотографии и книги, книги, книги... У Кристи Пую — деликатные манеры и приятный голос. Говорит, что родом из города Ботошань в румынской Молдове и тут же шутит: "В Румынии есть теория, что все артисты — из Молдовы". Освободив на столе место, Пую ставит чашки с чаем, а я включаю магнитофон.

— Так вы все же режиссер или художник?

— С детства хотел быть художником: в 10 лет ходил в районную художественную школу, занимался рисунком, живописью, скульптурой. У меня был альбом Игоря Грабаря, от которого я узнал о свете больше, чем от импрессионистов: он совсем истрепался, но я храню его до сих пор... В школе меня считали талантом, но на вступительных экзаменах в бухарестский лицей изобразительного искусства имени Николае Тонитцы я провалился. Это был шок. В итоге поступил в лицей промышленной химии и года три не прикасался к карандашу.

Это был трудный период — я сидел дома, читал русскую, французскую, латиноамериканскую литературу. Оставили на второй год, попал в армию — служил в стройбате, туда отправляли нерадивых и провинившихся. Когда демобилизовался, Румыния стала другой (режим Чаушеску, последний коммунистический режим в Европе, пал в декабре 1989-го.— "О"). У моего друга была тетя в Швейцарии, оттуда пришло приглашение провести выставку румынских художников. Я поехал, продал несколько работ. Возникла связь с владелицей галереи, мы поженились, я шесть лет жил в Швейцарии, где поступил в Высшую школу декоративных искусств на отделение ювелирных украшений. Был расчет, что я буду заниматься украшениями, чтобы заработать на жизнь, а в свободное время буду заниматься чем хочу. Но потом перешел на отделение живописи, а еще через год — на кинематографию.

— Так как все-таки объяснить этот переход к кино?

— Не могу сказать, что кино было моей мечтой. Я просто хотел узнать, могу ли я делать это, еще во времена Чаушеску, когда знакомые привозили из-за границы видеокассеты, и я увидел фильмы Джармуша и Гринуэя, непохожие на кино, которое я знал. Когда я был маленьким, то считал, что кино и фотография — это вульгарное искусство, а вот живопись — искусство высокое. Это была исходная точка. А по мере того, как я рос, знакомился с новыми формами искусства — мультимедиа, инсталляции, хеппенинг,— думал, как все это можно использовать.

В 1994-м я увидел на кассете фильм Джона Кассаветиса "Женщина под влиянием". За 24 часа я посмотрел этот фильм трижды. Раньше мне нравились Кубрик и Куросава, у которых очень важна композиция. У них все контролируется, как в живописи, и я был приверженцем такого подхода. Когда же я открыл Кассаветиса, то сразу понял: вот мое кино. Остальное — просто мост между традиционными визуальными искусствами и кинематографом. В этот момент кино вошло в меня.

В Швейцарии появилась возможность учиться. Я думал: попробую, потом вернусь к живописи. Так и вышло: в 1996-м вернулся в Румынию, купил однокомнатную квартиру, три года писал картины. А в 1999-м вышел новый закон о кинематографии, возникла возможность снять фильм, и я подал заявку.

— Странно, но в ваших фильмах не чувствуется влияния живописи.

— Да, потому что я стремлюсь использовать специфические возможности кино. Что можно выразить средствами кино и нельзя средствами других искусств? Вот как стоит вопрос. Кассаветис помог мне понять: кино — это кристаллизация невыразимого. История, которую мы рассказываем,— это сеть, с помощью которой мы можем поймать это невыразимое, неповторимое. Это может быть взгляд актера, это может быть ветер, который надувает занавеску, это может быть множество других вещей, которые вызывают у зрителя некую эмоцию, которую ничто другое создать не может.

— А что же тогда вы думаете о боевиках, таких, к примеру, как "Безумный Макс"?

— Думаю, что это вопрос семантики. Есть слово "кино", оно обозначает множество аудиовизуальных изделий, но по-хорошему нужно было бы придумать для них разные имена. Я хочу сказать, что нужно разделять коммерческие и авторские фильмы. Это все равно, что сравнивать заводскую столовую с гастрономическим рестораном. Коммерческое кино — это рассказ написанной на бумаге истории при помощи образов и звуков. А его кульминация — токсичные фильмы, вроде "Безумного Макса". Если продолжить сравнение с гастрономией, то это — как ГМО (генетически модифицированные организмы), которые отравляют и убивают.

— Но вы же заинтересованы в успехе ваших фильмов?

— Успех зависит от того, как фильм раскручивается на рынке. Если бы я хотел делать успешные картины, то в первую очередь делал бы ленты, которые не больше двух часов, и точка. Мои же фильмы — не для большого экрана.

Произведение искусства должно быть свидетельством. Если это не так, то моего зрителя оно не интересует. Премии же просто дают определенную финансовую свободу. Многие считают, что произведение искусства — это фантазия, воображение, талант. Это заблуждение. Произведение искусства достигает цели, только когда оно представляет собой аутентичное свидетельство.

Я делаю фильм, потому что мне кажется, что я должен сказать нечто такое, что никто другой не скажет. Главное — чтобы фильм дошел неискаженным до людей, которые идут со мной одним путем. Что значит неискаженным? Чтобы фильм выражал меня правильно, чтобы мои решения как режиссера не искажали то, что я хочу сказать. Для этого я должен сохранять ум предельно ясным и довести мое свидетельство до конца.

Недавний фильм Пую — о поминках в румынской семье, задавленной будничными заботами (кадры из фильма «Сьераневада», 2016)

«Сьераневада» и мир этикеток

— Ваш последний фильм — о поминках в румынской семье. В квартире собрались люди, задавленные будничными заботами, повседневной жизнью. Их поведение и разговоры выглядят абсурдно, гротескно. И все же в фильме светлый конец... Но почему это странное название — "Сьераневада"?

— Мы живем в мире этикеток, которые никак не отражают сути событий. Персонажи фильма спорят о Второй мировой войне, о румынской революции 1989-го, о семейных событиях, и каждый полностью уверен в своей правоте. Но в реальности никто не знает, что случилось не только на войне, но даже в собственной семье. Нам кое-что известно, но мы не знаем всего. Вся наша жизнь, все наши отношения с окружающими — это длинная цепь допущений, предположений, догадок. Мне предлагали назвать фильм по имени квартала, где происходит действие,— Колентина. Но тогда исчез бы знак вопроса, которым я сопровождаю абсолютно все эти рассуждения. Поэтому фильм и называется "Сьераневада" — ведь эта история могла произойти где угодно.

— Однако это очень румынский фильм. Много ли поймет в нем иностранец?

— Я должен честно говорить о том, что меня волнует, ведь это мое свидетельство. Если же ты иностранец и не понимаешь, о чем идет речь, ты должен сделать усилие. Кроме того, мы воспринимаем происходящее не рациональным путем. Мы замечаем фальшивую игру актеров, независимо от языка, на котором они говорят. Мы видим, что кто-то лжет, даже если не можем это доказать. Известно, что менее 10 процентов коммуникации протекает в словах, остальное — иными путями. Американец, который не имеет понятия о православии, чувствует, что в фильме идет речь о важных вещах, потому что персонажи определенным образом ведут себя со священником. Если он хочет знать больше — пусть откроет книгу. А что такое семейные ссоры, думаю, знают все люди, независимо от языка и культуры...

— Какие премии получил фильм "Сьераневада"?

— В Чикаго — премию за лучший фильм и режиссуру. В Канне не получил ничего, и, честно говоря, меня это обрадовало.

— Почему?!

— Я был бы расстроен, если бы мою работу не оценил Кассаветис. Но если бы мне дал премию автор "Безумного Макса" (австралийский режиссер и продюсер Джордж Миллер в прошлом году возглавлял жюри в Канне.— "О"), то у меня возникли бы большие сомнения относительно моего фильма. На самом деле, мне кажется, что все ОК: фильм был хорошо принят, о нем говорили, позднее он был внесен в категорию фильмов, несправедливо оцененных в Канне. В конце концов, мы же говорим о салоне отвергнутых импрессионистов, а они вошли в историю искусства...

Режиссер и деньги

— Ваш фильм был куплен в России?

— Не знаю... Это деликатный вопрос. Я не придаю большого значения этим вещам, потому что если бы я стал этим заниматься, то... я бы очень сильно огорчился, а я не хочу огорчаться.

— Что же, вы вообще не занимаетесь деньгами?

— Когда фильм "Смерть господина Лазареску" был отобран в Канне, мне позвонили и сказали, что у меня должен быть агент по международным продажам. Я был очень далек от всего этого. Тогда мне предложили агента, и я понял, что вопрос о правах на произведение очень сложен. Согласно контракту, автор получает 70 процентов от выручки за вычетом расходов, а расходы могут быть очень большими. Так, за "Смерть господина Лазареску" мы получили 60 тысяч евро.

Агент заключает свои сделки с дистрибуторами. Мы, конечно, можем получить и проверить эти документы. Но тогда попадаешь в безумную карусель денег, а она... от дьявола! Это бизнес — нужно заработать как можно больше. И может случиться так, что ты не захочешь послать свой фильм на фестиваль. И тогда рискуешь испортить отношения с людьми, с которыми работаешь. Поэтому, когда они не сходятся в цене, я обычно говорю, да пошло оно прахом, отдай ты им этот фильм!

Между прочим, можно представить себя и в шкуре агента. Продать фильм на румынском языке на рынке, который убит американскими фильмами, очень трудно. Ведь что произошло? По сути, американское кино и просто кино сегодня синонимы. Для большинства публики кино — это американские фильмы. А остальные пытаются делать американские фильмы, но у них не очень получается. Вот такое примерно восприятие, по крайней мере, в Румынии.

Поэтому я и стараюсь держаться подальше от этих вещей. Меня как-то предупредили, что в интернете появились пиратские копии "Смерти господина Лазареску". Ну и что?! Я рад, что люди видят фильм!

Режиссер и политика

— Вас интересует политика? Я хочу сказать — политическое кино.

— Сейчас я собираюсь снять политический фильм. "Поместье". В основу будет положен текст Владимира Соловьева "Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории". Действие проходит в поместье румынских бояр в 1906 году. Гости уезжают на охоту, а несколько человек остаются в доме и разговаривают о событиях в мире. Там персонажи из разных стран: румын, француз, русский генерал с дочкой, домработница из Германии, венгерская кухарка. Кто-то говорит, что эпоха войн закончилась и наступает период мира, но как раз в это время надвигалась новая война. Мир кипит, примерно как и сейчас, все в движении. Идея в том, что мы не видим приближения этого. И я задаюсь вопросом: Соловьев верил в это или просто хотел показать, что мы не видим приближающихся вещей?

— А каких вещей?

— Катастрофы... Тем временем на охоте что-то случилось, и беседующие в доме люди видят, как из леса выезжает телега с трупами, которых грузят в военный фургон, как мешки с картофелем...

— Что же там произошло?

— Этого мы не знаем. Многие вещи становятся ясны только после того, как событие произойдет. Впечатление, что мы понимаем политические решения,— иллюзия. Информация об этих решениях, которая доходит до граждан,— скорее вымысел, чем правда. Эта информация нарочно передается гражданам таким образом, чтобы они могли ее переварить, и это манипуляция. Это похоже на родителей, которые дают детям лишь ту информацию, какую считают нужным дать, мол, все равно вы не поймете!

Революция 1989 года заставила меня потерять доверие к любой власти. Особенно в Румынии, за которую всегда решали в Стамбуле, Москве, Вашингтоне или Брюсселе. Теперь, после событий, которые мы здесь пережили, возможно все.

В Румынии и сейчас очень хрупкая ситуация. Массовые протесты против правительства вызывают у меня опасения, я боюсь румынского майдана. Как будто такой цели нет, но что я об этом знаю?! Политикам не нужно, чтобы люди понимали, нужно просто, чтобы они там были. Многие приходили на эти митинги как на тусовку, потому что это — cool! Когда столько людей собираются в одном месте, так легко организовать провокацию и расколоть страну! Спонтанный митинг может возникнуть однажды, но когда он подпитывается много дней, у меня зажигается красная лампочка. Тут что-то не в порядке!

— Но вы оптимист?

— Я — большой оптимист, поэтому и делаю эти фильмы. На самом деле люди умные, просто они не решаются думать самостоятельно. Ведь обычно не говоришь что думаешь, потому что дорожишь своей репутацией, стремишься не обидеть других, хочешь принадлежать к определенной группе, в общем, сказать хочешь, но не осмеливаешься. Многие думают самостоятельно, но когда говорят вслух, то произносят банальности, которые устраивают всех. Когда я учился во втором классе, на уроке учительница спросила: кто написал "Красную шапочку"? Все отвечали: Михай Эминеску, Михаил Садовяну, Джордже Кошбук... Я знал, что сказку написали братья Гримм, но засомневался и, когда подошла моя очередь, сказал, кажется, Садовяну. И тогда учительница сказала: "Нет, ребята, это братья Гримм". Мне было очень стыдно. Я просто не осмелился пойти против течения. И тогда я сказал себе: что бы ни случилось, я буду говорить только то, что думаю, даже если рискую сказать глупость.

О «новой волне»

— Так что же все-таки такое эта румынская "новая волна"?

— "Новая волна" — это этикетка. Как и все этикетки — глупость. Когда Тьерри Фремо (директор Каннского кинофестиваля.— "О") представлял меня на сцене в Канне, то говорил, что я принадлежу группе кинематографистов-друзей, которые делают фильмы вместе... Откуда все это? Ничего такого не существовало. Но что мне было делать? Пускаться в объяснения? Все бы тогда сказали: какой он злобный, завистливый, злопамятный... Не то место и не то время. Пришлось промолчать. Но позднее я говорил об этом... "Новая волна" была придумана конклавом людей, которые в 2005-м в Канне решили дать премию фильму "Смерть господина Лазареску", а в 2006 году в США назвать его лучшим фильмом года.

— А цех румынских кинематографистов?

— Я достаточно изолирован, мало общаюсь с коллегами. Был даже инцидент... Знаете, в начале 2000-х между ветеранами румынского кино и молодыми кинематографистами шли споры вокруг финансирования проектов. Каждый год мы подавали заявки, но средства получали главным образом "старики". Все решения тогда неофициально, но фактически принимал Серджиу Николаеску. В определенный момент из всех молодых деньги на проект предоставили только мне. В знак протеста против несправедливости я отказался от финансирования. Был скандал... Через несколько месяцев я подал заявку на "Смерть господина Лазареску", но мне теперь отказали. И в этот момент коллеги, которых я недавно поддержал, отказали мне в солидарности. Я расценил это как предательство и отошел от этой среды. Затем я подал апелляцию в Министерство культуры и все же получил деньги. Так что у фильма, который положил начало так называемой новой волне, были очень тяжелые роды...

— Все-таки вы не чувствуете себя кинематографистом...

— Я не чувствую себя никем.

— Что это значит?

— Это значит, что всю жизнь я избегал этикеток. Я и не художник. Все это определения, которые зажимают. Я — человек, который временно выражает себя посредством фильма или живописи. Когда я разговариваю с людьми, то отказываюсь раскладывать их по коробочкам. Он может быть композитором, писателем, кем угодно, но я говорю с человеком. И во время кастинга я разговариваю с людьми, а не с актерами. Актер — это маска, а маски меня не интересуют. Фильмы, которые я делаю,— это хороший повод для актера сбросить маску и показать человека в себе. Не умирает только то, что принадлежит человеку, и это очень трудно уловить. Поэтому режиссер подобен рыбаку. Он забрасывает удочку и ждет: клюнет — не клюнет.

Зачем это все?

— Деньги вас особо не интересуют. Но тогда зачем вы все это делаете?

— Я тоже думал об этом: жаль, что меня не интересуют деньги, построили бы дом... Думаю, что я просто обязан делать эти фильмы. В них я говорю: на своем пути я видел то-то и то-то, и это долг моей совести — предупредить других. Я должен сказать: там, где я был, свистит ветер, там озеро, там есть змея, которая может ужалить... Путь, который я прошел, жизнь, которую я прожил, люди, с которыми я встретился,— все это есть в моих фильмах. Там есть все, что я понял о жизни, потому что мне кажется обязательным отдать то, что я когда-то получил. Это освящено в христианских текстах. То, что тебе дано, нужно отдать.

— Вы религиозный человек?

— Не знаю, но религиозные тексты — единственные тексты, с которыми я себя отождествляю. В конце концов, история культуры состоит из текстов, многие из которых принадлежат христианским мыслителям. Я знаю, что произведение, которое меня представляет, включает не только мое сознательное "я", но и другие его стороны, которые недоступны сознанию.

Вообще, главный вопрос в этой жизни: есть Бог или нет? Мне кажется, что да. Я не могу верить в эти истории о первоначальной катастрофе, о биг-бэнге (Большом взрыве, с которого началась наша Вселенная.— "О")... И мне кажется, что искусство именно об этом. Это твой диалог с Богом. Вообще, в основе всех частных вопросов лежит тревога, которая тебя охватывает, когда вещи аутентичны, когда они связывают тебя с истоками.

— А свои фильмы вы любите?

— Я люблю мои фильмы за то, что в них не мое. На самом деле это ответ на вопрос о том, зачем я делаю фильмы. Потому что случается это невыразимое. Это как подарок. Возникают эти вещи, которые я не вкладывал в фильм. И я не могу встретиться с ними иначе, как только сняв этот фильм. На съемочной площадке — шум, суета, неразбериха. Но во время монтажа я нахожу в фильме вещи, которые туда положил не я, и тогда приходит подлинная радость. Потому что кто-то их туда вкладывает. Не столько для меня, сколько для тех, кто будет смотреть этот фильм. Думаю, автор — это просто посланник, а посланник не понимает до конца смысл послания. Он только доставляет его, и, может быть, у него есть некоторые соображения об этом послании, но полностью его смысла он не постигает, это невозможно. Кто вкладывает? Да я же сказал: одни думают, Бог, другие — биг-бэнг...

На самом деле люди умные, просто они не решаются думать самостоятельно

«Смерть господина Лазареску» (2005) Кристи Пую подарила жизнь целому направлению в европейском кино

Фото: Mandragora

Беседовал Николай Морозов, корр. ТАСС в Румынии,— для "Огонька"

Картина дня

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...