Неделимый Богдан

Интерес к прошлому в публичном пространстве практически всегда мотивирован внеисторическими причинами; разговор о прошлом это форма разговора о современности, обозначения позиций и поиска единомышленников, придания значения одним событиям прошлого и игнорирования других, осмысления идей и поступков людей прошлого, как имеющих непосредственное отношение к современности — в качестве примера, урока, предостережения и т. п.

Особенный интерес представляют ситуации, когда одно и то же событие или лицо выступает в качестве позитивно значимого одновременно для целого ряда весьма различных групп и сообществ. Здесь противостояние разворачивается не по поводу включения или исключения события или персонажа из списка памятных дат или героического пантеона, а на предмет того, в каком качестве его оценивать, в чем именно состоит его героическая роль; сам героический статус сомнению не подвергается. Ярким примером служит история интерпретации фигуры Богдана Хмельницкого в Российской Империи второй половины XIX — начала XX века.

Для сложившейся к середине XIX века официальной имперской историографии, отразившейся, например, в гимназическом учебнике Устрялова, который затем, во второй половине столетия, был сменен целой серией учебников Иловайского, Богдан Хмельницкий вполне традиционным образом выступал как один из ключевых персонажей отечественной истории, один из тех немногих деятелей прошлого, помимо государей, подробности биографии которого должны были быть известны ученику. В интерпретации, предлагавшейся Устряловым, акцент делался не на стремление казаков или других обитателей Малороссии к соединению с Московским царством: последнее толковалось как единственный остававшийся у Хмельницкого выбор к 1654 году. Восстание 1648 года представало следствием слабости польской королевской власти, в лице короля Владислава сочувствовавшей требованиям казаков, но не способной ничем существенным посодействовать, производным от слабости королевской власти "самовластия магнатов", одержимых своими частными интересами и забывших о благе отчизны, "изуверства езуитов, корыстолюбия жидов". Казаки в этой логике "сражались за веру праотцов, за права, утвержденные Баторием", что объединяло защиту православия и защиту своих прав, но первое превращало дело казаков в общее дело Малороссии. Единство России оказывалось обстоятельством, которое не требовало отдельного обоснования — оно представало естественным результатом исторического хода событий, Малороссия восставала против Речи Посполитой по своим собственным причинам, но найти удовлетворительное решение своих чаяний она могла в конечном счете лишь под властью московского царя.

В принципе, от интерпретации Устрялова не очень далеко отстоит известный памятник политической мысли казацкой старшины, созданный в 1820-х годах памфлет "История русов", приписанный сочинителем архиепископу Григорию Конисскому, почитаемому церковному деятелю екатерининской эпохи. Если оставить в стороне вполне понятную разницу стиля и тона сухого учебного курса и патриотического памфлета, с массой как реальных, так и вымышленных деталей повествовавшего о казацких подвигах, то и для "Истории русов" Хмельницкий — великое историческое лицо, добившееся для казачества наивысшей силы и славы. Расхождение между Устряловым и неизвестным памфлетистом — в приложении исторических тезисов к современности. В исторической оптике, предлагавшейся Устряловым, благо единства Руси не требует доказательств — оно свершившийся факт, исторический путь, пройденный от первоначального единства через разделение и затем собирание раздробленной Руси в руках двух держав — Московского и Литовского великих княжеств, из которых завершить дело объединения выпало на долю первого. То, каким образом конкретные земли вошли в состав империи,— предмет исторического любопытства и, если речь о делах сравнительно недавних, то и политических соображений, но ссылка на историческое прошлое сама по себе не имеет силы — условия первоначального вхождения многократно затем переменились. То, каков был первоначальный статус, например, гетмана, или условия, на которых Малороссия подпала под власть Московского государя, мало что могут сказать о современном положении. Напротив, для автора "Истории русов", здесь выражающего мнение казацкой старшины, остро недовольной пересмотром ее статуса и унификацией управления областью бывшего Гетманата с внутренними губерниями империи, историческое прошлое свидетельствует об особом статусе Малороссии (которая в данном случае тождественна Гетманату) — история Богдана Хмельницкого и Переяславской рады должна свидетельствовать, что Малороссия вошла в состав Московского царства по соглашению, на основании договора, т. е. обе стороны приняли на себя обязательства, а последующая история должна была доказать, что малороссийская сторона, со своей стороны, обязательства добросовестно исполняла, тогда как московская их регулярно нарушала — что превращает "Историю русов" в обвинительный лист против центрального правительства. Потому, например, для автора "Истории..." столь важно доказать, что к "измене Мазепы" было причастно лишь малое число казаков: несмотря на предшествующие насилия и утеснения, совершенные Москвой, казачество осталось верно договору. В этой логике речь, следовательно, идет не о привилегиях, дарованных Малороссии по тем или иным практическим соображениям, а о правах, ей принадлежавших и, следовательно, не могущих быть утраченными в результате какого-либо насилия или пренебрежения. Реагируя на унифицирующую и централизующую политику Российской Империи первой половины XIX века, казацкая старшина пытается отстоять свое положение, апеллируя к прошлому, тогда как центральная власть отсылает к логике единого порядка, модернизации имперских структур и гражданского положения подданных.

Своеобразным наследником казацкой историографии стал Николай Костомаров — в 1856 году на страницах "Отечественных записок" выходит его готовившаяся с 1840-х годов монография "Богдан Хмельницкий". Она имела столь широкий читательский успех, что уже два года спустя вышла отдельным книжным изданием,— событие по тем временам весьма редкое. В глазах отечественной публики "Богдан Хмельницкий" останется одним из самых известных текстов историка, привлекательным для сторонников весьма разных политических воззрений. Богдан Хмельницкий в изложении Костомарова предстанет выразителем "народного духа" и "народных устремлений". Для одних ключевым будет то, что он явился борцом за православную веру, для других — характеристика последней в качестве веры народной; для симпатизантов раннего украинского национального движения важным станет повествование об освободительном движении и яркое изображение героических страниц истории Малороссии, сторонники же имперского взгляда будут ценить у Костомарова антипольский пафос, актуальный в свете польского политического движения конца 1850-х годов и еще более — после польского восстания 1863 года. Если, с одной стороны, Костомаров наследует "Истории русов" в своем изображении фигуры Богдана Хмельницкого, то с другой — он демонстрирует, насколько "История..." осталась в прошлом: основным фигурантом исторического действия для Костомарова, в свете новых и исторических, и политических веяний, выступает не особое сословие (казачество), не привилегированные слои (казацкая старшина), а "народ" — и Богдан Хмельницкий оказывается героической личностью именно потому, что оказывается способен, при всех своих недостатках и слабостях, вопреки всем ошибкам, выразить народную волю и стать во главе народного движения. Образ, созданный Костомаровым, тем самым оказывается привлекателен и для тех, кому важно, что Богдан Хмельницкий оказывается выразителем именно украинского народа, и для тех, для кого на первом плане стоит фигура народного вождя,— закономерно, что Костомаров окажется одновременно и самым популярным автором среди разнообразных украинских националистических кружков и движений на протяжении последующего пятидесятилетия, и для российских радикалов, безразличных к националистической проблематике, но в высшей степени заинтересованных в истории народных движений. Так же закономерно, что зачастую этот текст Костомарова будет читаться в паре с его же вышедшим двумя годами позднее в тех же "Отечественных записках" "Бунтом Стеньки Разина".

Если для Костомарова казачество и Богдан Хмельницкий как его персонификация будут воплощением духа свободы, то для Соловьева, профессора Московского университета и в недалеком будущем наставника наследника престола, обратившегося к этому сюжету в вышедшем в том же 1856 году очередном томе "Истории России", казаки предстают началом "вольницы", принципа антигосударственного и антигражданского. Примечательным образом эти тезисы почти два десятилетия спустя возьмет на вооружение бывший друг Костомарова и один из наиболее известных деятелей украинского национального движения Пантелеймон Кулиш. В своей получившей скандальную известность "Истории воссоединения Руси" он представит своего рода обвинительный акт казачеству и лично Богдану Хмельницкому, которого обличит в целой череде пороков, от личных, вроде невоздержанности в питье, и до общественных — неспособности к широкой государственной политике, своекорыстии и т. п. Целью Кулиша будет последовательная дегероизация казачества и ее символа в лице Хмельницкого, прославление мирной "культурной работы" и мещанства, которое занято было обустройством жизни и веры, в то время как вольное казачество оказывалось заинтересовано в первую очередь не в свободе, а в беспорядке, в котором оно имело наибольшие шансы что-то приобрести для себя.

Выступление Кулиша вызовет громкие протесты практически со всех сторон одновременно — московский историк Карпов незадолго до своей смерти напишет полемическую брошюру, целиком направленную против взглядов Кулиша, озаглавив ее "В защиту Богдана Хмельницкого" (ранее в своей диссертации он подверг сокрушительной критике "Богдана Хмельницкого" Костомарова). Для Карпова Хмельницкий выступает одной из героических личностей общей русской истории, великим деятелем, осуществившим присоединение Малороссии к России. Критические нападки Кулиша на Хмельницкого однозначно интерпретируются Карповым как "польская интрига", стремление представить Речь Посполитую и польскую шляхту государством и обществом более высокой культуры по сравнению с Малороссией или Московской Русью. По мнению Карпова, этот тезис дважды неверен. Во-первых, культура эта является католической, проникнутой ложными началами — и в конце концов ведущей к культурному отставанию (отметим, что обычный упрек антипольских публицистов состоял в указании на "фанатизм", присущий католичеству,— черту, относившую последний к "средним векам"; такого рода полемика с российской стороны обычно вооружалась просвещенческими принципами). Во-вторых, это культура меньшинства — изысканность богатой шляхты оплачивалась невежеством народа, так что понижение высокой культуры далеко не всегда тождественно понижению культурного уровня простого народа. В свою очередь, еще ранее против Кулиша выступит Костомаров, защищая казачество и обвиняя своего бывшего приятеля в опорочивании исторического прошлого Малороссии.

В комбинации противостоящих сил альтернатива, которую в агрессивной манере пытался отстаивать Кулиш, оказалась несозвучной никому. Для Кулиша украинский народ выступал народом "безгосударственным", его национальное существование мыслилось в культурной и общественной работе, для которой он должен обрести простор в имперских рамках, а не стремиться к достижению государственной независимости, не способной принести ему счастье и благополучие. Российская империя выступила тем политическим целым, внутри которого украинский народ смог добиться реализации своих исторических задач: выхода к Черному морю, хозяйственного овладения степью. Сожалеть об утрате былой автономности Гетманата не приходится, выгодного не украинскому народу, а казацкой старшине, использовавшей автономию для укрепления своего господства над простым народом. Еще в меньшей степени обоснованы сетования на неслучившуюся самостоятельность Малороссии. Ведь сделайся она возможной в минувшие столетия, это не позволило бы осуществить ни одну из стоявших перед Украиной задач,— тогда как и сейчас еще, на взгляд Кулиша, остается задача завершения собирания Руси (подразумевается Восточная Галиция, находившаяся в составе Австро-Венгрии), что по силам только Российской Империи.

Для сторонников украинского национализма в целом, независимо от его конкретных направлений, логика Кулиша была неприемлема уже потому, что лишала национальное движение исторического пантеона, подвергала радикальной ревизии корпус национальных героев и, в первую очередь, сводила с пьедестала Богдана Хмельницкого, превращая его скорее в антигероя украинского прошлого. Для официозной российской историографии неприемлемым являлись не только нападки на одну из важных фигур имперского пантеона, играющего роль связующего звена в разошедшихся некогда, согласно этому пониманию, ветвей русской истории, но и, что гораздо важнее, рассмотрение малороссов в качестве отдельного украинского народа, пребывающего в составе Российской Империи, а не одной из составных частей "большой русской нации". Если для русской историографии первых десятилетий XIX века такое прочтение было приемлемо, то во второй половине того же столетия ситуация принципиально изменилась: Российская Империя, быстро "национализируясь", стремилась к формированию триединой "большой русской нации", состоящей в качестве национального ядра разнородного пространства из великороссов, малороссов и белорусов. В логике "большой нации" русские оказывались подавляющим большинством империи, тогда как логика разных "русских народностей" означала, что подобного подавляющего большинства нет и империя состоит из различных народов, ни с одним из которых она не может быть вполне отождествлена.

Зримым воплощением этого сложного единства политически расходящихся вплоть до противоположности позитивных интерпретаций образа Богдана Хмельницкого стал памятник, установленный ему на Софийской площади в Киеве в 1888 году. Первоначальный проект памятника, задуманного вскоре после польского восстания 1863 года, на волне патриотического возбуждения, охватившего публику, предполагал сложную композицию. Помимо самого Хмельницкого, изображенного верхом, Микешин изобразил скатывающихся из-под ног гетманского коня польского шляхтича, иезуита и еврея, а с противоположной стороны — укрытых под скалой и защищаемых сверху гетманом великоросса, малоросса и белоруса, слушающих пение слепого кобзаря, повествующего о гетманских подвигах и воплощающих идею триединого русского народа. В дальнейшем проект подвергся многочисленным переработкам, направленным в сторону смягчения, чтобы в результате принять знакомый ныне облик, лишившись скалы, напоминающей "Медного всадника" (гетман перебрался с нее на курган, более типичный для среднего течения Днепра), и потеряв аллегорические фигуры. В комиссию по сооружению памятника вошли как государственные чины, так и известный борец за "русские интересы" в Южном крае Михаил Юзефович, и один из важнейших деятелей украинского национального движения Владимир Антонович. Открытие памятника было приурочено к июлю 1888 года, когда Киев стал центром общеимперского празднования 900-летия крещения Руси — тем самым подчеркивался конфессиональный характер национального единства, провозглашенного в надписях по двум сторонам памятника: "Волим под царя восточного, православного" и "Богдану Хмельницкому единая неделимая Россия" (вторая из них была авторства Юзефовича).

Если сам конный памятник при многочисленных последующих сменах режимов в Киеве не вызывал возражений, то о надписи подобного сказать нельзя — в итоге она была заменена на нейтральную: "Богдану Хмельницкому. 1888". Аналогичные сложности возникли и с направлением, на которое должен был указывать своей булавой гетман. В исходном замысле это должна была быть Польша — Хмельницкий символически звал на борьбу с ней, что имело непосредственный смысл в контексте 1863 года и борьбы с польским влиянием в Киеве и в Юго-Западном крае Российской Империи. Однако в таком случае конь оказывался повернут задом к Михайловскому монастырю, в связи с чем, во избежание соблазна, фигуру было решено несколько повернуть — и теперь гетман стал указывать куда-то на север, что, например, в последнем, составленном еще при Российской Империи, путеводителе по Киеву, авторства Шероцкого, интерпретировалось как "в направлении Москвы". И историческая фигура гетмана, и киевский памятник ему стали актуальны в контексте поиска государственной традиции для украинского национального движения и придания ей недостающей временной глубины: в 1918 году на Софийской площади съезд хлеборобов провел торжественное "выкликание" гетманом П. Скоропадского, а в 2005 году, за день до официального вступления в должность президента Украины, там же выкликали на гетманство В. Ющенко; а в 1954 году памятник и фигура гетмана стали одной из центральных точек в праздновании "трехсотлетия воссоединения Украины с Россией", где уже в самой формулировке празднования звучала официальная формулировка последних десятилетий Российской Империи. Исторические споры, начатые вокруг фигуры Богдана Хмельницкого в "век национализмов", как традиционно принято называть XIX век, звучат по сей день именно потому, что он оказался амбивалентным персонажем. То, что мы знаем о малороссийском гетмане и его времени, дает запас аргументов для любого рода воззрений. Объединяет же все эти воззрения свойственный им исторический анахронизм, стремление прочесть события минувшего прошлого так, как если бы они были современны нам и предполагали для действующих тогда лиц выбор в понятиях, привычных нам, но совершенно чуждых им самим.

Андрей Тесля, кандидат философских наук, доцент кафедры философии и культурологии, Тихоокеанский государственный университет