«Моя фамилия — Россия, а Евтушенко — псевдоним»

Поэт умер на 85-м году жизни

В субботу в Тулсе, штат Оклахома, на 85-ом году жизни умер Евгений Евтушенко. Поэт, пробовавший себя в амплуа киноактера и кинорежиссера, он был, прежде всего, режиссером и актером своей собственной жизни, что еще долго будет мешать беспристрастной оценке его лирического дара. Он был воплощением одновременно «оттепельной» искренности пополам с патетикой и советской фронды «застоя», немыслимой удачливости и постоянной, явственно преследующей его неудовлетворенности собой. Но о собственной смерти он полвека с лишком назад написал одни из самых искренних своих строк: «Идут белые снеги, // как по нитке скользя… // Жить и жить бы на свете, // да, наверно, нельзя. (…) Я не верую в чудо. // Я не снег, не звезда, // и я больше не буду // никогда, никогда».

Поэт Евгений Евтушенко

Фото: Дмитрий Духанин, Коммерсантъ  /  купить фото

Перестать писать он не мог физически, как не мог перестать говорить. И, боже упаси, не в том пошлом смысле, что автор строк «Моя фамилия — Россия, // а Евтушенко — псевдоним», не имел права на перемену участи. И не в еще более пошлом смысле, что эмиграция отсекает поэта от «тела» родной литературы. Эмигрировав физически, скажем, Иосиф Бродский своими стихами постоянно присутствовал в русской литературе. Все дело в том, что стихи Евтушенко были живы, только подкрепленные его физическим присутствием на родине. Иначе говоря, его поэзия и поэтическое поведение составляли единое целое.

Это была визуальная поэзия не в смысле авангардистских экспериментов, которым предавался его современник, соратник и антипод Андрей Вознесенский. Ее визуальной составляющей была сама нескладная фигура Евтушенко в пиджаках дичайшей расцветки и фасона. Без его экзальтированной жестикуляции и эстрадной цыганщины многие его тексты, выпевая которые он заставлял забывать о хромающих рифмах — просто умирают. Это не хорошо и не плохо, это так и не иначе. Это как природное явление, а Евтушенко был своего рода природным, стихийным явлением.

Он обрек себя на вечную ассоциацию с многозначительной и вроде бы лишенной смысла строкой, которой открыл поэму «Братская ГЭС» (1965). С тех пор Евтушенко — это «Поэт в России больше, чем поэт». Проблема в том, остается ли поэт поэтом, став больше самого себя. И что такое это самое «больше»? Самого Евтушенко было очень много, больше, чем его поэзии, и так полноводной: за 39 лет (1952-1990) в СССР вышли 48 его поэтических сборников. А еще — проза, а еще — фильмы «Детский сад» (1983) и «Похороны Сталина» (1990). А еще он играл Циолковского в фильме «Взлет» (1979) и уверял, что Пазолини хотел снять его в роли то ли Христа, то ли одного из разбойников, распятых рядом с Христом.

Он всегда словно боялся куда-то опоздать и потому гордился, что был в немыслимые 18 лет принят в Союз писателей, миновав кандидатский стаж, а в Литературный институт — без аттестата зрелости.

В «Молитве», прологе «Братской ГЭС», он обращался к Пушкину, Лермонтову и Некрасову, Блоку и Маяковскому, Есенину и Пастернаку. Пусть и коленопреклоненный, он не просил, а требовал у них поделиться с ним своим творческим своеобразием и своей гражданственностью. Похоже, что они вняли его просьбам. Во всяком случае, Евтушенко включал в себе то Маяковского, то Некрасова, то Есенина, не замечая, что сбивается на Игоря Северянина, если не на Сергея Михалкова. Он писал стихи о том, как привез из Гренады горсть земли на могилу Михаила Светлова, не замечая вопиющей несправедливости судьбы: сам Светлов в Гренаде не был никогда, а Евтушенко объездил весь мир еще при советской власти. Впрочем, это издержки его несомненной любви к поэзии, вдохновившей его на колоссальный труд, создание первой за 70 лет антологию русской поэзии «Строфы века».

Сейчас, вспоминая Евтушенко, будут неизбежно вспоминать его пафосные «Бабий яр» (1961) и «Наследников Сталина» (1962), торопливые газетные отклики на политические флюиды, носившиеся в воздухе и торопливо пойманные им на лету. А еще стихотворение «Танки идут по Праге», столь же торопливо оформившее общественные флюиды. Будут «перетирать» его гражданственные жесты, вроде как будто бы отправленной Брежневу телеграммы протеста против ввода войск в Чехословакию, и сомневаться в их искренности. Будут судачить на тему его отношений с властью, оставлявшей подозрительно безнаказанной те самые жесты. И все это, к сожалению, будет не по делу.

Евтушенко действительно стал «больше, чем поэтом». Одержимый вечным страхом «не успеть», он обогнал самого себя. Обогнал несомненного лирика, каким был во второй половине 1950-х, но который и в более поздние времена, пусть и оглушенный барабанной дробью того же «Бабьего яра», периодически подавал голос. А был тот лирик, что кажется задним числом трудно совместимым с образом громового Евтушенко, поэтом растерянности, переживавшим: «Со мною вот что происходит: // ко мне мой старый друг не ходит, // а ходят в праздной суете // разнообразные не те». Чувствующим тщету суеты, которой одержим, и страшащимся увидеть себя будущего в стареющем профессоре, забывшем элементарные правила деленья и молча уходящим из аудитории и жизни: «Уже и сам он, как деревья белый, // да, как деревья, совершенно белый, // еще немного — и настолько белый, // что среди них его не разглядишь».

Михаил Трофименков

Картина дня

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...