Фестиваль балет
Фото: Коммерсантъ / Станислав Левшин
Фото: Коммерсантъ / Станислав Левшин
Фото: Коммерсантъ / Станислав Левшин
Начавшийся на прошлой неделе фестиваль Dance Open представил первую иностранную компанию своей программы: молодежная труппа израильской Batsheva сыграла на сцене Александринского театра "Вирус Наарина", поставленный Охадом Наарином по пьесе Петера Хандке "Оскорбление публики". Рассказывает Татьяна Кузнецова.
На 16-й год своей жизни Dance Open окончательно избавился от репутации педагогически-развлекательного мероприятия, поставляющего местной публике и приезжим практикам-неофитам основной петербургский продукт — классический танец. Расширив горизонты до современного балета, а потом и до contemporary dance, фестиваль завоевал позицию главного ньюсмейкера петербургской весны. В этом году на сцене Александринки Dance Open представляет новейшие балеты двух лучших региональных театров России — Екатеринбургского и Пермского и три импортные компании с серьезнейшими, но не совсем балетными репутациями. Первой в очереди оказалась знаменитая Batsheva — старейшая из бесчисленных компаний современного танца, которой по праву гордится Израиль.
Ее руководитель и хореограф с мировой репутацией Охад Наарин в 2001 году поставил часовой спектакль "Вирус", адаптировав на танцевальный лад написанную еще в середине 1960-х пьесу Петера Хандке. Главный enfant terrible Австрии ниспроверг в ней все, что мог: традиционный театр, традиционную пьесу, отношения публики и актеров, саму актерскую профессию, социальные роли, общественные взаимосвязи. Текст Хандке в "Вирусе Наарина" произносит танцовщик, прячущийся за официальным костюмом (это муляж). Артист стоит на невысокой, закрывающей задник серой стене, которую остальные участники спектакля в свободное от танцев время покрывают рисунками, лозунгами, ругательствами — так, что она превращается в коллективный арт-объект: вчитываться-то в написанное некогда. Обессмыслив таким образом визуальный текст, Наарин тщательно разрушает и танцевальный. У него невозможно просчитать логику действия, предсказать, что из чего вырастет и что за чем последует. Персонажей, разумеется, нет — полтора десятка танцовщиков унифицированы одинаковой одеждой (белый купальник, черные чулки до паха), а связь между ними демонстративно уничтожена.
Под медитативное нытье, попискивание, звяканье музыки Карни Постела и арабские народные мелодии, приправленные боевой перкуссией, Охад Наарин сочиняет сложнейшую композицию, прикидывающуюся полным хаосом. В один котел хореограф бросает слово, пантомиму, рефлекторные подергивания и полную статику. Обильно добавляет танец: краткие пластические выкрики солистов, кажущиеся спонтанными импровизациями, он перемешивает с моторикой синхронных кордебалетных танцев, разбивая эту антитезу прихотливо раскинутыми, навороченными ансамблями (в разных частях сцены разные группы артистов делают разные па в разных ракурсах, темпах и с разной амплитудой).
Не менее сложна и лексика Наарина, усугубленная его относительно недавним изобретением — методом "гага", про который трудно что-то понять, не испробовав его на себе. Испытавшие же уверяют, что это не язык танца, не техника, не стиль, но нечто такое, что позволяет реализовать тайные возможности человеческого тела при скромном участии разума. Молодежь Batsheva "огагилась" в полной мере: энергетика движений — от простого топтания до экстатичных выбрасываний конечностей из суставов — кажется сверхчеловеческой.
Спектакль завершается гигантским монологом, в котором комплименты зрителям ("Вы талантливые, ослепительные, уникальные!") тонут в куда более энергичных ругательствах (переводчик Виктор Топоров сполна воспользовался богатством русского языка: от примитивных "маразматиков", "слюнтяев" и "придурков принаряженных" до многосоставных изысканных проклятий). В 1960-х "Оскорбление публики" провоцировало немедленный отклик зала, что превращало зрителей в полноправных участников спектакля. Такого, увы, не дождешься в наши политкорректные времена. Однако в Александринке нашелся зритель, поддержавший диалог со сценой. Причем обиделся он не на Хандке, а на хореографа с его авангардными заморочками. Немолодой дородный дядька кряхтел, вздыхал, демонстративно хлопал (особенно бурно, когда артисты принялись лупить себя пятками по ягодицам) и приговаривал: "Они меня оскорбляют, а я их!" Соседка по партеру послала дебошира в Мариинку. "Там я и бываю",— заявил он и гордо удалился, так и не дождавшись со сцены чисто вербального финального "говнюка".