1655 Кристина Шведская
Те, кто станет судить мое поведение по обыкновенным человеческим меркам, будут, без сомнения, упрекать меня; однако я не удосужусь сочинять оправдания: я не намереваюсь тратить ни мгновения на такие безделицы
Из письма Пьеру Шаню, 1654
Королева Швеции с 1632 года (фактически — с 1644-го). Одна из самых образованных женщин своего времени, знавшая семь языков и на равных беседовавшая с видными европейскими учеными об астрономии, физике, математике и словесности. В 1654 году отреклась от престола в пользу своего двоюродного брата и уехала из Швеции. Остаток жизни, приняв католичество, провела в основном в Риме. На покое вела эпикурейский образ жизни, широко покровительствуя поэтам и музыкантам, входившим в основанную ей Аркадскую академию. Умерла в 1689 году в возрасте 62 лет.
Рим XVII века, говорят, не видал ничего ослепительней, чем непрекращающаяся череда празднеств, тянувшаяся с сочельника 1655 года до карнавала 1656-го. Все сошлось: Европа приходила, наконец, в себя после Тридцатилетней войны, папство успокоилось, убедившись, что от его политического престижа все-таки удалось многое сохранить, Бернини и Борромини напропалую соревнуются в производстве образцовых контрреформационных чудес. И в этот-то момент в Рим торжественно приезжает Кристина, королева Швеции — вернее, бывшая королева, оставившая и трон, и протестантизм ради римской веры и римских утех. Это было тем более сенсационно, что именно Швеция во время войны фактически возглавила протестантский лагерь, а Густав Адольф, гроза католических держав, королеве-отступнице приходился родным отцом.
И началось: триумфальный въезд в город, конфирмация, которую новоизбранный папа Александр VII торжественно преподает Кристине в недавно достроенной базилике св. Петра, процессии, банкеты, кавалькады, оперы, маскарады, в устройстве которых стараются перещеголять друг друга знатнейшие семейства города.
Королева веселится — наконец-то тот размах и то великолепие, которых ей так не хватало на севере. Хотя и там, в Стокгольме, она тоже не бездействовала. Наложила руку на принадлежавшие императору Рудольфу II бесчисленные сокровища, художественные и книжные, вывезенные шведами из Праги во время войны. Заказывала картины, пьесы, научные трактаты и оперы. Учила древнееврейский и математику, право и философию, переписывалась с лучшими умами своего времени (а Декарта даже выписала к своему двору — тот, правда, подхватил воспаление легких и умер). И все это не без ущерба для дел правления, конечно.
Воспитывали ее сурово, не как кисейную барышню, а как наследника престола; отца она едва помнила, а мать — строгая, холодная и сломленная смертью мужа — была неласкова. Хитрым агентам Рима, пробравшимся в приближенные Кристины, оставалось только сыграть на ее своенравности, свободолюбии и слабом почтении к семейной вере и государственной церкви. Они, конечно, метили выше и рассчитывали приобрести не только королеву, но и королевство — однако чем богаты, тем и рады.
Нильс Форсберг. «Королева Кристина и Рене Декарт», 1884 год
Вопиюще эксцентричная, вольнодумная, демонстративно неряшливая, обожающая мужские наряды и мужские манеры Кристина образцом показного благочестия так и не стала. Она препиралась с папами, уезжала из Италии во Францию, скандализовала общественность там, возвращалась, уезжала снова — но упокоилась все-таки в Риме. И святой престол скрепя сердце разрешил с великими почестями похоронить «любезнейшую дочь церкви» в Ватикане.
Не то чтобы протестантская правительница, решившая сменить веру, была по одному этому факту чем-то исключительным. Кристины еще не было на свете, когда Генрих Наваррский, пожав плечами, второй раз в своей жизни перешел в латинство — на сей раз потому, что корона и Париж стоили-де мессы. Кристины на свете уже не будет, когда ради польской короны католичество примет еще один ценитель роскоши, Август Сильный, курфюрст Саксонии (Саксонии, колыбели Реформации! Саксонии, твердыни лютеранства!). И это мы еще не говорим о многочисленных немецких принцессах, по всей форме принимавших православие ради того, чтобы войти в российский императорский дом.
И все-таки обращение Кристины — это совсем другое. С переменой вероисповедания она никакого внешнего могущества не приобретала — напротив, даже теряла. То было не хладнокровное политическое деяние, подобное династическому браку, в котором — как знать — может, слюбится, а может, нет, однако raison d'etat важнее каких-то сантиментов. Нет, здесь вполне искреннее движение отчасти души, отчасти совести, отчасти — да, рассудка, но рассудка творческого и ищущего нового опыта, духовного, эмоционального и эстетического. (И трудно упрекать шведскую королеву, имея в виду ту стать, с какой этот самый опыт мог ей представить Рим времен Бернини и Борромини.)
Это можно сравнить скорее с такими же политически бессмысленными «конверсиями» последних Стюартов — Карл II тайно принял католичество на смертном одре, его брат Яков II аналогичный шаг предпринял вполне в добром здравии, и это в конце концов стоило ему короны (и его наследники, что характерно, по стопам Кристины прижились в конце концов в том же Риме). Или даже с куда более поздними и совсем не монаршими обращениями в католицизм, каких было много уже в XIX веке. Например, английские эстеты викторианской поры. Или русские диссидентствующие латинофилы.
Филиппо Джальярди, Филиппо Лаури. «Турнир-“карусель” (на пьяцца Барберини)», 1656-1659 годы
В истории последних четырех столетий переходы в католичество из протестантизма вообще кажутся более заметными, чем обратные перемены веры. Но, как ни парадоксально это прозвучит, и эти частные шаги многим обязаны именно что Реформации. Или, если точнее, возникшему в какой-то момент посреди ее бурления разумному ощущению, что вера — личное дело конкретной человеческой совести. Даже если государственные законы говорят обратное (хотя и с законами этими все медленно, иногда страшно и невыносимо медленно, но менялось).
Можно возразить, что это для маленького человека менялись законы, а монарх — на то и монарх, чтобы не только в XVII столетии, но даже и сейчас оставаться субъектом, на которого общепринятые человеческие свободы распространяются с большими оговорками или даже не распространяются вовсе. Еще лет пятьдесят назад потребность жениться по любви вопреки династическим законам для представителя правящей династии воспринималась как блажь; сейчас, конечно, и в этой области права нравы смягчились, но все равно трудно пока представить себе методиста королем Англии или лютеранина князем Лихтенштейна. Хочешь быть монархом, хочешь возглавлять большую или крохотную нацию — знай в своих религиозных порывах берега. Как выразился твой премудрый коллега из древнего Израиля, «не передвигай межи давней, которую провели отцы твои» (Притч. 22, 28). Или отрекайся — но тогда этот поступок многие назовут малодушием и капризом. Как это было, продолжим «брачную» ассоциацию, со многими женившимися по любви потентатами вплоть до Эдуарда VIII.
Что до каприза — то тут весь вопрос в том, насколько воздержание от этого религиозного каприза могло бы действительно способствовать этим самым государственным интересам. Ну, передумала бы Кристина отрекаться от веры и престола, и что? Была бы все та же высокоученая мотовка и сумасбродка, с такими задатками наверняка профукавшая бы шведскую империю значительно раньше, чем это в силу известных обстоятельств сделал Карл XII. Знали бы мы что-нибудь о ней? А знаем ли мы навскидку что-нибудь колоритное о ее кузене Карле X Густаве, сменившем ее на троне, или о его сыне Карле XI?
А так — есть скитания по Европе, есть причуды и странности, есть основанная ей в Риме великая Аркадская академия, определившая, в частности, развитие европейского музыкального театра вплоть до моцартовских времен, есть относительное бессмертие в бесчисленных книгах, спектаклях и фильмах, выводящих ее главной героиней.
И самое главное: она-то и в свои времена была уверена, что мир уже изменился, что ее досточтимый отец сражался в высшем смысле за свободу, а не только за национальную корысть или узкопротестантские интересы. И что в этом по-прежнему благочестивом на разные лады, но изменившемся мире она имеет право на что угодно. Не вступать в брак вовсе. Предаваться «мужским» занятиям без оглядки на кого бы то ни было. Отречься от короны — просто так, по движению души. Сменить веру, наконец. Всего этого в мире до 1517 года действительно не могло быть — просто потому, что запрос на все эти вольности стал казаться не просто возможным, но и реализуемым только после Лютерова афронта вместе с последующим валом событий.
