В прокат выходит новый фильм Даррена Аронофски «мама!» («mother!», 2017), премьера которого состоялась на Венецианском кинофестивале и вызвала скандал. Как считает Юлия Шагельман, «мама!» представляет собой двухчасовой сеанс упоенного авторского самолюбования, участие сторонних наблюдателей в котором кажется лишним.
Таинственный дом выступает полноправным персонажем фильма «мама!»
Фото: Paramount Pictures
Трейлер фильма обещает очередное упражнение визионера Аронофски в жанровом кино — низкобюджетный хоррор о таинственном доме, наполненном загадочными звуками и страшными тайнами. Но претенциозно написанное название — «мама!» (со строчной да еще и с восклицательным знаком) — и китчевый постер в духе лучших образцов творчества Пьера и Жиля намекают, что все будет не так просто.
Супружеская пара, у которой нет ни имен, ни какой-либо предыстории, живет в доме, одиноко стоящем в чистом поле. Он (Хавьер Бардем) — писатель, судя по некоторым намекам, талантливый и известный, но сейчас пребывающий в затяжном творческом кризисе (для иллюстрации этого факта писатель подолгу напряженно смотрит на пустой лист бумаги, вертит в руках ручку и раздраженно ходит по комнате кругами). Она (Дженнифер Лоренс) — молодая жена, у которой есть три занятия: преданно любить мужа, обеспечивать ему комфорт в надежде, что вдохновение вернется, и ремонтировать дом, еще до начала фильма полностью сгоревший в страшном пожаре, но теперь почти восстановленный и даже уютный, несмотря на витающее в нем смутное ощущение тревоги.
Дом — полноправный персонаж картины, и камера постоянного оператора Аронофски Мэттью Либатика (вместе они работали над всеми фильмами режиссера, кроме «Рестлера») подолгу перемещается по всем его комнатам и лестницам, более внимательно рассматривая только лицо Лоренс, изумительно выражающее полное отсутствие мыслей.
С самого начала отношения главных героев не кажутся гармоничными. Он слишком погружен в себя, она любит и понимает его до такой степени, что кажется абсолютно лишенной свободы воли. Все становится еще хуже, когда на пороге появляется непонятно откуда взявшийся прохожий (Эд Харрис), нарушающий уединение пары — к вящему беспокойству жены и к восторгу мужа, кажется, заскучавшего в персональном раю. Он и приглашает незнакомца остановиться на ночь. За первым незваным гостем прибывает его жена (восхитительно бесцеремонная Мишель Пфайффер, немедленно крадущая фильм у его главных звезд), а затем и сыновья пары (их играют братья Доналл и Брайан Глисоны). Все они ведут себя совершенно бесцеремонно, задают бестактные вопросы, лезут куда не просят, портят вещи, устраивают семейный скандал прямо в гостиной и заливают новый паркет кровью — нестираемое пятно так и остается зиять открытой раной.
Примерно половину фильма Аронофски будто бы снимает как вязкий клаустрофобный триллер на тему «ад — это другие», несколько вычурный, зато понятный любому зрителю, переживавшему муки затяжного ремонта и нашествие внезапных гостей. Однако затем «мама!» делает резкий поворот, и вторая ее часть открывается — ни больше ни меньше — непорочным зачатием.
Перед нами — своеобразный парафраз Нового Завета, однако одних библейских параллелей режиссеру мало, и он спешит высказаться по всем актуальным вопросам: от природы творчества, взаимоотношений кумира и толпы, гендерных ролей, кризиса семьи и феминизма до экологических катаклизмов, войн и социальных протестов. Даже модная тема беженцев не остается без его внимания.
Среди теснящихся на экране идей не найдется, пожалуй, ни одной сколько-нибудь свежей, зато преподносятся они так, что восклицательный знак в названии фильма наконец кажется совершенно уместным.
Нагромождение визуальных образов и метафор превращается в настоящий хаос. Фильм кишит аллюзиями на всю историю кинематографа сразу: здесь есть цитаты как из «Ангела-истребителя» Бунюэля, так и из подзабытой классики палпа 1990-х «Адвоката дьявола», с которым у «мамы!» слишком много общего, чтобы это оказалось случайностью.
Очевидно, самого себя Аронофски представляет в образе Творца, вызывающего восторги на грани массовой истерии и вынужденного нести тяжкий крест собственной гениальности от одного шедевра к другому, от одной прекрасной юной музы к следующей. Это, конечно, очень лестный образ, и, возможно, какая-то часть аудитории будет готова в него поверить. Другим же столь пристальное рассматривание автором собственного отражения покажется совершенно бессмысленным занятием.