премьера кино
Сегодня в "Пушкинском" в присутствии Романа Поланского состоится первый показ в Москве его фильма "Пианист". Обозреватель Ъ АНДРЕЙ Ъ-ПЛАХОВ видел "Пианиста" еще год назад на каннской премьере. Первое впечатление не изменилось: режиссер ему очень нравится, фильм — не очень.
О Поланском сказано все или почти все. Что не сказано, он сам досказал о себе в книге "Роман Поланского". И о том, что потерял мать в концлагере. И как мальчишкой скитался по оккупированным польским деревням. И как бежал от социализма, чтобы вести образ жизни богатого хиппи и снимать хичкоковские притчи о кознях дьявола. И как в 68-м прослыл ренегатом, поскольку не ринулся с Трюффо и Годаром закрывать "слишком буржуазный" Каннский фестиваль. И как расплатился за игры с демонизмом гибелью жены Шарон Тэйт, убитой бандой "сатаны" Мэнсона. И как бежал уже из Америки героем одного из первых педофильских скандалов.
Почти во всех фильмах Романа Поланского повторяется мотив гибельной, тлетворной, инфернальной женской красоты: ее воплощали Катрин Денев, Миа Фэрроу и другие знаменитые актрисы. В недавнем фильме "Девятые врата" знакомую роль фемины-дьяволицы играет нынешняя жена режиссера Эмманюэль Сенье, еще одна холодная блондинка в духе Хичкока. Но метафора иррациональных злых сил перестала быть убедительной, а стиль режиссера законсервировался. Именно тогда Поланский решил впервые сказать о том, что дьявол — это не только женщина.
"Пианист" — экранизация мемуаров Владислава Шпильмана, польско-еврейского музыканта, автора шлягеров "Я пойду на Старе Място" и "Этих лет никто не отдаст". Он чудом спасся в разрушенном варшавском гетто с помощью немецкого офицера Вильма Хозенфельда, о чем рассказал в 1946 году в книге "Смерть города". Через четыре года ее экранизировали, нещадно исказив в духе соцреализма и дав фильму название "Непокоренный город". Полвека спустя Поланский сделал новую версию мемуаров.
Книга сильна своими фактическими подробностями: как начиналась оккупация, как люди сначала как ни в чем не бывало ходили по улицам, а рядом бегали дети — столь важные для Поланского свидетели роковых событий. Он сам писал об этом: "Я шел по улице рядом с отцом, он держал меня за руку. Люди спокойно прогуливались, будто и не происходит ничего. Кто-то оглядывался, но мало кто. Отец сжимал мою руку и цедил сквозь зубы: 'Сукины дети, сукины дети'" ("Роман Поланского"). В "Пианисте", процеженном сквозь фильтр двойного свидетельства, этих подробностей, как ни странно, меньше, но именно они самые сильные.
Потом начинает разворачиваться сюжет, действие концентрируется вокруг Шпильмана, а в последней трети фильма источником саспенса становится психологический поединок героя с немцем-меломаном. Удивительное дело, но кошмар опустевшего и почти до основания разрушенного варшавского гетто, воссозданный с помощью огромной постановочной машинерии, впечатляет гораздо меньше, чем одна-единственная "квартира ужасов" Поланского из "Отвращения" или "Жильца".
Может быть несколько ответов на вопрос, почему так получилось. Пространство бреда в своих ранних фильмах Поланский озвучивал минимумом слов и лаконичной, крадущейся, скребущей музыкой Кшиштофа Комеды. После смерти этого композитора звуковой ряд у Поланского утратил свою глубину и многозначность. Хотя в "Пианисте" звучат Шопен, шлягеры самого Шпильмана и неплохая музыка Войцеха Киляра, волшебного эффекта не возникает. Другой ответ: в "Пианисте" совсем не осталось места для романтической иронии, а без нее мир Поланского становится безжизненным. Возможно, причина и в том, что симпатяга Эдриен Броди с приклеенным еврейским носом хоть и получил за эту роль "Оскар", но не в состоянии сыграть судьбу Поланского так, как это сделал бы он сам. Говорят, в свое время Роман Поланский готов был подменить на съемочной площадке даже своих актрис, но с его внешностью пацана из краковской подворотни сделать карьеру кинозвезды было нереально.
Однако режиссер Поланский все равно стал звездой — и кинематографической, и светской. Как кинематографист, он обогнал многих европейских и даже американских кинодеятелей, раньше других двинувшись в сторону жанра и переплавив свой глобальный еврейский пессимизм в горниле новой культурной мифологии. Он пережил эпоху жертвенных авторских самосожжений и превратил свою личность в неизменный и несгораемый художественный объект. Как человек и светский персонаж, он пережил почти всех своих современников и на вопрос коллеги-иностранца, как поживаешь, что делаешь, отвечает совершенно искренне: "Как всегда, е.. манекенщиц". Когда 70-летний коротыш с волосами до плеч величественно поднимается по каннской лестнице, напряжение и восторг публики, приветствующей его фамильярно-одобрительным "Рома-ан!", иррациональны. Она в стократной пропорции отдает ему то, что отобрала из его личной жизни для своих обывательских радостей. Он притягивает и влечет ее своим сверхчеловеческим запахом, как парижский парфюмер Гренуй.
Поланский по-прежнему похож на беженца, за которым уже давно никто не гонится и который на бегу достиг немыслимого благополучия. Беженство — его естественное состояние и жизненный стиль. Меняя города и страны, студии и подруг, он словно бежит от самого себя, от собственных воспоминаний. И возвращается. Куда? Правильно, к началу.
"Пианист" замыкает сюжет жизни Поланского, даже если он снимет еще много других картин. Эта — самая беззащитная, но защитит ее не "Оскар" и не Золотая пальмовая ветвь, а судьба режиссера. И еще защитит профессионализм, мастерство, которого не пропьешь и не прогуляешь. Чего Поланский так и не научился, так это халтурить. Не важно, о чем рассказ — о вредоносном влиянии сатанинских книг или о материализовавшихся демонах нацизма. Он обставляет кадр добротнейшими деталями и наполняет необъяснимой тревогой. Раньше за этой тревогой открывался хрупкий мир современного человека, ничем не защищенный от агрессии извне и изнутри. Теперь осталась схема: волк в овечьей шкуре, книги нельзя открывать безнаказанно, не стреляйте в пианиста.