Секрет их молодости

Два вечера подряд в Москве выступал приглашенный Московской филармонией легендарный бельгийский дирижер Филипп Херревеге — сначала в «Филармонии-2», а затем в Зале Чайковского. Вместе с Российским национальным молодежным симфоническим оркестром (РНМСО) классик исторически информированного исполнительства исполнял две знаменитых симфонии — хлеб насущный вовсе не аутентистской, а самой что ни на есть мейнстримной филармонической жизни: Седьмую Бетховена и Четвертую Брамса. Рассказывает Сергей Ходнев.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

В этом году исполнилось 17 лет с того момента, как Филипп Херревеге (со своим Collegium Vocale Gent) впервые дал концерт в Москве, исполнив в Большом зале консерватории «Страсти по Матфею». Событие было из ряда вон. Европейский аутентизм кое-как знали и даже боготворили, но в основном то была, как у Жофре Рюделя, «любовь издалека»; страшно подумать, но ни нынешнего YouTube, ни Apple Music, ни Spotify еще не появилось, и ценители старинной музыки перебивались прихрамывающими поставками импортных CD — физических, с коробочками и буклетиками. Был еще фестиваль EarlyMusic — но это было что-то из разряда петербургского мифа и прочих белых ночей, чудо и небывальщина, а вот поверить, что именно в Москву когда-нибудь на регулярной основе будут импортировать великих старинных композиторов в исполнении великих современных музыкантов, было тогда все еще трудно.

Теперь все совсем иначе — мы даже как-то привыкли к явлениям вроде Эндрю Пэрротта или Вацлава Лукса в «Зарядье» или массированных генделевских событий в филармонии. И освоились с мыслью о том, что одной только домоцартовской музыкой «исторически информированные» исполнители не хотят ограничиваться. Здесь, правда, у всех разные межи; наверно, было бы занятно послушать, как Жорди Саваль исполняет Хиндемита, Рене Якобс — Шёнберга, а Кристоф Руссе — Мессиана, но где ж это услышишь. Зато есть маэстро-аутентисты, для которых в порядке вещей не только Бетховен, но и Берлиоз, и Брукнер. Херревеге, чей репертуар простирается на превзойденную, кажется, дистанцию от франко-фламандских полифонистов до Бартока и Шёнберга,— один из них.

Сразу скажем: на сей раз не было ни низкого строя, ни жильных струн, ни натуральной меди. На сцене сидел обычный по позднеромантическим меркам, огромный по меркам бетховенской эпохи оркестр. Инструментарий привычный, отчаянной динамической контрастности не было, по темпам все было очень даже сдержанно, и струнники, о ужас, играли с вибрато.

Но в этом, пожалуй, был один из самых драматических уроков концерта, который очевиднее всего был именно на материале бетховенской Седьмой. Оркестр огромный — а звук предельно вычищенный, легкий и даже компактный. Темпы умеренные, но зато полифоническая фактура простроена с такой старинной чистотой и отчетливостью, что вроде бы и к чему уменьшать состав. Никакого жира, никакой тяжелой патетической «певучести»; в самом чувстве фразы, в балансе и в ансамбле, в самой выделке звука было нечто, что для традиционного симфонического Бетховена наших краев не очень привычно. Не просто отчетливость и прямота, и не просто внятное понимание формы, а живая, прозрачная и реактивная интенсивность — мол, играем не забронзовевшего классика, а композитора актуального и сложного.

Жест Херревеге предельно скуп; репетиций с ним у оркестра было только четыре, но все-таки у них с РНМСО получился отличный контакт — особенно в той же Седьмой Бетховена. Конечно, это не кандидат в вершинные экспериментально-аутентистские прочтения ключевого Бетховена, такие, чтобы мы услышали и накрепко изумились самой концепции, однако стройности, внимательности и такту музыкантов правда изумиться было можно. И никакого стилизаторства: если и был в этом исполнении манифест на тему унаследованного, мол, классицизмом от барокко яркого чувства танцевальности, то разве что в финале симфонии, в точном прочтении которого действительно проскальзывал совершенно неакадемический пламень.

Сложнее получилось с Брамсом: здесь в удивительно культурном, прозрачном и осмотрительном прочтении были и какая-то немыслимая исполнительская увлеченность оркестрантов, и тонкость вкуса, но совершенно без глубины и без самостоятельности. С другой стороны, само ощущение, что интереснейшие, захватывающие и красивейшие в своем роде (и страшно ценные хотя бы для перенастройки слушательской оптики) трактовки Брамса, известные по записям Херревеге, по глубине могут проигрывать его же Баху и Монтеверди — не новость. А вот то, что молодежный оркестр, созданный с учебными целями, всего три года спустя после своего образования с нескольких репетиций блестяще схватывает сложный и интеллектуальный дирижерский стиль — это уже точно новость. И притом не последняя: Московская филармония, уже обеспечившая юных счастливцев-оркестрантов уроками один козырнее другого, сулит им еще много программ с большими дирижерскими именами самого разного толка. В том числе и с такими именами, которые заполучить в филармоническую афишу (с другими оркестрами, и иногда куда как почтенными) до появления РМНСО никак не удавалось: очевидно, молодость и восприимчивость тут выглядят заманчивым аргументом.