Под занавес завершающегося 217-го сезона Большой театр неожиданно разразился "Раймондой". Причем единственной, хотя собрать и отрепетировать столь грандиозный спектакль и прогнать его лишь раз — немыслимая роскошь даже для необъятной труппы Большого.
Об исполнении в двух словах: афиша не обещала ничего экстраординарного — рядовой "45-й спектакль последней постановки (1984)", а эксперты и пресса сказали, кажется, все. На спектакле поразили не падающие солистки (что, конечно, легко отнести к разряду случайностей, но, не три же раза за вечер на сцене, претендующей на роль Главной — и не только в Москве), не примадонна, по-ученически всерьез, но часто безрезультатно озабоченная техническими каверзами партии, попытками вычурной графикой рук скрыть плохую работу ног и, по возможности, сохранить приятное выражение лица. Поразила не замечательная антимузыкальность труппы (что в порядке вещей; исключение — Гедиминас Таранда — блистательный протагонист сарацинской сюиты, единственный танцующий, а не проделывающий серию заученных па участник вечера), поразила даже не скука — к этому в Большом театре привыкли. Поразила вялость. Не физическая (хотя и это было) — художественная вялость, когда в театре — аншлаг, а просвещенные балетоманы смущенно отводят глаза, когда имитацией наивной технической бравады прячут фундаментальные изъяны школы. Когда вроде бы "Раймонда", но к общему месту сведена сложнейшая, до жеста разработанная эстетика Петипа. Когда якобы Grand Pas, но нет и намека на коллективный пластический и ритмический порыв — динамическую основу любого кордебалетного ансамбля. Когда академический театр — но случайный репертуар, когда сезон — но нет премьер, нет событий и уже, кажется, нет и желания событий. Астенический синдром — буквально комплекс симптомов тотальной физической и психической слабости и бессилия организма — вот печальный диагноз, заключение, метафора — как угодно.
И еще. Слов нет, Симон Вирсаладзе был замечательным декоратором, но, простите, со времени последней премьеры "Раймонды" (1984) прошло почти десять лет. После избыточности необарокко Джармена и Гринуэя, после fashion flash видеоклипов, обрушившихся с телевизионных экранов, после отточенного стайлинга последних бежаровских опусов визуальный ряд "Раймонды" в Большом раздражает и кажется старомодным. В нем нет ни скупости снобистского интеллектуализма бретонца Ле Грумелека, переписавшего и переодевшего недавно "Жизель" в парижской Opera Garnier, ни тяжеловесной роскоши "обстановок" присной памяти Дирекции Императорских театров эпохи поздних Романовых. В "Раймонде" образца 1984 года нет даже молодого Вирсаладзе — Вирсаладзе времен эстетики послевоенных сталинских триумфов, певцом которой он был на академических сценах Ленинграда и Москвы и которая, похоже, навсегда замерзла в золотых гербах и парчовых стягах самого государственного из театральных залов — Большого театра. Тощие, редко расставленные колонны, грубовато сымитированные драпировки, плохо прописанные задники, искусственные бриллианты и дешевые блестки на синтетических балеринских пачках московской "Раймонды" есть лишь эрзац "Большого Стиля" — досадные знаки усталости и запоздавшего вырождения победоносной эстетики. Старинный романский род графини Сибиллы де Дорис, тетки юной Раймонды, обнищал. Советская геральдика холодно взирает из зала на сцену Большого театра. Adieu, Raymonda.
ПАВЕЛ Ъ-ГЕРШЕНЗОН