премьера театр
Александринский театр показал новый спектакль Валерия Фокина "Двойник". На премьере, одновременно ставшей первым опытом освоения текста "петербургской поэмы" Достоевского на театральной сцене, побывала ЕЛЕНА Ъ-ГЕРУСОВА.
Тем, кто подзабыл сюжет, "Двойника" стоит перечитать. Для театра переложение классического текста сделали сам режиссер и литератор Александр Завьялов. Реальные обстоятельства похождений господина Голядкина остались отчасти за скобками, отчасти превратились в конспект. Никаких сцен торговли с лавочниками, никакого быта и никаких визитов к доктору Кристиану Ивановичу.
В "Двойнике" Валерия Фокина сквозь фантасмагорические обстоятельства саркастически точно прочерчена линия петербургского сумасшествия господина Голядкина. На топонимической значимости сюжета режиссер настаивает, уверяя, что сам "кожей" ощущает петербургский морок. Впрочем, помимо холодной романтической роли город получил в спектакле место на нелепой лакейской ливрее — парадные виды, отпечатанные на лазурном сукне,— которую голядкинский Петрушка носит, не снимая ночной рубахи.
Начинается "Двойник", пока публика еще рассаживается. В партер пробирается господин во фраке и вдруг бросается с места в карьер; "Я, господа, человек простой". Перегибаясь через сидящих дам, выбирается на сцену, превращенную художником Александром Боровским в систему зеркал. Такие зеркала с потертым, болезненно изъязвленным слоем амальгамы не столько отражают действительность, сколько искажают ее. Промелькнувшие у Достоевского фразы в спектакле разрастаются в вокальные и пластические хоры чиновников и чиновниц; так мелкие и весьма относительные обстоятельства наваливаются на Голядкина чуть не оперной громадой. Музыку для спектакля написал Александр Бакши, и ее то подспудно тревожное, то завораживающее, то диссонансное звучание не иллюстрирует действие, а ведет его, рассказывая историю даже и не двоящегося, а разбивающегося на осколки голядкинского сознания.
Болезненные переживания титулярного советника — чванящегося, желающего всех осадить и стесняющегося самого себя — "голядки этакого" желающего выказать обществу благородное презрение и быть принятым виртуозно играет Виктор Гвоздицкий. Его герой ужом извивается, пытаясь сохранить прямую спину и одновременно прорваться на день рождения Клары Олсуфьевны, изобретательно поставленный как купание в прорубях. После леденящего ныряния в общество, после этого устроенного самому себе светского унижения, еще большего, чем услышанное от швейцара "принимать не велено", Голядкин-старший и встречает своего двойника. Блестящий актер Алексей Девотченко в роли Голядкина-младшего продолжает тему Хлестакова, сыгранного им в фокинском "Ревизоре",— тему морока и чертовщины, то ли человека, то ли вездесущей недотыкомки. Но чертовщина ли он, плод больного воображения, или и впрямь реальный двойник — спектакль ответа не дает, да и не ищет. Для мнительного человека реальные или измышленные обстоятельства одинаково существенны.
В финале Голядкин-Девотченко самым театральным образом потребует принести "его другу гоголевскую шинель". Стоит напомнить, Валерий Фокин замыслил "Двойника" сценической дилогией с "Шинелью", поставленной в московском "Современнике". Отрешенного уже, недвижимого, как памятник, Якова Петровича затянут в смирительную рубашку. Траурным каре выстроятся дамы и господа, его превосходительство произнесет слова: "Ви получает казенный квартир, с дровами, с лихт и с прислугой, чего ви не достоин". Спеленутого памятником Голядкина под звуки траурного марша опустят под сцену. Право героя на трагическую ноту предоставлено. Но предоставлено с очень нелестными оговорками. Церемония последних почестей — гротескный кульбит: вожделенные почести — последнее, чего может ожидать Голядкин.
До сентиментального сочувствия титулярному советнику режиссер не опускается. Напротив, спектакль очищен от всего теплого или бытового ради двоящейся атмосферы призрачности и холодности. Чиновников погоняют кукольного роста начальники. Общество, скользящее по неверному зеркальному полу, превращается в клекочущих индюков, никто не касается друг друга. Сколько-нибудь теплые отношения оказываются если и возможны, то только с собственным двойником и на почве его пошлой ничтожности.
Новый александринский спектакль провоцирует ассоциации. Марионеточные механические танцы, открывающиеся за зеркалами конструктивистские леса театроведам напомнят о Мейерхольде. Публика, ориентированная на литературу, уловит в "Двойнике" холодящую гофманиану и даже булгаковскую насмешку; тем паче что ближе к финалу кофе господам Голядкиным принесет официантка, наряженная в один крахмальный передник. Словом, придется вспомнить традицию, далеко не склонную умиляться мытарствам маленького человека.
Впрочем, прощание с Голядкиным — это еще не самый беспощадный финал спектакля. За секунду до поклонов из ложи первого яруса вытягивается зритель в распахнутой вельветовой рубашке, надетой на футболку, в корректных очечках, с программкой в руке. Он бросает в зал голядкинское: "Господа, я человек простой..." Администратор требует покинуть ложу, за спиной у выскочки появляется господин в цилиндре. Валерий Фокин, познакомившись с Петербургом поближе, не удержался от стальной шпильки обидчивой и претенциозной интеллигенции как носительнице голядкинских пороков. Фантасмагорическая история "Двойника" в Александринке получила вполне публицистическое продолжение.