В прокат вышел фильм записного французского провокатора Гаспара Ноэ «Вихрь» (Vortex), посвященный актуальной проблеме — болезни Альцгеймера. Михаил Трофименков попытался сформулировать, почему кино Ноэ бесчестно.
Фото: Wild Bunch International
Фото: Wild Bunch International
Ноэ работает в жанре «шок заказывали?». Отличие его от настоящих провокаторов — каким был, скажем, в России Алексей Балабанов — в том, что его провокационность предсказуема, ожидаема просвещенной аудиторией. Ноэ приговорен самой своей репутацией снимать садистские эпизоды («Необратимость», 2002), порнографические («Любовь», 2015) или вот неприглядные сцены старческой деменции. Снимать с видимым надрывом, но, в глубине режиссерской души, с ледяным расчетом. Никогда не проявляя сочувствия к несчастным супругам (Дарио Ардженто и Франсуаза Лебрен). Они для него человекоподобные насекомые, на которых — и на зрительских нервах — Ноэ ставит эксперименты.
Ноэ еще и режиссер одного формального приема. Голого, чистого или, если угодно, грязного приема ради приема. В «Необратимости» это была обратная хронология: от кошмарной развязки к былому счастью молодых супругов, разрушенному садистской игрой рока. Уже тогда его формализм вызывал простой и безответный вопрос: а, собственно говоря, зачем? И провоцировал на безжалостный и простой ответ: поинтересничать ради. Если бы Ноэ рассказал ту же историю в нормальной временной последовательности, фильм был бы просто банален.
В «Вихре» такой же голый прием — использование полиэкрана: экран разделен черной, как траурная кайма, линией пополам. Например, в левой половине кадра Он кашляет во сне, а в правой Она справляет малую нужду. Или, например, слева Она, пораженная деменцией, бродит по квартире, позабыв, где находится, а справа Он смотрит по телевизору классического «Вампира» (1932) Дрейера.
Допустим, на первых порах такое разделение — оправданная метафора потери любой связи (кроме остатков невыносимой взаимной нежности в разбитых сердцах) между супругами. Но проблема в том, что Ноэ не «вытягивает» до конца заданную им самим метафоричность. В большинстве эпизодов черная вертикаль кажется уже просто техническим браком, делит цельный кадр: Ноэ — заложник не только репутации, но и натужного приема. Кажется, что он бросил вызов великой и страшной «Любви» (2012) Михаэля Ханеке практически на ту же деликатную тему. Но, чувствуя свою слабость по сравнению с суровой монументальностью коллеги, подменил ее формальным вывертом.
Самый интересный слой в «Вихре» — критика интеллектуального класса. Супруги —– «дети» революционных 1960-х. Их квартира, уютно заставленная книгами, увешана узнаваемыми плакатами бурных лет. «CRS/SS» — приравнивание французского ОМОНа к эсэсовцам. Афиша «Женщина есть женщина» Годара. Плакат, отстаивающий право женщин на аборт.
Она — психиатр, в помутнении потчующая мужа коктейлем из невесть каких пилюль. Он — киновед, не дописавший книгу о связи кино и снов. Их сын Стефан (Алекс Люц): ну что сын. Вроде бы безработный кинематографист, а по жизни мелкий наркодилер. А по радио и с телеэкрана несется традиционная французская болтовня о памяти, «работе траура» и прочей фрейдятине.
Жестоко, во многом справедливо, но, если Альцгеймер — метафора интеллектуальной импотенции, при чем тут медицинская дотошность?
В общем, «Вихрь» лишь напоминает зрителям о том, что «все там будем». Спасибо, конечно, но мы об этом как-то и сами догадывались.