«Все "винтики" в суде превращаются в преступников — т. е. в людей»

15 декабря 1961 года приговором к смертной казни в Иерусалиме закончился суд над Адольфом Эйхманом — высокопоставленным чиновником, отвечавшим за приведение в действие «окончательного решения еврейского вопроса» в нацистской Германии. За процессом следила философ Ханна Арендт, написавшая о нем серию статей для журнала The New Yorker и позднее переработавшая их в книгу «Банальность зла: Эйхман в Иерусалиме», в которой постаралась ответить на вопрос, кто несет ответственность за геноцид, развязанный нацистской Германией, и как чиновники превращаются в преступников. Перечитали книгу и выбрали главные места.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

1
Самой убедительной ложью, которую проглотил весь немецкий народ, был лозунг: «Битва за судьбу немецкой нации».

2
В этом лозунге были три облегчавшие самообман составляющие: он предполагал, во-первых, что война — это вовсе не война, во-вторых, что развязали ее судьба, рок, а не сама Германия, и, в-третьих, это вопрос жизни или смерти для немцев, которые должны полностью уничтожить своих врагов, а то враги полностью уничтожат их самих.

3
В своих дневниках Достоевский писал о том, что в Сибири, среди огромного множества убийц, насильников и грабителей, он никогда не встречал ни одного, позволившего признаться самому себе в том, что он совершил зло. <...> Немецкое общество, состоявшее из 80 млн человек, было защищено от реальности и фактов тем же самообманом, ложью и глупостью.

4
Ни одна из многочисленных «языковых норм» не имела более решающего влияния на менталитет убийц, нежели замена слова «убить» на фразу «гарантировать милосердную смерть».

5
Так же как закон во всех цивилизованных странах предполагает, что, хотя порою естественные желания и наклонности человека могут толкать его к убийству, голос совести все-таки говорит всем и каждому: «Не убий», закон страны Гитлера требовал, чтобы голос совести говорил: «Убий».

6
Зло в Третьем рейхе утратило тот признак, по которому большинство людей его распознают,— оно перестало быть искушением.

7
Многие немцы и многие нацисты, возможно, испытывали искушение не убивать, не грабить, не дозволять своим соседям идти на верную гибель и тем самым не становиться соучастниками преступления. Но — Господь знает, они научились противиться искушению.

8
В мозгах этих людей, превратившихся в убийц, застревала лишь мысль о том, что они участвуют в чем-то историческом, грандиозном, не имеющем равных («великая задача, решать которую приходится лишь раз в две тысячи лет») и потому трудновыполнимом.

9
Вместо того, чтобы сказать: «Какие ужасные вещи я совершаю с людьми!», убийца мог воскликнуть: «Какие ужасные вещи вынужден я наблюдать, исполняя свой долг, как тяжела задача, легшая на мои плечи!»

10
Совесть как таковая в Германии явно куда-то пропала, причем настолько бесследно, что люди о ней почти и не вспоминали — и не могли даже представить, что внешний мир не разделяет этот удивительный «новый порядок немецких ценностей».

11
Эйхман дословно повторял одни и те же клишированные фразы. <...>. И чем дольше вы его слушали, тем становилось понятнее, что его неспособность выразить свою мысль напрямую связана с его неспособностью мыслить, а именно неспособностью оценивать ситуацию с иной точки зрения.

12
Что касается совести, то Эйхман помнил, что он поступал бы вопреки своей совести, если бы не выполнял того, что ему было приказано выполнять: с максимальным усердием отправлять миллионы мужчин, женщин и детей на смерть.

13
Обвиняемые разыгрывали отвратительный спектакль, перекладывая ответственность друг на друга,— но при этом ни один не возлагал вину на Гитлера!

14
Бессознательные искажения Эйхмана согласуются с тем, что он сам называл «Кантом для бедных». В этом расхожем употреблении от кантианского духа осталось лишь требование, что человек должен не просто подчиняться закону, что он должен пойти дальше и идентифицировать свою волю со стоящей за законом моральной нормой — источником самого закона. В философии Канта таким источником был практический разум, в расхожем употреблении Эйхмана им была воля фюрера.

15
Пришла очередь последнего слова Эйхмана. Его надежды на справедливость не оправдались, суд не поверил ему, хотя он сделал все, чтобы рассказать правду. <...> Его вина происходила из его послушания, а послушание всегда считалось достоинством. Его достоинством злоупотребили нацистские лидеры.

16
Сущность тоталитарного государства и, возможно, природа любой бюрократии состоит в том, чтобы сделать из людей чиновников, простые винтики административной машины и таким образом расчеловечить их.

17
Защита утверждала, что Эйхман был всего лишь «крошечным винтиком» в механизме «окончательного решения». Обвинение доказывало, что Эйхман и был подлинным двигателем этого механизма. Но теория винтиков юридически совершенно бессмысленна и не имеет значения, какой порядок величины присваивается «винтику» по имени Эйхман.

18
В приговоре суд обозначил, что такое преступление могло быть совершено только гигантской бюрократией, использовавшей правительственные ресурсы. Но оно все равно остается преступлением, а значит, все винтики механизма, сколь бы ничтожными они ни были, в суде тотчас превращаются в преступников — т. е. в людей.

19
Если подсудимый оправдывается тем, что действовал не как человек, а как простой чиновник, функции которого мог бы выполнять кто-то другой, это то же самое, как если бы другой преступник указал на статистику преступлений и заявил бы, что то, что он сделал, статистически ожидалось и без него, а потому тот факт, что преступление совершил именно он,— это чистая случайность.

20
С политической точки зрения урок состоит в том, что в условиях террора смиряется большинство — но не все. Так же как урок стран, находившихся в близком соседстве с «окончательным решением», состоит в том, что это действительно «могло произойти» в большинстве стран, но не везде произошло.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram