НЭР — «новый элемент расселения» — концептуальный проект группы советских архитекторов во главе с Алексеем Гутновым (1937–1986) и Ильей Лежавой (1935–2018). Он существовал с 1961 (НЭР-1, дипломный проект в МАРХИ) по 2003 год (НЭР «Сибстрим»), и авторский коллектив менялся. Главный проект — НЭР-2 Триеннале (1968) — является одной из самых ярких русских архитектурных утопий.
Фрагмент макета НЭР, 1968
Фото: ilya-lezhava.livejournal.com
Фрагмент макета НЭР, 1968
Фото: ilya-lezhava.livejournal.com
Этот текст — часть проекта «Оправдание утопии», в котором Григорий Ревзин рассказывает о том, какие утопические поселения придумывали люди на протяжении истории и что из этого получалось.
На сотни километров тянутся сложно структурированные жилы (они называются «русла»), в них транспорт и инженерные коммуникации, а к их коже прилипают все общественные здания от обкома до театра. Форма их, однако, не напоминает ни обком, ни театр — это скорее какие-то папилломы. От русла ответвляются ножки, на которых сидят новообразования — промзоны и НЭРы. Все это вместе — единый организм, который, как грибница, распространяется по поверхности земли. Его органический рост не знает внешних пределов, только внутренние. Это настолько не похоже на существующее положение дел, что кажется, будто земля колонизована будущим и живут там не люди по отдельности, но человечество как одно существо с невиданным уровнем слияния и взаимодействия. Это НЭР-2.
Андрей Иконников писал: «На поверхности эстетики НЭР-2 —влияние экспериментов П. Солери, но более существенным было отражение процессов, развивавшихся в советском художественном андерграунде, не имевшем тогда широкого выхода к публике». Я не очень хорошо понимаю, кого из мастеров андерграунда он имеет в виду (некоторое сходство с «клубом сюрреалистов», в частности Юло Соостером, не кажется особенно значимым), но, поскольку проект делался у него на глазах, вероятно, он знал, о чем говорил. Раз так, можно было бы предположить, что это утопия если не диссидентской, то по крайней мере неофициальной советской культуры. Однако ничего подобного нет даже близко.
НЭР-1 — это результат усилий ректора МАРХИ Ивана Николаева, конструктивиста, пережившего сталинизм. В хрущевское время он был полон энтузиазма. «Я запускаю свой спутник»,— повторял он про НЭР. Он создал из студентов группу Гутнова, он предоставил им исключительные условия, он продлил на полгода срок сдачи их диплома, он подослал к ним корреспондента «Комсомольской правды» Юрия Зерчанинова, который написал о них восторженную комсомольскую статью (и тем отбил нападки парткома), он пригласил на защиту диплома директоров московских проектных институтов и, когда это не произвело на них никакого впечатления, взял Лежаву и Гутнова в МАРХИ преподавать. Это был 1961 год, XХII съезд партии, где Никита Хрущев провозгласил, что коммунизм будет построен к 1980 году, и Николаев, делегат съезда, решил придумать город коммунизма, потому что город строится долго.
Фото: oralhistory.ru
Фото: ilya-lezhava.livejournal.com
Фото: ilya-lezhava.livejournal.com
Иван Николаев — человек светлый, а продюсером НЭР-2 и НЭР-3 стал Николай Баранов, зампред Госгражданстроя, человек, оставивший по себе неприятные воспоминания у архитекторов брежневского времени. Баранова расстроил VIII Всемирный конгресс архитекторов 1965 года, темой которого стал «Город будущего». Расстроил тем, что обсуждают город будущего, а СССР не при делах. Он вызвал Иконникова и велел его институту город будущего изобрести. А умный Иконников позвал Гутнова с Лежавой. Проект был подготовлен к Триеннале 1968 года в Милане. Это был гигантский проект, десятки огромных подрамников, пластилиновых макетов, его реконструкция в 2018 году в Музее архитектуры в Москве заняла весь музей. К нему была написана книжка, которую Джанкарло Де Карло, декан архитектурной школы Миланского политеха, как это тогда называлось, большой друг Советского Союза, издал на итальянском. И она прозвучала, потому что это был 68-й год, и мир жаждал обновления, и с итальянского текста был сделан пиратский английский перевод — кажется, единственный случай в истории СССР.
Но Триеннале не открылась, потому что это был 1968 год, и мир жаждал обновления, а оно пришло в форме студенческих протестов, которые проходили в том числе на территории Триеннале. Тогда возник НЭР-3, куда более скромный проект, показанный на ЭКСПО-1970 в Осаке, скорее для отчетности, чем в надежде на серьезный отклик,— ЭКСПО не замечает архитектурных проектов. Но так или иначе, НЭР ни разу не был диссидентской или неофициальной продукцией. Это был, наоборот, сначала комсомольский проект в жанре «Решениям XXII съезда быть!», а потом экспортная продукция советского агитпропа, призванная продемонстрировать достоинства советской страны на международных площадках. На основании этого можно было бы предположить, что это не утопия, а пропагандистская туфта, и не то чтобы специфические условия изготовления не оставили на продукции никаких следов.
Проектная идея как-то ошарашивает. НЭР строится вокруг реинкарнации идеи рабочего клуба конструктивизма. Называется это «Центр общения», здание, совмещающее в себе зрительный зал, библиотеку, спортивный зал и кружки по интересам. НЭР строится как воронка, которая стекает к своему центру, и в центре стоит клуб. Основные функции города — работа, торговля, управление, культура и т. д.— отнесены в «русло», и это логично, поскольку они могут работать на несколько НЭРов одновременно. НЭР — это только территория жилья, отдыха и общения.
Сегодня принято указывать, что авторы мыслили центры общения в постиндустриальной парадигме, основанной на обмене неотчуждаемыми продуктами творческого труда (типа авторской песни). Изначально это идея Маркса об освобождении труда, но я готов допустить, что ее прочтение в духе Герберта Маркузе (книги «Конец утопии», где он доказывает, что утопия закончилась, поскольку стала реальностью, и первым провозглашает рождение постиндустриального мира) было нэровцам как-то знакомо. В составе группы был Георгий Дюментон, философ, занимавшийся венгерскими коммунистами, изгнанный из Института философии после казни Имре Надя и работавший лаборантом кафедры марксизма-ленинизма МАРХИ. Он мог быть знаком с этими идеями. Во всяком случае, на защите НЭР-1 в МАРХИ он успешно доказал, что коммунистический город по Марксу не должен строиться вокруг производства.
Однако даже в этой редакции идея клуба выглядит нежизнеспособно. И по Марксу, и по Маркузе труд освобождается весь. Не то что человек будущего живет по программе «землю попашет, попишет стихи», и времени на писание стихов становится все больше. Не так: он и землю пашет, как пишет, даря обществу продукты своего труда и получая все, что ему нужно. В идее же клуба работа остается, только она располагается в русле и в промзонах, а в НЭРе только досуг, ну и свободный творческий труд в качестве досуга — это можно. В этом есть что-то от отношений между КПСС и комсомолом: пусть комсомольцы занимаются самодеятельностью внутри клубов.
С точки зрения представлений о постиндустриальном обществе это никуда не годится. Полагается, что на работе, в магазине, в кафе, на вокзале люди не общаются или делают это неполноценно. Другое дело в клубе. Это не подтверждается никакой социальной реальностью. Сегодняшние стратегии постиндустриального урбанизма основаны на прямо противоположной идее mixed-use, когда центр соединяет все функции и тем достигается интенсификация общения. Центр же, где не торгуют, не едят, не работают, который не нужен ни зачем, кроме как творчески пообщаться, может собрать только группу симпатичных маргиналов. Это может существовать в студенческом кампусе, а в обычном поселении не выживает. Это наивная и неоригинальная утопия, идущая от помещений для совместных трапез Платона или храма Солнца Кампанеллы, где вместо проповедей читались лекции по астрономии и геометрии.
Однако рискну заявить, что не она определяет НЭР, и авторы могли относиться к ней просто как к идеологическому пропуску, позволяющему представить их идеи как мечты комсомольцев, подхватывающих революционное знамя 20-х. Суть же идей вообще не в этом. Изобразительный ряд НЭРа важен куда в большей степени, чем его обоснования. Они говорят одно, а рисуют другое.
Сам Лежава говорит в своих воспоминаниях, что НЭР-2 сделан под влиянием японского метаболизма. Действительно, работы Кэндзо Тангэ чем-то напоминают НЭР-2. Александр Кудрявцев (друг Лежавы, потом ректор МАРХИ) утверждает, что НЭР-2 родился из книги Паоло Солери, которую Илья Георгиевич у него позаимствовал. Сам способ подачи проекта — огромные листы, где чертежи и перспективы скорее напоминают настенные фрески,— действительно похож. Мне представляется, что гораздо ближе к нэровцам работы итальянских экспрессионистов 1960-х, Паоло Портогези и в особенности Энрико Кастильони, чья школа в Бусто-Арсицио (1963–1964) кажется прототипом жилых ячеек, вписанных в НЭРе в складчатые жабры рельефа. Думаю, что Иконников, в то время большой поклонник этой архитектуры, вполне мог ею увлечь нэровцев. Так или иначе, в западной архитектуре 1960-х было множество источников, из которых можно было взять форму НЭРа, не прибегая к советскому андерграунду. Но, на мой вкус, НЭР выглядит сильнее, чем его возможные прототипы.
Нужно сказать, что вряд ли кто-нибудь из авторов НЭРа согласился бы, что к их работе может быть применено определение «утопия». Для них это была наука. Обоснование НЭРа в конечном счете — это не брошюры, не трактаты и не романы, а докторские диссертации Лежавы («Функция и структура формы») и Гутнова («Структурно-функциональная организация и развитие градостроительных систем»). Город там растет не как проект, а как объективная реальность будущего, возникающая из экстраполяции существующих трендов в развитии техники и технологий, социума, экономики, экологии и, естественно, архитектуры. Их разделение структуры города на «каркас», «ткань» и «плазму» — это действительно научное открытие в органической теории города, прорыв, на котором основано сегодняшнее понимание города в урбанистике. Если бы теория архитектуры относилась к фундаментальной науке, они бы удостоились за это чего-нибудь вроде Нобелевки.
Но она не относится к фундаментальной науке, потому что за ней стоит интуиция формы. Это нужно сопоставлять с советской хрущевской и брежневской архитектурой, с Тольятти или Навои, тогда смысл окажется прозрачен. Это архитектура, которая растет сама собой, органика жизни, которую нельзя подчинить. За ней стоит очень сильное чувство противоестественности всей той строительной материи, которая составляет советскую цивилизацию. И очень сильное — вплоть до утопии — желание эту противоестественность преодолеть. Это ответ на вопрос о том, как мы бы могли выглядеть, если бы были уместны на земле.
В этом смысле многое говорит проект НЭР-4 «Сибстрим» 2003 года. Это поздний проект, в известной степени просто коммерческая работа по заказу «Газпрома», в ней нет новых идей. Однако тут сказано некое последнее слово, которое невозможно было сказать в 1968 году. Структура НЭРа положена на карту России, она охватывает все исторические города, все промышленные поселки, все последствия советской колонизации этой бесконечной территории и преобразует их своей органикой.
В известной степени чувство тревожной неуместности нашей цивилизации ведомо каждому, кто вдруг выпадает из течения повседневности и оказывается перед вопросом: что же такое все эти руины великой утопии индустриального коммунизма — обкомы, панельки, промзоны? НЭР предлагает альтернативу совершившейся России. Люди, воспитанные прямым углом, машинным производством, сводной таблицей, единственно верным учением, директивным управлением, чувствуют себя здесь некстати. Я даже не уверен, что это происходит на земле — скорее, под водой. Города заменяют существа вроде скатов, соединенных сосудами-червями.
Это утопия уместности жизни в нашем пространстве. Поэтому это настолько сильный образ, поэтому он так притягателен и так отталкивает. Все же неприятно осознать, что ты в своем нынешнем виде — существо в России противоестественное.
Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram