На 48-м году жизни скоропостижно умер тенор Максим Пастер, почти двадцать лет прослуживший в труппе Большого театра, певший русскую оперу на сценах уровня Зальцбурга, «Ла Скала», Metropolitan. Это был редкий певец и удивительный актер.
За универсальность его любили современные постановщики. Особенно когда речь шла о русской музыке, которую он еще с 2000-х исполнял на первостатейных мировых сценах
Фото: Петр Кассин, Коммерсантъ
За универсальность его любили современные постановщики. Особенно когда речь шла о русской музыке, которую он еще с 2000-х исполнял на первостатейных мировых сценах
Фото: Петр Кассин, Коммерсантъ
Встретив Максима Пастера не на сцене, легко было обмануться: казалось, что его обликом веселого корпулентного балагура задан отчетливый круг возможных амплуа, почтенных, но не слишком затейливых. Впечатление вроде бы однозначное, однако ложное. Мало кто умел так решительно преображаться, кто видел хотя бы его Шуйского в старом добром баратовском «Борисе Годунове» — те знают. Вот он, спесивый и статный, как будто ставший выше ростом на добрую голову, царственно приказывает толпе «Славьте!» и взмахивает платком; вот расчетливо и безжалостно мучает Бориса, рассказывая, как «труп младенца посещал»; а вот пропевает в последнем действии коротенькую фразу — «Благодать Господня над тобой» — так, что она буквально сочится и елеем, и злобой, и лукавством, и ядом.
Родившийся и учившийся в Харькове, Пастер оказался в Большом в 2003 году. Это было время взлета, новаторства, непривычных и амбициозных проектов, опекаемых тогдашними директором театра Анатолием Иксановым и главным дирижером Александром Ведерниковым.
Максим Пастер много пел текущий, будничный репертуар, но так получалось, что и эти символически значимые проекты раз за разом не обходились без него. В данном случае «не обходились» — не фигура речи, он действительно вносил в них ту краску, без которой они потеряли бы что-то очень важное. Так было с небывалой попыткой аутентистского прочтения «Руслана и Людмилы» Глинки (2003) под руководством маэстро Ведерникова, где он пел Баяна. С «Летучим голландцем» в постановке Петера Конвичного (2004); это был первый за многие годы Вагнер в Большом, первый опыт копродукции с западным театром (Баварской Штаатсопер), одна из первых постсоветских работ с приглашением европейской режиссерской знаменитости — одним словом, событие оглушительно громкое, и все же сейчас кажется, что незабываемой в той премьере была вроде бы непритязательная роль Рулевого, настолько обаятельно его Пастер спел и сыграл. С «Детьми Розенталя» Леонида Десятникова: в немыслимо нашумевшей опере на либретто Владимира Сорокина именно клон Чайковского в исполнении Пастера был, пожалуй, самым упоительным и смешным вокальным явлением.
Он прекрасно умел существовать в старых, костюмно-условных оперных спектаклях, но точно так же органично и естественно брался за сложные артистические задачи из арсенала новейшей режиссуры.
За эту универсальность его любили современные постановщики. Особенно когда речь шла о русской музыке, которую он еще с 2000-х исполнял в том числе на первостатейных мировых сценах,— Подьячий в «Хованщине» (скажем, в спектакле Марио Мартоне на сцене «Ла Скала», 2019), Зиновий Борисович в «Леди Макбет Мценского уезда» (в том числе в зальцбургской постановке Андреаса Кригенбурга, 2017), наконец, его коронный Шуйский, которого с какими только режиссерами он ни пел (включая десятилетней давности версию Каликсто Бьейто в Баварской опере). Но все же совершенно особой линией стало его сотрудничество с Дмитрием Черняковым: вот уж чья требовательность к актерским способностям оперных певцов хорошо известна.
В черняковских спектаклях Пастер участвовал вплоть до самого последнего времени множество раз — в Большом и за границей, в русской опере (скажем, Берендей в парижской «Снегурочке», 2017) и в европейской (Капитан в «Воццеке» Большого театра, 2009), на главных ролях (как в берлинском «Обручении в монастыре», 2019) и в эпизодах (как в прошлогодних мюнхенских «Войне и мире»). Каждый раз можно было предвкушать сюрприз, сочную, необычную и запоминающуюся работу — это был, казалось, стабильный факт оперной жизни, в конце концов, его карьера была на пике, 47 лет — не возраст. И чудовищно тяжело сознавать, что эта череда сюрпризов, преображений и чудес оборвалась так рано.