Призвание отступать от добра

Макиавелли не принято считать утопистом, и, конечно, сам он ни в коем случае таковым себя не считал. Однако его идея государства как результата деятельности принципиально имморального государя имеет принципиальное значение для понимания европейской утопии.

Текст: Григорий Ревзин

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

«Завоевав Романью, герцог (Чезаре Борджиа.— Weekend) <…> вручил всю полноту власти мессеру Рамиро де Орко <…>. Но, зная, что минувшие строгости настроили против него народ, решил обелить себя. <…> И вот однажды утром на площади в Чезене по его приказу положили разрубленное пополам тело мессера Рамиро де Орко рядом с колодой и окровавленным мечом. Свирепость этого зрелища одновременно удовлетворила и ошеломила народ. <…> Из разоренных им правителей он умертвил всех, до кого мог добраться. Что же до расширения владений, то, задумав стать властителем Тосканы, он успел захватить Перуджу и Пьомбино и взять под свое покровительство Пизу. <…> Обозревая действия герцога, я не нахожу, в чем можно было бы его упрекнуть; более того, мне представляется, что он может послужить образцом».

Человека с таким мышлением можно счесть начальником кадрового управления администрации или отставным резидентом в колониях, но вряд ли кто-нибудь заподозрит в нем утописта, рассматривающего пути улучшения жизни человечества. Сам Никколо Макиавелли тоже удивился бы такому подозрению. В своем подходе к государству он принципиально антиутопичен. Даже не столько в том смысле, что прагматичен, сколько в смысле противостояния античной и христианской традиции понимания государства как инструмента добра и истины. «Зная, что об этом писали многие, я опасаюсь, как бы меня не сочли самонадеянным за то, что, избрав тот же предмет, в толковании его я более всего расхожусь с другими. Но, имея намерение написать нечто полезное для людей понимающих, я предпочел следовать правде не воображаемой, а действительной — в отличие от тех многих, кто изобразил республики и государства, каких в действительности никто не знавал и не видывал. Ибо расстояние между тем, как люди живут и как должны бы жить, столь велико, что тот, кто отвергает действительное ради должного, действует скорее во вред себе, нежели на благо, так как, желая исповедовать добро во всех случаях жизни, он неминуемо погибнет».

У меня три аргумента в пользу этого неприятного суждения. Во-первых, хотя в книге «Государь» рассматриваются деяния нескольких десятков античных и современных Макиавелли государей, он не нашел ни одного, который соответствовал бы его принципам. Даже Чезаре Борджиа, о котором шла речь, хотя и располагал множеством полезных отрицательных качеств, все же не имел необходимого ханжеского благочестия, был не вполне скупым и недостаточно трусливым. Об остальных, чьи глупости и мелкие злодейства канули в Лету, и упоминать не стоит — никто не дотягивал до идей Макиавелли, так что речь идет об идеальном государе. Во-вторых, он не только не знал соответствующего идеалу имморального манипулятора, но и сам им не был. Напротив, это был вполне достойный человек, сочинивший своего гомункулуса в тиши рабочего кабинета в опале и изгнании, наступивших вследствие его неуступчивого благородства. Ну и в-третьих (и это самое главное) — он придумал государство, которое возникает и держится исключительно силами государя, как следствие его политического искусства. Государства бывают разными — демократии, аристократии, автократии,— они изменяются, эволюционируют, у них есть циклы истории и непредсказуемые черные лебеди, но в принципе они всегда есть. Конкретный правитель мало что определяет в их судьбах, и всегда есть надежда, что можно дождаться нового взамен негодящего. Но у Макиавелли принципиально не так, у него государства есть произведения государей. Вероятно, по этой причине у граждан государств, правители которых являются видными мастерами государственного искусства, возникает ощущение, что те читают Макиавелли, причем едва ли не каждый день.

Есть еще одно обстоятельство, которое заставляет государей относиться к Макиавелли с особенным вниманием. В отличие от всех последующих политических философов, он мало озабочен вопросом о том, как власть получить. Это дело известное — путем насилия или без, причем второе ничуть не лучше. «Перейду теперь к тем случаям, когда человек делается государем своего отечества не путем злодеяний и беззаконий, но в силу благоволения сограждан — для чего требуется не собственно доблесть или удача, но скорее удачливая хитрость». Но в целом он тут проблем не видит, а главный предмет его трактата — как уже захваченную власть удержать.

Проблема формулируется остро. «Трудность <…> состоит прежде всего в том, что <…> приходится вводить новые установления и порядки, без чего нельзя основать государство и обеспечить себе безопасность. А надо знать, что нет дела, коего устройство было бы труднее, ведение опаснее, а успех сомнительнее, нежели замена старых порядков новыми. Кто бы ни выступал с подобным начинанием, его ожидает враждебность тех, кому выгодны старые порядки, и холодность тех, кому выгодны новые. Холодность же эта объясняется отчасти страхом перед противником <…>, отчасти недоверчивостью людей, которые на самом деле не верят в новое».

Отсюда его государь — это революционер (он основывает новое государство), но уже состоявшийся, победивший, озабоченный стабильностью власти. Программа его в следующем. Прежде всего «государь, если он хочет сохранить власть, должен приобрести умение отступать от добра и пользоваться этим умением смотря по надобности». Причем эти «отступления» не следует особенно скрывать, даже, вероятно, напротив. «Что лучше: чтобы государя любили или чтобы его боялись? Говорят, что лучше всего, когда боятся и любят одновременно; однако любовь плохо уживается со страхом, поэтому если уж приходится выбирать, то надежнее выбрать страх. <…> Любят государей по собственному усмотрению, а боятся — по усмотрению государей, поэтому мудрому правителю лучше рассчитывать на то, что зависит от него, а не от кого-то другого». Впрочем, музыка власти требует правильного темперирования, в какой-то момент нужно нагнать лютого страха, в какой-то дозированно обратиться к благоволению. «Обиды нужно наносить разом <…>, благодеяния же полезно оказывать мало-помалу, чтобы их распробовали как можно лучше».

Важно, чтобы государь не выглядел в глазах граждан человеком, которому репрессии приносят удовольствие сами по себе. «Дела, неугодные подданным, государи должны возлагать на других, а угодные — исполнять сами». Лучшим органом для дел, неугодных гражданам, Макиавелли полагает парламент, который вводит репрессивные законы как бы от лица самих граждан. Как формулирует это товарищ Сталин в «Пирах Вальтасара» у Фазиля Искандера: «Не мы сажали. Народ сажал». Всегда ведь можно допустить, что народ не так уж соответствует христианскому идеалу, как об этом принято думать. «Добрыми делами можно навлечь на себя ненависть точно так же, как и дурными, поэтому государь, как я уже говорил, нередко вынужден отступать от добра ради того, чтобы сохранить государство, ибо если та часть подданных, чьего расположения ищет государь,— будь то народ, знать или войско — развращена, то и государю, чтобы ей угодить, приходится действовать соответственно».

Чтение этого трактата в какой-то момент производит макабрическое впечатление. Возможно, автор к этому и стремился, полемизируя с разнообразными проповедями о добром правлении, которые производила церковь,— Макиавелли пережил во Флоренции правление Савонаролы, изгнавшего род Медичи, так что ценность христианской проповеди для государя он представлял себе в довольно мрачном свете. Практические советы трактата можно разделить по параграфам — как правильно обманывать народ и как правильно обманывать знать, кого следует опасаться и устранять в каких ситуациях, как стравливать соперников, как избавляться от сподвижников и предавать друзей, как сделать советников ответственными за их советы, как отправить недовольных на войну и их возглавить и т. д. Жан-Жак Руссо вообще утверждал, что «Государь» Макиавелли — это вовсе не трактат по технике управления, но памфлет, разоблачающий всякую государственную власть, и действительно, если дать тексту немного отлежаться в голове, то вывод о том, что это какой-то кошмар, не может не всплыть на поверхность. Но Макиавелли так спокойно, умно и доказательно объясняет, почему именно такой правитель и такие действия необходимы, что памфлетом этот текст все же назвать трудно. «Разумный правитель не может и не должен оставаться верным своему обещанию, если это вредит его интересам». «Надо быть изрядным обманщиком и лицемером, люди же так простодушны и так поглощены ближайшими нуждами, что обманывающий всегда найдет того, кто даст себя одурачить».

Надо сказать, Макиавелли не испытывает иллюзий относительно умственных или душевных качеств граждан. «Когда государь считает нужным лишить кого-либо жизни, он может сделать это, если налицо подходящее обоснование <…>, но он должен остерегаться посягать на чужое добро, ибо люди скорее простят смерть отца, чем потерю имущества». Но при этом он вообще-то как бы гуманист. Да, лучшим, самым эффективным способом сохранения власти он признает насилие. «В действительности нет способа надежно овладеть городом иначе, как подвергнув его разрушению. Кто захватит город, <…> пользующийся свободой, и пощадит его, того город не пощадит». Однако ресурс насилия ограничен, всех не перевешаешь, да это и не нужно. Можно лгать, предавать, проявлять жестокость и коварство, вообще вертеться как белка в колесе или раб на галерах — но не всех казнить. С тем даже чтобы, создавая видимость тирании, на самом деле дарить безымянному большинству спокойную жизнь. «Государь, если он желает удержать в повиновении подданных, не должен считаться с обвинениями в жестокости. Учинив несколько расправ, он проявит больше милосердия, чем те, кто по избытку его потворствует беспорядку. Ибо от беспорядка, который порождает грабежи и убийства, страдает все население, тогда как от кар, налагаемых государем, страдают лишь отдельные лица».

В результате он достигает поразительного эффекта. Принципиальной новизной его трактата, напомню, является то, что государство — не инструмент достижения высшего блага, и тут не важно, блага соответствия высшей истине, как у Платона, блага гражданина, как у Аристотеля, или того и другого, как у Фомы Аквинского. Нет, государство — это благо само по себе. Но чтобы управлять им, держать подданных в повиновении, надо как-то от них отличаться, нужна какая-то площадка, с которой ты управляешь, а вот площадки высшего блага у него и нет. И вдруг оказывается, что сам имморализм государя и есть такая площадка. Он предает и перевербовывает, то жесток, то милостив, то лют, то милосерден, то скуп, то щедр, то открыт, то прячется за спинами других, то везде, то исчезает, ищет заговоры и приближает проходимцев,— он непостижим. Язык ему дан, чтобы скрывать, что он думает, его нельзя просчитать и объяснить. Это и создает тайну власти, подозрение о ее высших интересах, которые подданным не могут быть доступны. Макиавелли предельно понятно объясняет, что сама власть и является ее высшим смыслом, но эту мысль почти так же трудно принять, как то, что смыслом жизни является сама жизнь.

Он, впрочем, оставил потомкам лазейку, позволяющую объяснить, зачем нужно государство, программно нарушающее моральные заповеди. Трактат его заканчивается пафосным обращением к Лоренцо де Медичи (фигуре малопрославленной, но в тот момент государю Флоренции). «Италии надлежало дойти до нынешнего ее позора: до большего рабства, чем евреи; до большего унижения, чем персы; до большего разобщения, чем афиняне: нет в ней ни главы, ни порядка; она разгромлена, разорена, истерзана, растоптана, повержена в прах. Так пусть же ваш славный дом примет на себя этот долг с тем мужеством и той надеждой, с какой вершатся правые дела, дабы под сенью его знамени возвеличилось наше отечество».

Прямо скажем, это риторическое упражнение не очень согласуется со спокойной рассудительностью остального трактата. Италия, которая разгромлена, разорена и растоптана,— это Италия Ренессанса, та самая, которую мы сегодня числим, так сказать, одной из вершин процветания гения истории. Но там действительно было несколько разных государств. С известным складом ума в том, что есть Тосканское герцогство, а есть Неаполитанское королевство, действительно можно усмотреть что-то унизительное. В современных терминах итальянцев можно было бы назвать разделенной нацией, возникшей вследствие крупнейшей геополитической катастрофы — развала Римской империи. И вот чтобы собрать империю вновь, требуется государь.

Для тех народов, которые пережили более или менее схожую историю, это убедительное основание. Многие, однако, не согласились с идеей, что власть — высшее обоснование самой себя. Если всем сердцем не переживать за единство нации — а Европа доросла до этого высшего блага только на стадии беременности фашизмом,— то государь оказывается аморальным пустым местом. Трактат Макиавелли не является утопией, но предшествует всем европейским утопиям — он написан в 1516 году. Он обозначил эту пустоту. Ощутив ее, европейская мысль принялась искать какое-нибудь высшее благо, которое могло бы это заполнить. И этот поиск — нерв классической европейской утопии.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram