«Кипит, волнует, бесит»

«Горе от ума» Александра Грибоедова вот уже 200 лет входит не только в поговорки, как предсказал Пушкин, но и буквально в подсознание отечественной сцены — вместе со своей центральной коллизией: один против всех. Однако и весь комизм, и весь драматизм этой коллизии держится на том, что у Чацкого и фамусовской Москвы общего по крайней мере не меньше, чем различий. И более всего их объединяет состояние того самого пресловутого ума.

Текст: Ольга Федянина

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

В каноническом корпусе русского театра «Горе от ума» два столетия несменяемо стоит на первом месте. Этой пьесой до сих пор негласно измеряется комплектация отечественной театральной труппы — если в театре можно распределить «Горе от ума», со всеми протагонистами, с соотношением женских и мужских ролей, со всеми второстепенными персонажами, болтливыми гостями и безмолвными лакеями, труппа считается полноценной.

Драматическая литература вообще имеет склонность к персонажам неуравновешенным; способность выходить из себя по самым разным поводам и вовсе без оных — условие существования жанра. А в «Горе от ума» психическая нестабильность — не только свойство характера, но и основа сюжета. Само название пьесы Грибоедова — диагноз, ответ на вопрос, от чего, собственно, горе, в чем проблема. Проблема в уме. То есть в голове.

В чьей? Сотни и тысячи «Горь» на русской и мировой сцене строились на том, что все дело в голове главного героя: ум делает его неудобным и нежеланным аутсайдером, косная фамусовская Москва отторгает от себя Чацкого как инородный элемент.

Однако герой с самого первого своего появления, кажется, практически не нуждается во внешних источниках для конфронтации. При такой голове, как у Чацкого, в принципе врагов не надо.

Чуть свет — уж на ногах! и я у ваших ног…

…это первые его слова и одна из тех фраз, которые вошли в поговорки. А вслед ей идет монолог, который в поговорки не вошел и который из этой фразы непосредственно рождается. Это монолог глубоко оскорбленного человека. И оскорблен он еще до того, как услышал от окружающих хотя бы одно слово:

Ну поцелуйте же, не ждали? говорите!
Что ж, рады? Нет? В лицо мне посмотрите.
Удивлены? и только? вот прием!

Он заранее переполнен упреками:

Ни на волос любви! куда как хороши!

Он предъявляет счет за перенесенное:

Я сорок пять часов, глаз мигом не прищуря,
Верст больше семисот пронесся, ветер, буря;
И растерялся весь, и падал сколько раз —
И вот за подвиги награда!

И чувствует себя преданным:

Вы рады? в добрый час.
Однако искренно кто ж радуется эдак?
Мне кажется, так напоследок
Людей и лошадей знобя
Я только тешил сам себя.

Еще раз — это все говорит человек, который не услышал пока что ни одного ответного слова, кроме реплики Софьи: Ах, Чацкий, я вам очень рада. Он с этим монологом оскорбленной любви заходит в дом, в котором не был три года — и в котором провел сейчас не больше нескольких минут.

Горе, в общем-то, в этом монологе уже обрисовывается довольно отчетливо. От какого ума? Это параноидальный ум, то есть сознание, которое само себе рисует самые страшные последствия каждого события, мысленно докручивая его до катастрофы. Тем эмоциям, которые в первой же сцене обуревают Чацкого, неоткуда взяться здесь и сейчас, их можно только принести с собой. Нет, нельзя сказать, что катастрофа лишь плод его воображения: тут есть своеобразная проницательность, она регистрирует холодность Софьи и чует «измену» — и она же эту холодность и провоцирует. Совершенно неочевидно, что Софья настолько влюблена в Молчалина, чтобы не поменять его на дружочка детства. Но упреждающая реакция Чацкого пугает и отталкивает ее. Голова героя рождает самосбывающееся пророчество.

Можно, конечно, списать всю эту бурю и натиск на нетерпение и разочарование того, который бежал, летел, спешил обнять. Но во всех следующих сценах и со всеми остальными персонами в доме Фамусова Чацкий ведет себя точно так же. У него про каждого есть суждение — и рождаются эти суждения не от встречи с фамусовской Москвой, они живут своей жизнью у него в голове, все свои наблюдения и bon mots он приносит с собой. В диалогах эти суждения лишь разворачиваются в полноценный furor. Горе этого ума не в том, что он как-то специально остер или крамолен, а в том, что он все время опережает ситуацию, сам себя заводит, сам себе рисует уродливые картины, всюду видит обман и подозревает недоброжелательность.

Позже обнаружится: в этом уме не только несчастье, но и счастье возможно только как следствие обмана. Обнаружив, каким ничтожеством выглядит Молчалин, Чацкий заканчивает диалог с ним репликой в сторону. С такими чувствами, такой душою — любим? Обманщица смеялась надо мною! — и это самая счастливая его секунда во всей пьесе, секунда ликования: меня действительно ввели в заблуждение!

С драматургической точки зрения парадоксальнее всего то, что у антагонистов протагониста примерно те же самые проблемы. Не в смысле взглядов, а в смысле устройства психики. Ума у них немного, но горе то же самое.

Еще до того, как Чацкий вваливается в дом со своими упреками, по дому уже ходит Фамусов в очень похожем состоянии тревожной подозрительности. Вместо мыслей о Софьиной неверности он изводит себя мыслями о Софьиной чести. Он тоже прислушивается только к своим внутренним страхам — и вынимает из домочадцев душу расспросами. Все начало пьесы — вариации на тему «что вы здесь делаете?» и «как вы здесь оказались?». В результате Софье и Лизе удается Фамусова более или менее уболтать, но отнюдь не успокоить — ум его продолжает лихорадочно работать в поисках беды. Но ждал ли новых я хлопот? чтоб был обманут... Как и Чацкий, он чувствует себя жертвой обмана, провокации. Как и у Чацкого, в голове Фамусова микроскопическое подозрение мгновенно вырастает в глобальную инвективу: от Софья, что ты так рано поднялась! а? Для какой заботы? до яростного пассажа про Кузнецкий Мост и вечных французов, от которых должен поскорее избавить нас Творец,— буквально три строчки.

В общем и целом уровень параноидальности у Фамусова и Чацкого примерно одинаковый. Между финальными Пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок Чацкого и Ах, боже мой, что станет говорить княгиня Марья Алексевна! Фамусова есть разница характеров и положения в обществе, но нет разницы душевных состояний. Оба — люди, чьи худшие опасения сбываются,— их «ум» только этого и ждал.

Но и прочие герои страдают тем же расстройством, только, если можно так выразиться, коллективным. Мы их видим лишь как стаю, внутри которой буквально курсирует вирус беспокойства и подозрительности. Фамусовская Москва — это совсем не уютное, пыльное место, и если Чацкому здесь что-то и грозит, то точно не отсутствие движения. Напротив, здесь всё и все в состоянии постоянной турбулентности, в безумном стремлении ничего не упустить — не теряя при этом бдительности. Один из символов этой стаи и этой турбулентности — княгиня Тугоуховская, которая гонит мужа к Чацкому, решив, что он завидный жених для какой-нибудь из шести ее дочерей: Князь, князь, сюда.— Живее! … К нам на вечер, в четверг, проси скорее Натальи Дмитревны знакомого: вон он! Но, услышав, что потенциальный жених не богат, немедленно дает отбой (с авторской ремаркой «громко, что есть мочи»): Князь, князь, назад! — как будто бы в последнюю секунду предотвращает страшную катастрофу.

Из таких секундных реприз состоит весь фамусовский бал, где гости безостановочно прокручивают в голове перспективы и последствия каждой улыбки, каждого слова, каждой мимолетной встречи. Все переполнены страхом выпасть из стаи или оказаться внутри нее недооцененными.

В этой тревожной борьбе за первенство и причастность слышно эхо страхов самого Чацкого: Когда подумаю, кого вы предпочли! — это о том же самом, только в уже осмысленной ситуации проигрыша, уже случившейся фатальной недооценки. Только ему приходится самому себе, в голове, кричать что есть мочи: Назад! И поражение, которого он ждал с первой минуты, вываливается из него вполне уже фамусовской интонацией:

Глядел, и видел, и не верил!
А милый, для кого забыт
И прежний друг, и женский страх и стыд,
За двери прячется, боится быть в ответе.

Единственный человек, на которого в «Горе от ума» не распространяется всеобщая подозрительность,— это Софья (ну и, разумеется, еще лучезарное бревно Скалозуб, который в своих репликах, кстати, не менее остроумен, чем Чацкий, просто он сам об этом не догадывается). И логично, что именно Софья — вполне сознательно — произносит те несколько слов, которые немедленно превращают бал в бедлам.

То, как гости подхватывают и разносят новость о безумии Чацкого,— это и есть настоящий выплеск безумия из умов. Паранойя требует постоянного подтверждения того, что безумен кто-то, а мы в полном порядке. Это он, ему, его…— Схватили, в желтый дом, и на цепь посадили — Он сумасшедший — Он сошел с ума — В горах изранен в лоб, сошел с ума от раны — С ума сошел! Прошу покорно! Да невзначай! Да как проворно!

Однако герой-изгой и в этой манифестации безумия неотличим от враждебного ему окружения — он реагирует точно так же:

…из огня тот выйдет невредим,
Кто с вами день пробыть успеет,
Подышит воздухом одним,
И в нем рассудок уцелеет.

Для Москвы безумен Чацкий. Для Чацкого безумна Москва. Их безумие общей природы, что неудивительно: какой там день пробыть — он же в этом фамусовском доме вырос.

Впрочем, в Москве сумасшествие — не приговор, как можно понять из слов Фамусова о матушке Чацкого: Покойница с ума сходила восемь раз. Так что у героев, возможно, все еще впереди, а 200 лет триумфов для хорошо темперированного безумия — не предел.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram