Успеть за 48 часов

Успеть за 48 часов

        Рак крови еще двадцать лет назад был смертельной болезнью. Сейчас он вылечивается в 80% случаев — во многом благодаря трансплантации костного мозга. Специальный корреспондент Ъ Валерий Панюшкин вез вместе с врачами-гематологами донорский костный мозг из Германии в Москву.

Мы везем донорский орган, и у нас сорок восемь часов. Самолеты из аэропорта Франкфурт поднимаются каждую минуту, но наш самолет в Москву отложили сначала на два часа, потом на шесть, потом на восемь, потом на полсуток. Опломбированный контейнер с донорским органом и так уже ждал нас почти двадцать часов, и еще три часа мы ехали во Франкфурт из маленького немецкого города Биркенфельд, и вот уже шесть часов ждем, и еще шесть часов ждать, и четыре часа лететь, а потом еще таможня и пробки в Москве. Если мы не успеем, донорский орган в нашем контейнере погибнет, а в Москве погибнет ребенок, которому требуется трансплантация.
       Мы сидим посреди франкфуртского аэропорта в "Гете-кафе" и смотрим на табло так, будто цифры там могут сжалиться над нами. Самолеты летят куда угодно. Каждую минуту куда угодно, кроме Москвы и Монтэго Бэй. Нас шестеро. Мы жуем мармелад. Контейнер стоит возле нашего столика. Внутри него холодильник, а снаружи он похож на большое пластмассовое мусорное ведро. На крышке приклеена бумага с надписью Nabelschnurblut, то есть пуповинная кровь. Она то же самое, что костный мозг.
       Наш самолет даже еще не вылетел из Москвы. Какого черта они там в Москве возятся с самолетом? Дело к ночи. Аэропорт пустеет. В кафе остались только русские, так же, как и мы, ожидающие московского самолета. Люди за соседним столиком спрашивают:
       — Ребят, что это у вас там в ведре? Кровь? Куда вы ее везете?
       — Это секрет,— говорит Марина.
       Отвечать нельзя. Курьер, везущий донорский орган, не имеет права говорить, откуда везет и куда. Как правило, доктор Марина Персианцева ездит в Биркенфельд за донорским костным мозгом одна. И тогда контейнер у нее поменьше, и меньше времени на доставку. Она рассказывает, что однажды во Франкфурте был такой сильный снегопад, что аэропорт закрыли. Но она пошла в компанию "Люфтганза" и объяснила, что донорский костный мозг у нее в контейнере не может ждать, пока окончится снегопад. И самолет подняли ради одной Марины, вернее, ради костного мозга, вернее, ради ребенка, который лежал в Москве в стерильном боксе безжизненный, пока его жизнь лежала в коробке, а коробка была у доктора Марины Персианцевой в руках, а доктор была в аэропорту Франкфурт.
       В другой раз, рассказывает Марина, самолет компании "Аэрофлот" был уже над Россией, когда выяснилось, что в Москве гроза и Москва не принимает. Самолет должен был садиться на запасном аэродроме в Санкт-Петербурге. Но Марина вызвала стюардессу и настояла на том, чтобы с нею поговорил командир воздушного судна. И когда доктор ему сказала, что в московской больнице ее ждет больной раком крови ребенок, подготовленный к трансплантации, не знаю, может быть, пилот представил себе сверкающую операционную и ребенка с разверстой грудной клеткой. На самом деле подготовка к трансплантации заключается в том, что пациента помещают в стерильный бокс и при помощи химических препаратов убивают в его организме все клетки костного мозга. Входить в бокс могут только врач и мама, и то одевшись в стерильную одежду. Ребенок без костного мозга совершенно не имеет иммунитета, любая болезнь для него смертельна. А сама трансплантация — это просто укол, донорский костный мозг вводят иглой в вену. Но если не провести трансплантацию вовремя, ребенок умрет. Запущенный уже процесс уничтожения его собственного костного мозга нельзя остановить и нельзя повернуть вспять. Не знаю уж, как представил себе все это летчик, но он принял решение сажать самолет в грозу. При заходе на посадку, рассказывает Марина, порывами ветра самолет швыряло, как перышко, и она думала, что при попытке спасти одного ребенка вот сейчас они с пилотом угробят двести пассажиров. Но ничего — сели.
       В международных правилах для курьеров, перевозящих донорские органы, написано, что курьер должен быть опытным путешественником, он должен иметь два билета бизнес-класса, один для себя, другой для контейнера с органом. Бизнес-класс объясняется не желанием курьера лететь покомфортнее, а тем, что билет бизнес-класса всегда можно обменять. Еще курьер должен быть обладателем кредитной карты Visa, American Express или Master, чтобы можно было в любую секунду купить новый билет.
       Мы сидим посреди франкфуртского аэропорта в "Гете-кафе". Мы нарушили правила. Мы старались экономить, потому что и так поиск донора для одного ребенка обходится в €15 тыс. У нас билеты экономического класса, и мы не можем их поменять.
       
То место в Биркенфельде, откуда мы везем донорский костный мозг, называется Европейским регистром доноров костного мозга. Грубо говоря, это компьютерная база данных на 300 тыс. человек, которые сдали кровь на анализ и выразили желание стать донорами костного мозга. Обследование каждого потенциального донора обходится в €500. Регистр в 300 тыс. доноров — это, таким образом, капитал в €150 млн.
       Врачи со всего мира присылают сюда, в Биркенфельд, кровь своих пациентов, и задача регистра заключается в том, чтобы найти в своей базе данных донора, чья ДНК совпадала бы с ДНК пациента, нуждающегося в трансплантации. В 90% случаев донор находится. В 2006 году этот регистр нашел доноров для 268 пациентов. Сам по себе каждый такой поиск обходится в €5 тыс. И еще в €10 тыс. обходится собственно забор донорского костного мозга.
       Регистр — это некоммерческая организация с оборотом €10 млн в год. Тут работают 42 человека плюс волонтеры. Регистр, кажется, занимает самое большое, если не считать кирхи, здание в крохотном городке. На этом здании — во весь брандмауэр — портрет улыбающегося молодого человека, имя которого носит регистр — Штефан Морш.
       Штефан Морш заболел раком крови в 1983 году. Тогда еще трансплантология была совсем молодой наукой, и глава лаборатории биркенфельдского регистра Вольфганг Питер рассказывал нам, что полимеразной цепной реакции, необходимой для того, чтобы понять, совпадают ли ДНК донора и реципиента, добивались, размешивая кровь в пробирке стеклянной палочкой. Регистры доноров костного мозга тогда еще только создавались, и Штефану Моршу долго не могли найти донора. Наконец, донора нашли в Канаде, и 31 июля 1984 года сделали трансплантацию. 17 декабря 1984 года Штефан Морш умер от пневмонии. До сих пор половина людей, перенесших трансплантацию костного мозга, умирает от осложнений. Без трансплантации умирали бы все.
       В конце жизни Штефан Морш мечтал создать регистр доноров. Он увлекался компьютерами и даже придумал компьютерную программу для будущего регистра. После смерти Штефана регистр создали его родители Эмиль и Хельтруда. А координацией поиска доноров в регистре имени Штефана Морша заведует его сестра Сюзанна. Ей было девять лет, когда Штефан умер. Сюзанна показывала нам офис регистра и лабораторию:
       — Регистр создавался у нас в гостиной. В сущности, тебе нужен только телефон, факс и интернет, чтобы начать. А потом тебе нужно еще десять лет работать и собирать благотворительные пожертвования, чтобы регистр смог себя окупать. У нас есть даже небольшая прибыль. Мы всю ее расходуем на бесплатное обследование новых доноров, то есть на расширение регистра.
       Сюзанна улыбалась. Мы пили кофе в ее офисе. На ковре у наших ног расстелено было одеяло, на одеяле учился ползать шестимесячный Сюзаннин сын, а рядом с малышом на ковре валялся, гремел погремушкой и говорил "агу" дедушка Эмиль в официальном костюме. Сюзанна улыбалась. Я спрашивал:
       — У тебя есть какое-то специальное образование?
       — Я изучала американскую литературу и социальную психологию в университете. В сущности, работа координатора поиска — это работа переводчика и психолога. Тебе нужно свести вместе донора, врача и пациента. У них разные интересы.
       — Почему?
       — Донор хочет сделать доброе дело. Он хочет спасти ребенка, больного раком крови. Но хочет быть в безопасности.
       Сюзанна отвела нас в лабораторию, показала, как выглядит база данных в компьютере, и продолжала:
       — Видите, здесь никаких имен, только бар-коды. Никто, кроме координатора поиска, не может узнать, что за люди скрываются за этими бар-кодами. Никто, кроме меня, не знает имен доноров.
       — Понимаю,— я кивал головой.— Когда я сдавал кровь для вашего регистра, куча знакомых обзывали меня идиотом и говорили, что меня теперь поймают криминальные трансплантологи и разорвут на органы. У нас есть такой журналист Аркадий Мамонтов, и все насмотрелись его фильмов.
       — Вот поэтому твое имя тайна,— сказала Сюзанна.— Вот поэтому его знаю только я.
       — А кроме нашей личной симпатии друг к другу, почему я должен быть уверен, что ты никому не выдашь информацию о моей ДНК?
       Сюзанна не поняла вопроса. Пожала плечами:
       — Не знаю. Никогда не задумывалась. Может быть, потому, что за двадцать лет я никому не выдала информации ни об одном доноре.
       — Прости, пожалуйста. Ты рассказывала о донорах...
       — Да, донор идет на жертвы. И жертвы нужно минимизировать. Я тебя завтра познакомлю с человеком — он простой служащий, целый год собирался с семьей в отпуск, копил деньги, заказывал гостиницу, прилетел на Канары, вышел из аэропорта, и тут-то мы ему позвонили и сказали, что он подошел и ему нужно немедленно вернуться в Германию.
       — И он что?
       — Ну что... Посадил семью в такси, купил билет на самолет, вернулся в Германию, остался без отпуска. Донор идет на жертвы. Именно поэтому забор костного мозга стоит €10 тыс. Мы должны оплатить проезд донора, госпитализацию, обследование и, главное, страховку. Прежде чем забирать костный мозг, доктор разговаривает с донором приблизительно четыре часа. Донор должен знать все. Он должен знать, что есть два способа забора костного мозга. Что можно специальными препаратами выгнать стволовые клетки в кровь. Тогда просто возьмут кровь из вены, но несколько дней ты будешь чувствовать себя так, как будто заболел гриппом. Еще есть неподтвержденная гипотеза, будто искусственно спровоцированный выброс стволовых клеток в кровь может стать причиной рака крови у самого донора. Это маловероятная гипотеза, но донор должен о ней знать. Донор должен знать, что есть другой способ. Можно взять пункцию из тазовых костей. Это операция под общим наркозом. Много раз тебе колют иголкой в тазовые кости. Потом еще несколько дней тазовые кости мягкие и болят. К тому же общий наркоз опасен сам по себе, например, для людей со слабым сердцем.
       — Кто-нибудь из доноров умирал от забора костного мозга?
       — Собственно от забора никто. Но, кажется, двое доноров за всю историю трансплантологии умерли от наркоза. Они очень хотели стать донорами и скрыли от врачей болезни сердца.
       — А в чем интересы врача?
       — Врач отвечает за жизнь своего пациента. Но типирование, анализ, устанавливающий, что костный мозг донора совпадает с костным мозгом больного, делает не врач, его делаем мы. Чтобы врач мог нам верить, наша лаборатория должна быть сертифицирована Европейским обществом иммунологов и трансплантологов. На это уходит пять лет. И каждый год мы посылаем отчеты. И каждые два года к нам приходит комиссия, которая должна подтвердить, что мы сертифицированная лаборатория.
       — А в чем интересы пациента? Разве ему не предоставляют шанс выжить?
       — Да. Но он еще платит деньги. Мы не можем делать полное типирование всем потенциальным донорам. Это было бы слишком дорого. Регистр не смог бы существовать. Доноров мы типируем частично. Когда приходит анализ крови пациента, компьютер выдает, что, например, пятьдесят доноров могут подойти. Это как в лотерее, когда совпадает серия, но нужно еще, чтобы совпал номер. Потом мы начинаем по очереди проверять всех доноров, у которых совпала "серия". Обычно требуется восемь-двенадцать проверок, чтобы совпал и "номер". При этом один донор — не донор. Надо найти двух доноров, потому что с одним что-нибудь может случиться. Может оказаться, что он заболел какой-нибудь болезнью крови. Или он может просто отказаться, в конце концов. И каждая такая проверка, каждое типирование стоит €500. Со временем научаешься угадывать, каких доноров из потенциальных пятидесяти типировать в первую очередь, чтобы пациент платил поменьше.
       Я спросил:
       — Регистр ведь получает деньги за типирования, правда? Откуда пациенту знать, что ты, координатор поиска, не проводишь типирований больше, чем необходимо?
       Сюзанна не поняла вопроса. Пожала плечами.
       — Ты хочешь спросить, где гарантия, что я не краду у пациентов деньги? Не знаю. Никогда не задумывалась. Может быть, гарантия в том, что двадцать лет не крала?
       Прощаясь, мы обнялись с Сюзанной Морш и поцеловались. Она передала нам контейнер с пуповинной кровью и целую папку документов для таможни. Она еще раз напомнила, что контейнер нельзя открывать и нельзя просвечивать. Она сказала, что если у нас возникнут какие-нибудь проблемы, мы должны звонить ей в любое время дня и ночи.
       Мы сидим в аэропорту Франкфурт. У нас проблемы. Из сорока восьми отпущенных нам часов прошло уже тридцать. И самолет все еще не вылетел из Москвы.
       — Все! Надо что-то делать! — Заведующий отделением общей гематологии НИИ детской гематологии Михаил Масчан решительно встает и направляется назад, через паспортный контроль, к офису "Аэрофлота". Не может же Сюзанна Морш пригнать нам самолет.
       
Это необычная поездка. Кроме Марины Персианцевой нас еще пятеро: профессор Алексей Масчан, заместитель директора НИИ детской гематологии, доктор Михаил Масчан оттуда же, репортер НТВ Катя Гордеева, ее оператор Миша Оркин и я. Мы сидим в аэропорту с контейнером и стремительно становимся друзьями. Профессор Масчан просит только, чтобы Оркин предупреждал его всякий раз, когда включает камеру. Профессор тогда будет снимать пиджак, потому что пиджак слишком потертый.
       В центральной прессе про профессора Масчана писали, будто в рамках федерального проекта "Здоровье" он то и дело мотается по заграничным командировкам и купил себе "Мерседес". На самом деле у него нет "Мерседеса", и в заграничные командировки он ездит за костным мозгом или сопровождать пациентов. И не на бюджетные деньги, а на деньги благотворителей.
       Это необычная поездка. На этот раз бывшие пациенты Института детской онкогематологии, дети, которым была проведена неродственная трансплантация костного мозга, ездили в Германию встречаться со своими донорами. Считается, что если в течение двух лет после трансплантации рак крови не вернулся, значит, ребенок выздоровел. Значит, можно встречаться с донором, который два года не знает, кому дарил свой костный мозг.
       Когда проходят заветные два года и ребенок считается выздоровевшим, не все доноры выражают желание встречаться со своими реципиентами, и не все реципиенты хотят ехать в Биркенфельд знакомиться с донорами. Для тех доноров и реципиентов, которые все же хотят познакомиться друг с другом, фонд Штефана Морша раз в году устраивает праздник.
       В этом году из Москвы в Биркенфельд поехали трое детей. Вадик Маркунин, Алена Мякотина и Игорь Оболенский. Встреча с донорами происходила в столовой биркенфельдской клиники. Была отгорожена половина зала, и на столах был расставлен кофе в термосах и пирожные. Первыми пришли дети. Они расселись за столы, стали есть пирожные и ждать, когда придут их доноры. Дети выглядели торжественно, и только Вадик Маркунин выглядел несчастным: он слишком набегался накануне, и у него болели мышцы ног. Он маленький. По-хорошему, Вадика следовало бы отвести в гостиницу и уложить спать, но, к сожалению, именно Вадиков донор, молодой человек по имени Андреас, опоздал на поезд и оттого задерживался дольше других.
       В больничной столовой были еще пациенты из разных стран. И доноры тоже приезжали из разных стран. И первой пришла женщина, которая была донором Игоря Оболенского. Она сказала, что не очень бы хотела разговаривать с журналистами про то, что чувствует, встретившись с ребенком, которому спасла жизнь. И я не стал к ней приставать. Она, Игорь, мама Игоря и переводчица сидели в углу за столиком, разговаривали о чем-то и смеялись.
       Потом пришла молодая женщина по имени Беттина. Она была так похожа на Алену Мякотину, что все сразу догадались, что она донор Алены Мякотиной. Никому из нас, врачей и журналистов, приехавших в Биркенфельд, почему-то не приходило в голову, что если у людей ДНК похожи настолько, чтобы можно было трансплантировать органы, то и сами люди похожи друг на друга.
       Беттина смеялась и была отчетливо счастлива. Она рассказала, что училась в университете на юриста, что кто-то из ее однокурсников заболел лейкозом, и они всем университетом сдавали анализы в надежде подойти товарищу в доноры костного мозга. Но никто не подошел. А через несколько лет Беттине позвонили из регистра и сказали, что она подходит девочке из России.
       — Больше мне ничего не сказали,— щебетала Беттина.— И теперь я так рада, что могу увидеть эту девочку и все хорошо, и я кому-то нужна!
       Все дети в больничной столовой давно уже болтали со своими донорами, когда открылась, наконец, дверь и вошел Андреас, донор Вадика Маркунина. Андреас и Вадик были похожи, как бывают похожи отец и сын. Русскоговорящая официантка даже подошла к Вадику и, наклонившись над ним, сказала:
       — Что ты грустишь, малыш? Бери папу и иди за мороженым.
       Вадик мрачно молчал. Впрочем, через пару минут Андреасу удалось завоевать дружбу своего маленького реципиента. Это стоило игрушечного экскаватора и плюшевого зайца.
       — И все-таки не обязательно, чтобы доноры были похожи на реципиентов,— шепнул мне профессор Масчан, функция которого там, в больничной столовой, заключалась в том, чтобы (сняв пиджак) подойти к донору, сказать, что он доктор, лечивший ребенка, и поблагодарить.— Не обязательно они похожи. Вот же Игорь Оболенский совсем не похож...
       Через минуту в столовую вошли дети той женщины, которая была донором Игоря. Мальчик и девочка. Они ходили гулять. Они с Игорем были похожи, как брат и сестра.
       После встречи с донорами дети, которые еще двадцать лет назад были бы обречены смерти, уехали на экскурсию в Лихтенштейн. А мы повезли в Москву пуповинную кровь. У нас в контейнере лежит пуповинная кровь какого-то ребенка, кажется, из Франции или из Бельгии. Про этого ребенка нам ничего не известно, но вероятнее всего, он похож как брат на больную раком крови девочку, которая ждет трансплантации в Москве. И что, если мы не успеем?
       Аэропорт почти пуст. Доктор Михаил Масчан шагает по залу и размахивает билетом. Оказывается, есть другой самолет. Он вылетает в Москву прямо сейчас. Служащему авиакомпании было наплевать, что у нас билеты экономического класса, которые нельзя обменивать. Узнав, что мы везем донорский орган, он обменял нам билеты и предупредил, что, вероятнее всего, наши сданные в багаж чемоданы потеряются.
       Плевать на чемоданы. Главное — контейнер. Мы входим в самолет. Видя нас с контейнером, пассажиры делятся на две отчетливые группы — на русских и немцев. Немцы спрашивают, не уступить ли нам место, не освободить ли нам багажную полку. Русские кричат, что не полетят одним самолетом с этой бомбой в пластиковом ведре, и требуют открыть контейнер, который нельзя открывать. Не потому, что они плохие люди,— просто никогда не задумывались о тех пяти тысячах детей, которые каждый год в России заболевают раком крови.
       Мы прилетаем в Москву на рассвете. Наши чемоданы потерялись. Черт с ними. У нас было сорок восемь часов, чтобы доставить донорский орган. Мы доставили за сорок.