"Не знаю, как я все это перенес"

"Объявить сумасшедшим и отправить во Владивосток"

Среди загадок русской души не слишком заметное, но важное место занимает отношение ее обладателей к ее же заболеваниям. С одной стороны, в России испокон веку любили юродивых. А церковь даже канонизировала самых почитаемых из них. Но одновременно душевные недуги считались постыдными, и к потерявшим рассудок людям относились почти как к заразным больным. На Руси их пожизненно отдавали в монастыри, где держали взаперти и в цепях. Но самое интересное заключалось в том, что со средневековых времен отношение к отечественным безумцам зависело от того, есть ли в их бреде поносные слова в адрес власти. Сумасшедших, произносивших подобные речи, держали в строгих условиях наравне с наиболее опасными разбойниками. Однако объявлять умалишенными смутьянов, распространявших крамольные мысли, было бы грехом, вмешательством в промысел божий. И потому первые известные случаи объявления инакомыслящих безумцами относятся к концу галантного XVIII века. А на поток производство политических сумасшедших поставил лишь Николай I в 1826 году. Правда, в начале его правления этот поток был еще тонким ручейком.

Первым объявленным высшей властью безумцем оказался генерал-майор граф Матвей Александрович Дмитриев-Мамонов. Этот богатейший русский помещик, герой Отечественной войны, друг многих декабристов. 14 декабря 1825 года он не вышел на Дворцовую площадь, но впоследствии отказался присягать новому императору. Поступить так после разгрома восстания декабристов мог или благородный человек, или сумасшедший, и Николай I объявил, что Дмитриев-Мамонов безумен. Николай I объявил, что Дмитриев-Мамонов безумен. Графа сослали в его имение, где он вел крайне уединенную жизнь и вскоре действительно сошел с ума. Так что метод оказался действенным и использовался затем еще не раз. Самым известным из николаевских политических сумасшедших стал Петр Яковлевич Чаадаев. На его "Философическом письме", опубликованном в 1836 году, император написал: "Прочитав статью, нахожу, что содержание оной — смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного".

Примеру самодержца следовали и высокопоставленные чиновники. Под предлогом душевной болезни они отправляли чересчур строптивых и неуживчивых подчиненных в дома умалишенных. К середине века эта практика стала нормальной. Об этом свидетельствовал, к примеру, в своих "Мыслях о существе и значении чиновнического быта", вышедших в 1846 году, Эрнст Рейнталь (см. "Власть" №51 за 2006 год). Подобная участь могла постигнуть любого правдоискателя в мундире и без такового, если его деятельность вредила интересам высокого начальства.

Чехов, побывавший в конце XIX века на Сахалине, описал судьбу одного из назначенных безумцем: "Ружичко был назначен инспектором сельского хозяйства на Сахалине; ознакомившись детально с местными условиями, пришел к выводу, что создание на Сахалине сельскохозяйственной колонии невозможно. Такое заключение Ружичко обеспокоило местное начальство, привыкшее присваивать деньги, выделяемые правительством для сельскохозяйственного освоения Сахалина; к тому же новый инспектор обнаружил растраты казенных средств и аферы с "колонизационным фондом". Генерал-губернатор Восточной Сибири Анучин запретил Ружичко критиковать сахалинские порядки и говорить о невозможности колонизации, чтобы не вызвать "деморализации населения". Тогда агроном обратился к Александру III, но в ответ на его телеграммы император запретил Ружичко "отправлять телеграммы, касающиеся его личных взглядов на о. Сахалин". Министерство государственных имуществ уволило Ружичко; для окончательного сокрытия слухов о беззакониях новый приамурский генерал-губернатор Д. Н. Корф распорядился объявить его сумасшедшим и отправить во Владивосток".

Куда реже признавали сумасшедшими вельмож и особ императорской крови. Однако случалось и такое. К примеру, Александр II в 1874 году объявил серьезно больным и нуждающимся в особом лечении своего племянника великого князя Николая Константиновича, попавшегося на краже. Лечили его в соответствии с канонами тогдашней психиатрии — обливали ледяной водой, упаковывали в смирительную рубаху. Но затем просто выслали в Ташкент, и до самого свержения монархии в 1917 году, несмотря на все уверения врачей в его выздоровлении, великий князь продолжал числиться сумасшедшим.

"Найти санаторию, чтобы из нее трудно было бежать"

Попытка врачей помочь Николаю Константиновичу вполне соответствовала духу либерализма, воцарившемуся в начале XX века среди русской интеллигенции вообще и медицинского сообщества в частности. Сломить этот настрой не смогли даже пришедшие к власти большевики. Впрочем, в первые послереволюционные годы политическая психиатрия и так применялась в редчайших случаях. Наиболее известный — помещение в психлечебницу эсерки Марии Спиридоновой. После попытки антибольшевистского переворота 6 июля 1918 года ее приговорили к восьмимесячному заключению, но старая революционерка смогла бежать. Ее снова поймали и по предложению Дзержинского изолировали в психбольнице. В 1921 году он лично распорядился: "Охрану и наблюдение надо бы сорганизовать достаточную, но в замаскированном виде. Санатория должна быть такая, чтобы из нее трудно было бежать и по техническим условиям. Когда найдете таковую и наметите конкретный план, доложите мне".

Но в большинстве случаев необходимости в психиатрических репрессиях не наблюдалось. Большевики сохраняли либерально-интеллигентское отношение к душевнобольным. Многие из них сами обращались к психиатрам, причем не только к отечественным. Не особо скрываясь, лечились и красные командиры, прошедшие гражданскую войну. Но главное заключалось в том, что объявлять своих врагов сумасшедшими было невыгодно политически. Особенно после перехода рычагов управления к Сталину, пропагандировавшему теорию усиления классовой борьбы. Нельзя же усиливать борьбу с умалишенными.

До 1935 года Политбюро не рассматривало вопросов о психиатрии вовсе. Но даже в годы "большого террора" из-за отсутствия четкой и ясной позиции высокого руководства в деле использования психиатрии в политических целях наблюдались сумбур и какофония. Некоторых узников ГУЛАГа, которые сходили с ума, отправляли в специальные психбольницы тюремного типа. Других продолжали держать в лагерях. В то же время некоторые враги народа скрывались от наказания с помощью психиатрических диагнозов. Мало того, высокопоставленные сотрудники карательной системы пользовались этой лазейкой для спасения обвиняемых в политических преступлениях.

Подобный случай имел место в Москве во время войны. В 1943 году военный трибунал рассматривал дело "антисоветской группы дирижера Хмелевича", которое от начала до конца было сфабриковано Московским управлением НКВД. Чекисты завербовали нескольких знакомых между собой артистов и музыкантов и каждому из них поручили вести провокационные разговоры с остальными. На основании агентурных донесений всех участников группы арестовали и судили. Всем дали большие сроки, а Хмелевича приговорили к расстрелу. Но дело попалось на глаза председателю военной коллегии Верховного суда СССР Василию Ульриху. И человек, которого по праву называют кровавым палачом, обнаружил, что дирижер наблюдался у психиатра. Он распорядился направить Хмелевича на психиатрическую экспертизу и собственноручно написал записку в НКВД с предписанием не расстреливать Хмелевича до получения результатов и возможного пересмотра дела. В итоге дирижер был признан невменяемым, что не спасло его от заключения, зато сохранило ему жизнь.

Ситуация резко изменилась после войны. Видимо, следователи госбезопасности, рассматривая скользкие дела, не могли решиться на применение к обвиняемым самых строгих карательных мер. Слишком свежи у них в памяти были аресты и расстрелы коллег, обвиненных в 1938-1939 годах в незаконных методах следствия и необоснованном преследовании ни в чем не повинных людей. Поэтому при малейших зацепках — лечении у психиатров, странностях в поведении — они предпочитали отправлять подопечных на психиатрическое обследование и последующее принудительное содержание в больнице. По тому же пути пошли и руководители различных рангов, начавшие, как и в XIX веке, отправлять к психиатрам своих не в меру правдолюбивых подчиненных.

К примеру, в 1953 году пропагандист московского Свердловского райкома партии С. П. Писарев обвинил секретаря райкома в хищениях. Тот потребовал на Лубянке, чтобы госбезопасность возобновила старое дело 1930-х, по которому пропагандист был оправдан. Следователям не хотелось влезать в кляузное дело, и Писарева перепасовали к психиатрам. Благо в 1926 году он по собственной инициативе прошел психиатрическое обследование. Да к тому же отличался "странностями" — вел строгий учет расходов, хранил годами квитанции об оплате всего и вся. Вырваться ему удалось только в 1954 году и только при помощи высокопоставленных друзей, которые ручались за него перед высоким руководством. Если бы не они, Писарев мог до конца жизни остаться на принудительном лечении. Ведь к тому времени политика партии в психиатрическом вопросе наконец-то прояснилась — политическая психиатрия оказалась востребована лично Хрущевым.

"Человек перестает быть человеком"

Никита Хрущев дал стране политическую установку — "не любить социализм могут только сумасшедшие", и страна восприняла ее как руководство к действию. Тем более что с репрессиями нужно было кончать, но и политических противников требовалось наказывать. В 1960 году в советских УК и УПК даже появилось положение о том, что принудительное лечение может применяться к тем, кто совершил "общественно опасное деяние".

Спрос даже при социализме рождал предложение, и профессор Андрей Снежневский выдал на-гора теорию вялотекущей шизофрении. Под ее симптомы — "бред правдоискательства", "философскую интоксикацию" и прочие можно было подвести практически любого человека. Психиатрическое сообщество поначалу сопротивлялось и доказывало, что это не теория, а бездумная компиляция терминов из чужих трудов. Но партии, как известно, лучше было знать, кто в стране ученый, а кто — шарлатан. Снежневский в 1962 году стал академиком АМН СССР, а в 1974 году — Героем Соцтруда.

Применение политической психиатрии открывало множество разнообразных возможностей. К примеру, можно было изолировать только что реабилитированных жертв репрессий, чье появление на свободе могло принести вред идеологической работе. Так оказался в психбольнице писатель Даниил Андреев, которого держали там до тех пор, пока не выяснилось, что он неизлечимо болен.

Еще ценнее оказалось использование идущей из глубины веков и неугасающей неприязни советских людей к психбольным. К примеру, в 1967 году в Киеве, когда интеллигенция и студенты отмечали очередной день памяти Тараса Шевченко, милиция по указанию местного ЦК попыталась арестовать зачинщиков и активистов этого, как сочли партийные боссы, националистического мероприятия. Однако присутствующие не выпустили милицейские машины из плотного людского кольца. Разрастающаяся толпа настолько напугала чиновников, что они распорядились отпустить задержанных. А потом по одному пересажали активистов в психбольницы.

Снежневский с его теориями оказался полезен и во внутриполитической борьбе в ЦК. С его помощью был снят с работы Валентин Пивоваров — бывший охранник и помощник Хрущева, назначенный им управляющим делами ЦК (см. "Власть" №35 за 2003 год). Управделами считал себя первым не только среди равных, но и среди старших товарищей, за что и поплатился: "В мае 1960 года,— писал Пивоваров Хрущеву,— я на несколько дней поехал в "Барвиху" отдохнуть. Врач санатория осмотрел меня, а затем произошло нечто непонятное. Дня через три в "Барвиху" приехал профессор Снежневский. Он сказал, что хочет меня осмотреть. Я спросил, кто он. Снежневский ответил, что он психиатр. Не видя никаких причин подвергаться исследованиям психиатра, я отказался от осмотра. Наш разговор со Снежневским происходил в течение трех-четырех минут, не больше. В результате этого разговора родился на свет документ со страшным диагнозом: шизофрения...

Три дня спустя меня консультировал заместитель директора Всеукраинского психоневрологического института профессор Литвак. Он не нашел никаких признаков шизофрении... Помните, Никита Сергеевич, в ноябре 1960 года я был у Вас на приеме, и Вы сказали мне, что товарищи Ф. Р. Козлов и М. А. Суслов хорошо отзываются о моей работе на посту управляющего делами ЦК КПСС. Вы тогда выразили сожаление о моем заболевании, я Вам рассказал историю возникновения диагноза о шизофрении, и мне казалось, что вопрос исчерпан".

Как только Хрущев ушел в отпуск, Пивоварова освободили от должности в связи с психическим заболеванием, спорить с товарищами и тем подвергать сомнению диагнозы Снежневского Хрущев не стал и лишь в 1963 году помог Пивоварову с устройством на работу. Собственно, управляющему делами ЦК еще сильно повезло, что он не попал в руки Снежневского и его соратников.

Один из их "пациентов" Виктор Рафальский вспоминал: "После следствия я попал в казанскую психушку. Кололи меня там беспощадно. Быть все время под нейролептиками — вещь страшная. Это состояние описать невозможно. Нет покоя ни днем, ни ночью. Человек перестает быть человеком. Становится просто особью, существом жалким, низведенным до животного состояния. Какого-либо медицинского подхода к лечению здесь нет, назначение лекарств действует автоматически — месяц за месяцем, год за годом. Никому нет дела, что таким вот образом человека делают инвалидом, ибо никакой человеческий организм не в состоянии выдержать систематических атак нейролептиков...

Метод усмирения: раздевают донага, укутывают мокрой простыней, привязывают к кровати и в таком состоянии держат, пока человек не завопит. Ибо, высыхая, плотно обернутая простыня причиняет невыносимую боль. Это так называемая укутка. В ленинградской психушке применялась довольно часто...

Достойно ли это самой сущности цивилизованного государства? Отнята жизнь. Оплевана, загажена душа. Двадцать лет погублено, считая со дня последнего ареста — год 1966. Двадцать лет. Вдумайтесь только в это. Не знаю, ей-богу, не знаю, как я все это перенес".

"Метод электрошоковой терапии строго ограничен"

Временами Снежневский проявлял удивительную гибкость, и многие знавшие его люди считали его скорее видным мастером интриг, чем врачом. Когда требовало начальство, он, как и большинство его коллег, отступал и легко менял диагноз. Так было, к примеру, в случае с генералом Куприяновым, освобождения которого из психбольницы потребовал маршал Жуков. И наоборот, по требованиям руководства политпсихиатры расширяли и ужесточали свою деятельность. Их золотой век наступил после назначения председателем КГБ Юрия Андропова. Переживший венгерское восстание 1956 года Андропов был уверен, что психушки — одно из лучших и надежнейших средств борьбы с инакомыслящими.

Бороться Андропову было тем проще, что за три месяца до его назначения председателем КГБ, 14 февраля 1967 года, Минздрав СССР утвердил инструкцию о принудительном психиатрическом лечении. Сеть специализированных психиатрических учреждений при нем постоянно расширялась и ужесточалась. В качестве санитаров, например, использовали уголовников, которым позволяли зверствовать над узниками психбольниц.

Бывших подопечных не оставляли даже после того, как они покидали СССР. К примеру, в 1976 году решили отравить жизнь выехавшему четырьмя годами раньше в США сыну поэта Сергея Есенина Александру Есенину-Вольпину. Он работал профессором в Бостонском университете, когда его настигла весточка с родины, исполненная в типичном стиле активных мероприятий КГБ. Итальянский еженедельник "Раджоне" опубликовал статью, где говорилось: "Есенин-Вольпин до отъезда из СССР был восемь раз в доме умалишенных... Едва прибыв в Италию, он был помещен в Риме в дом умалишенных. Сейчас его лечат американские психиатры".

Как обычно, текст со ссылкой на западное издание передал ТАСС, затем его напечатали советские газеты, откуда его позаимствовали издания зарубежных компартий. Но оказалось, что палка была о двух концах. В 1977 году Есенин-Вольпин подал в Нью-Йорке в суд на информагентства ТАСС и АПН. И замять это дело удалось с огромным трудом путем политических уступок американцам, о которых предпочитают не вспоминать до сих пор.

Мало того, по всему миру начались акции против советской карательной психиатрии. Андропов докладывал в ЦК в 1976 году: "В ряде западных стран нагнетается антисоветская кампания с грубыми измышлениями об использовании в СССР психиатрии якобы в качестве инструмента политической борьбы с "инакомыслящими". Идеологические центры и спецслужбы противника широко привлекают к этому средства массовой информации, используют трибуны научных форумов, инспирируют антисоветские "демонстрации" и "протесты". Систематически предоставляют возможность выступать с грязными вымыслами об условиях помещения и содержания больных в советских психиатрических лечебницах "живым свидетелям", известным своей антисоветской деятельностью на Западе, — Файнбергу, Плющу, Некрасову, Горбаневской и некоторым другим...

Организаторы клеветнических выступлений стремятся подготовить, как видно, общественное мнение к публичному осуждению "злоупотреблений психиатрией в СССР" на предстоящем VI Всемирном конгрессе психиатров (Гонолулу, США) в августе 1977 года, рассчитывая вызвать политически негативный резонанс в канун празднования 60-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции... Комитетом госбезопасности через оперативные возможности принимаются меры по срыву враждебных выпадов, инспирируемых на Западе вокруг советской психиатрии".

Конечно, меры принимались, советские психиатры давали отпор внешним врагам. Но все же документы свидетельствуют о том, что они дрогнули. Уже на исходе 1970-х руководство психиатрии начало занижать свои заслуги в борьбе с инакомыслием. В отчете о борьбе с диссидентами Института судебной психиатрии имени Сербского, подписанном начальником управления по внедрению новых лекарственных средств и медицинской техники Минздрава СССР и постоянным представителем СССР в комиссии по наркотикам при ООН Эдуардом Бабаяном, говорилось, что обвиняемые по политическим статьям с 1972 по 1976 год составили менее 1% обследованных в институте — 132 человека. Причем 37 из них были признаны вменяемыми.

Еще более занимательными были слова отчета о том, что данными в целом по стране Минздрав не располагает. На этом фоне приведенные в докладе рассуждения о гуманизме советской психиатрии смотрелись вполне органично: "В советских психиатрических и психоневрологических учреждениях для лечения больных применяются методы и средства лечения, общепринятые во всех зарубежных странах.

Однако необходимо подчеркнуть, что такие опасные для больного методы и средства, как нейрохирургическое удаление лобных долей мозга, перерезка проводящих путей, идущих от лобных долей мозга (лобэктомия, лейкотомия), применение ЛСД и др. производных лизергиновой кислоты, которые все еще применяются на Западе и в первую очередь в США, в СССР запрещены (приказ министра здравоохранения СССР №1003 от 9.XII.50 г.; №248 от 25.III.67 г.); метод электрошоковой терапии строго ограничен. Кроме того, психоанализ как неэффективный метод, целиком основанный на реакционных теориях, после изучения в 30-х годах был исключен из практики советской психиатрии.

Психотропные препараты появились в СССР несколько позже, чем на Западе, и были воспроизведены или синтезированы в основном по их подобию. Первый советский психотропный препарат аминазин является аналогом зарубежного ларгактила, хлорпромазина. Трифтазин — аналог стелазина.

В советской психиатрии, как правило, психически больные обеспечиваются комбинированными методами лечения. Сочетание медикаментозной терапии с психотерапией, физиотерапией, трудовой терапией дает возможность максимально индивидуализировать курсы лечения и использовать лекарственные средства в тех оправданно малых дозах, которые обеспечивают максимальный терапевтический эффект и в то же время, как правило, не вызывают нежелательного побочного действия...

Дозировки лекарственных средств... по сравнению с практикой Запада весьма часто ниже. Этот факт даже был отмечен в английском журнале "Интернациональный журнал социальной психиатрии" (1972, 18, I, Англия) психиатром Рубинсом Д. Л. Он писал: "Основной метод лечения — фармакотерапия (он говорит об СССР), но лекарства назначаются в относительно малых дозах". И он приводит пример препарата хлорпромазина (советский аминазин), указав, что в США применяют этот препарат в дозировке в два и более раз большей".

Тем временем и в столицах, и в провинции продолжали широко применять зверские методы лечения и награждать инакомыслящих диагнозом "вялотекущая шизофрения". В перестройку карательную психиатрию начали обличать. Но потом о ней, казалось бы, сказали все и закрыли вопрос раз и навсегда. Вот только в России ничего и никогда не проходит безвозвратно. Отношение к душевнобольным остается неизменным. И кто знает, не начнут ли квалифицировать вопросы о причинах выборных побед отдельных партий как "бред правдоискательства"?

ПРИ СОДЕЙСТВИИ ИЗДАТЕЛЬСТВА ВАГРИУС "ВЛАСТЬ" ПРЕДСТАВЛЯЕТ СЕРИЮ ИСТОРИЧЕСКИХ МАТЕРИАЛОВ