«Я люблю каких-то жуликов, проходимцев»

В анонсе юбилейного творческого вечера Льва Лурье «75 лет с Петербургом», который пройдет 17 апреля на сцене Лендока, говорится, что бессменного символа Северной столицы расспросят о том, зачем это — жить не по лжи и не представляя себя где-либо еще. «Три четверти века рядом с нами» — не дежурные слова для Льва Яковлевича. С нами — и с городом, конечно.

— Вы в каком поколении петербуржец? Вообще, история вашей семьи корнями уходит куда?

— История моей семьи уходит в Белоруссию. Пойдем с отцовской стороны. Мой прадед Яков Анатольевич Лурье окончил естественный факультет Петербургского университета, вернулся на родину в Могилев, где стал известным городским врачом и одновременно политическим активистом, членом оппозиционной партии кадетов. Его ссылали, сажали. У Якова Анатольевича был сын Соломон Яковлевич, который тоже поступил в Петербургский университет, что, как вы понимаете, еврею сделать было не очень просто. Учился у Фаддея Францевича Зелинского на историко-филологическом факультете и стал ученым-классиком, очень известным. В Ленинграде родился мой отец — Яков Соломонович, а потом и я. С материнской стороны купец первой гильдии Богорад — другой мой прадед — приехал сюда, я думаю, заплатив взятку, потому что только первогильдейских купцов иудейского исповедания сюда пускали жить. Но для первой гильдии выглядел он неубедительно. Торговал дровами. Владел будущим кинотеатром «Искра» на Суворовском проспекте.

— А откуда он приехал?

— Он приехал из местечка Сенно, тоже Могилевской губернии. У него родилась моя бабушка — Лидия Соломоновна, петербургская барышня, окончившая Мариинскую гимназию. Во время военного коммунизма родители неожиданно вспомнили о своих местечковых родственниках. Богорады уже совершенно обрусели, то есть бабушка на идише не говорила. Но она отправилась в Белоруссию менять кофточки на картошку и встретила там Ефима Соломоновича Лурье, который был представителем загадочной профессии — снабженец. Они вернулись с дочкой — Ириной Ефимовной Ганелиной, моей мамой. А потом Ирина Ефимовна встретилась с Яковом Соломоновичем, и так я появился.

— Могилев — потому что черта оседлости?

— Могилев — потому что черта оседлости, да. В Белоруссии вообще города были в значительной степени еврейскими, как, впрочем, и в Литве, и в Подолье, и в Галиции, то есть на Западной Украине.

— Я прошу прощения за некоторые вопросы. Не было ли у вас чувства протеста, когда погибла ваша мама? (Известный врач-кардиолог Ирина Ефимовна Ганелина погибла под колесами снегоуборочной машины 15 декабря 2010 года.— «Ъ-СПб».)

— Естественно, было чувство протеста. Мой сын Даня подал в суд, и мы требовали компенсации и извинения от Валентины Ивановны Матвиенко, которая тогда была губернатором. И наоборот, мы выступали за снисхождение по отношению к водителю, который переработал, там были нарушены все условия охраны труда. Поэтому он, конечно, и субъективно, и объективно не очень виноват в этой страшной гибели. Но это красивая была смерть, потому что маме было уже за 90, и она шла на работу в больницу.

— Если мы говорим о смерти, вы сами себе какой бы хотели бы?

— Я вообще-то не очень ее хочу. Во сне, наверное.

— Какие у вас представления об идеальной старости?

— Все было бы хорошо, если бы мои дети не уехали за границу. Две мои внучки здесь с невесткой. Сын в Израиле. А дочка с зятем и с двумя внучками в Америке.

— При этом у вас израильский паспорт. Вы никогда не думали уехать?

— Я провел за границей довольно много времени. В начале 1990-х с перерывами в два года преподавал в американских колледжах русскую историю. Но нет, я никогда не хотел уехать. Мне там неуютно. Меня жизнь здесь, в общем, устраивает. Я прожил лет 40 при советской власти. Так что для меня эти условия, в общем, привычные. И даже, при всех привходящих, сейчас свободнее, чем в 1950–1980-е. Но если я при советской власти жил и работал, то почему после такой прививки мне не жить сейчас?

«Мама, это Сталин? Он хороший?»

— Неожиданный вопрос: помните ли вы смерть Сталина? Вам было три года.

— Были непростые времена. Дед Соломон Яковлевич приехал из Львова: и отца, и деда выгнали из Ленинграда в 1949 году во время борьбы с космополитизмом. И дед в конце концов получил должность профессора классической филологии во Львове. Отец был безработным и скрывался: то есть он работал в разных провинциальных пединститутах по семестру, а потом приезжал в Ленинград. Боялся здесь долго оставаться, потому что нескольких друзей посадили. И вот дед, отец и мать слушают эти знаменитые медицинские бюллетени о здоровье Сталина. Естественно, спрашивают, что это — «периодическое (Чейн — Стоксово) дыхание». Мама объясняет, что это, в общем, приговор. И дед с отцом страшно радуются. А мама очень строго говорит, что она не позволит в своем присутствии о пациенте таким образом отзываться.

— А где здесь вы в этом рассказе?

— А я где-то ползаю в это время. Но потом я пошел гулять. Мы жили с моей двоюродной бабушкой, с ее внуками в двух отдельных квартирах, соединенных сортиром. Это дом на углу Ленина и Большого проспекта. И мы пошли гулять с моей няней Ольгой Арсентьевной и их няней Надей, которая была белоруской. Помню, идем по Кировскому мосту (это я помню точно), и Надя говорит, дескать, вот, какое горе, умер Сталин. А моя няня, женщина страшно непоследовательная, но дико темпераментная, в ответ: «Не глупи. Какие-то глупости говоришь. Может быть, и легче станет, и вообще, что тебе Сталин, живи себе своей жизнью». Вот этот конфликт двух нянь был для меня неожиданным и интересным.

— Получается, что вы себя с трех лет уже помните?

— Это одно из моих первых воспоминаний. Мама еще рассказывала, что мы ехали в троллейбусе, когда мне было года три или четыре, и я увидел портрет Сталина и начал громко говорить: «Мама, это Сталин? Он хороший?»

— И что мама ответила? В троллейбусе наверняка — «Конечно, хороший».

— Нет, не думаю. Думаю, сказала: «Заткнись, не разговаривай громко, смотри, вон Ростральная колонна».

— В том же анонсе творческого вечера написано: «Почему это — бедствовать и прославиться, переехать в спальный район и обратно». Вы бедствовали?

— Никогда в жизни мне не приходилось голодать. Все-таки у меня и отец, и мать профессора, хотя в СССР это становилось все менее и менее доходным делом. Понятно, что всякий барыга зарабатывал больше, чем профессор, уже к концу 1970-х годов. Но в общем, по советским масштабам, это была довольно зажиточная жизнь, и я никогда не думал о еде, не экономил на путешествиях по Советскому Союзу, посещал разного рода заведения общепита с большим удовольствием и вообще был такой вполне себе кутила. Конечно, в начале 1990-х стало сложнее: после того, как я женился, родился ребенок, мы уехали из родительской квартиры, жили в коммуналке. Потом со сложностями обменяли ее и жили вместе с тещей. А потом поехали в Америку, там я все-таки что-то заработал. Доллары здесь, как вы помните, тогда ценились, и в результате мы получили вот эту хорошую квартиру на Владимирском проспекте, расселили коммуналку. Уже в конце 1980-х я довольно прилично зарабатывал, потому что был одним из самых модных репетиторов по истории в городе. Таким образом набрался педагогического опыта, и потом мне это многое дало, когда я начал преподавать в школе. С тех пор все время находились какие-то дополнительные источники финансирования, дополнительные занятия, отхожие промыслы, которые делали меня не богачом (у меня никогда не было машины, дачи, как, впрочем, и у родителей), но вполне позволяли не думать о хлебе насущном и, опять же, путешествовать за границу и все такое прочее.

— Путешествия для вас много значат?

— Сейчас я довольно плохо хожу, мне предстоит операция. Но да, до этого очень: я объехал почти всю Европу.

— В какое место вы готовы возвращаться раз за разом?

— Мы с женой очень любили Венецию и проводили там каждый год какой-то период времени. Вот сейчас я поеду в Грузию, которую тоже очень люблю. Вена — прекрасный город. В Лондоне я был много раз, там у меня были разного рода лекции, выступления, и я его как-то расчувствовал. В Париже был меньше, поначалу он мне не понравился, но в конце концов я к нему привык. Берлин не такой симпатичный, хотя шумный, людный, культурный.

«В Ленинграде не было диссидентов, у нас сразу сажали»

— По каким заведениям общепита вы скучаете? Есть какие-то ностальгические воспоминания, связанные с ними?

— Это сложные и смешанные воспоминания. Я неслучайно купил квартиру здесь, потому что она — напротив «Сайгона». Не могу сказать, что годы, проведенные в «Сайгоне», были лучшим временем в моей жизни. Потому что «Сайгон» — это такой отстойник для не могущих реализовать себя молодых людей, что в эпоху застоя было обычным делом. И большая часть моих приятелей была поэтами, которых никто не печатал: Витя Кривулин, Евгений Вензель, Коля Беляк. Или люди, которые занимались подпольной историей, или еще чем-нибудь подпольно. «Подпольно» не означало борьбу с советской властью. В Ленинграде не было диссидентов, у нас сразу сажали, в отличие от Москвы. Но это не значит, что не было домашних философских семинаров, сбора мемуаров жертв сталинских репрессий, людей, которые бы занимались Хармсом, Вагиновым, Булгаковым и другими непечатаемыми писателями. Это была довольна важная интеллектуальная среда, в которой я вырос. Но, еще раз говорю, вот это ощущение безвыходности, которое было в «Сайгоне» и которое приводило к тому, что большинства моих приятелей уже нет на свете, они спились,— это не чистая радость, не ностальгия. И я поэтому не люблю ходить на встречи сайгоновцев и как-то особенно про это говорить. Хотя те, кто выжил, остались моими приятелями.

— А они до сих пор проходят, эти встречи?

— У кого-то проходят встречи «Сайгона». Для кого-то главное в жизни — это то время, когда они пили маленький двойной, стоя за столиками с круглой столешницей из искусственного мрамора. Или курили около так называемой стенки, то есть вдоль Владимирского проспекта: курить-то в «Сайгоне» было нельзя.

Потом были разного рода места, куда, как правило, было довольно трудно попасть тогда, надо было платить швейцару. Кафе «Ландыш» возле моего дома на Петроградской стороне. Кафе «Орбита», его называли почему-то «Голова Кибальчича». Ресторан «Приморский» на Большом проспекте, «Демьянова уха» напротив «Великана». Тогда посещение ресторана было вызовом и переходом из мира в антимир. Потому что ресторан был таким местом, где можно и по морде получить, а можно и музыку заказать за «карась» и послушать что-то запрещенное: кто «Мурку», а кто «Битлз». И это давало ощущение прорыва, кутежа, отрыва от повседневной действительности.

— Вы по-прежнему ходите по рюмочным? Любите этот формат?

— Я довольно плохо хожу, поэтому мне добираться…

— Извините, пожалуйста.

—…Да ничего такого здесь нет. Я надеюсь, что в мае начну ходить хорошо и буду ходить по рюмочным.

— Какие ваши любимые?

— Закрылась любимая моя рюмочная «Пинта» на Стремянной, она была самая близкая. Переехала и превратилась в такую полурюмочную, я бы сказал, гастрорюмочную, находится теперь на Кузнечном рынке. Хорошая рюмочная на Сенной. На Петроградской стороне я люблю рюмочную на углу Ленина и Чкаловского. Сейчас этот формат стал модным, в «Доме культуры» культуролог Дмитрий Черепанов водит экскурсии по рюмочным. Думаю, что отчасти и мои телевизионные передачи и очерки привели к такому ретро.

«Из этого гадкого утенка вырастает довольно приличный гусь»

— Все в том же анонсе юбилейного вечера написано: «Как это — пережить своих старших товарищей и учителей?» С кем вы дружили? Кого вам не хватает?

— Оба моих друга с большой буквы, к сожалению, умерли. Это был мой однокурсник, имя которого мало кому что говорит, его звали Сергей Чарный. Он был красавец, смельчак, мой приятель и по «Сайгону», и по экономическому факультету ЛГУ, где я учился, и по пирушкам.

Колоссальное значение сыграл в моей жизни Арсений Рогинский, будущий создатель «Мемориала» (федеральная организация внесена в реестр иностранных агентов, ликвидирована по решению суда), который одно время был секретарем моего отца и с которым мы писали мою первую научную статью. Нашли письмо народовольца Стефановича, которое он с разрешения директора департамента полиции Плеве отправлял из Трубецкого бастиона своему другу Льву Дейчу в Швейцарию. Это важное письмо, проливающее довольно много света в раскрытии секретов поздней «Народной воли».

Ну и очень многому меня научил (и очень много меня жучил) Евгений Вензель, который сравнительно недавно умер. Постоянно поправлял, заставлял выражать свою мысль как можно более лаконично, не употребляя пошлых выражений и слов, стараясь говорить свежо. Он меня опекал как раз в «Сайгоне» и говорил Виктору Топорову: «Смотри, из этого гадкого утенка вырастает довольно приличный гусь».

— Можете похвастать знакомством с Довлатовым?

— С Довлатовым я не был никогда знаком, поэтому не могу этим похвастаться совершенно.

— А почему тогда вы организовали «День Д», который в этом году должен будет пройти уже в девятый раз?

— Мне очень нравится творчество Довлатова и сам автобиографический образ, который он создал. Я занимаюсь городом (так получилось), и меня поражает неравновесное представление, с одной стороны, власти, с другой — жителей Петербурга — о значимости тех или иных персонажей. Условно говоря, мы теперь понимаем, что одним из главных гениев русской литературы второй половины ХХ века был, например, Евгений Львович Шварц. Он не меньше, чем Ионеско, чем Беккет. Это мировая фигура.

Сам по себе на наших глазах создан культ Бродского, музей «Полторы комнаты» и все остальное. Растут Вагинов, Роальд Мандельштам, Юрий Тынянов. А те, кого в советское время считали классиками,— исчезают из памяти.

Ну и когда исполнялось, по-моему, 75 лет Сергею Довлатову, мы на «Пятом канале» сняли двухсерийный фильм про него. Денег тогда было много, бюджеты хорошие, мы ездили в Америку и в Таллин, я познакомился с Еленой Довлатовой, брал интервью у Андрея Арьева, у Якова Гордина, у Михаила Рогинского. Потом добился установки мемориальной доски, которую открывала Валентина Ивановна (Матвиенко.— «Ъ-СПб»). На очередной юбилей мы сумели поставить памятник Довлатову на Рубинштейна, начали водить экскурсии, потом мы с моей дочкой Соней написали книгу «Ленинград Довлатова». И так оно и пошло, и уже идет само по себе — тележка с рельсов не сойдет.

— Вы сейчас никаким образом не имеете отношение к телевидению? И в ближайшее время не собираетесь туда вернуться?

— Я не имею никакого отношения к телевидению и совсем не собираюсь вернуться. У меня берут интервью для YouTube. Есть три передачи, которые за 300 тыс. зрителей посмотрело: две на канале, который называется «НеФорбс», и очень успешное интервью было с Колей Солодниковым.

— Вы регулярно читаете лекции для «АдВиты». Это что-то личное?

— Да, это личное, потому что первая моя ученица как репетитора еще в позднесоветское время — Елена Николаевна Грачева — потом создала «АдВиту». Она работает в 610-й классической гимназии, которую основали мы с приятелями. Преподает там литературу, важный системообразующий педагог, придумавший огромный портал в Telegram, где все дети, выпускники всех лет собираются теперь уж из разных стран мира и очень активно помогают друг другу. То есть это такая мощная, я бы сказал, ячеища гражданского общества. Две организации, которым я стараюсь помогать,— это «Антон тут рядом» и «АдВита», потому что я хорошо и давно знаком и с Любой Аркус, и с Леной Грачевой.

«Люди готовы платить за свежее слово»

— Сколько человек сейчас работает в «ДК Лурье»?

— Думаю, в целом человек пятьдесят.

— У вас есть среди них любимцы?

— Да. Это, наверное, даже нехорошо говорить, потому что остальные получаются нелюбимцы. Все любимцы. Конечно, я очень люблю Аню Маркович, потому что она выпускница моей школы гидов и вообще очаровательная женщина. Замечательная у нас групповод по имени Майя, с которой как за каменной стеной, она сопровождает мои экскурсии и лекции. Самый талантливый экскурсовод, я думаю, Константин Шолмов — наш коллега, журналист из Выборга, красавец, такой, я бы сказал, русский богатырь. Он поливалентный, много знающий, умеющий работать с детьми, в общем, штырь, на котором мы держимся,

У меня с ним связаны очень давние впечатления, заочные. Мой первый материал в газете «Коммерсантъ» — это репортаж о выборах мэра Выборга, 2000 год, борьба бандитов с контрразведчиком, в которой победили бандиты. Дико интересно было! Я, естественно, как и полагалось в тогдашнем «Коммерсанте», проделал довольно большую работу, то есть поехал в Выборг уже вполне подготовленным. Общался с отделом преступности, с экономическим отделом, наводил справки и искал контакты с местными журналистами. Выяснил, что в Выборге есть довольно много независимой прессы, и одну из газет — по-моему, «Выборгские ведомости» — возглавляет некий Константин Шолмов, у которого конфликты как с бандитами, так и с контрразведчиками (они соперничали на выборах), смелый журналист, в духе, я бы сказал, даже не «Коммерсанта», а «Новой газеты». Поэтому, когда мы с ним позже встретились, когда он мне предложил свои услуги в качестве экскурсовода, я был очень доволен.

— Вам никогда за свою деятельность не доставалось? Вам же наверняка угрожали?

— Никто мне не угрожал. Мне один раз даже позвонил Кумарин (лидер тамбовской ОПГ Владимир Кумарин (Барсуков).— «Ъ-СПб») с комплиментами.

— Если вернуться к «ДК Лурье»: как меняется спектр интересов ваших гостей? О чем просили раньше, что просят показать и рассказать сейчас?

— Нас не просят, это мы предлагаем. Иногда бывает специальный интерес у девелоперов, которые возводят свои здания в каком-нибудь старом районе, и они хотят понять genius loci, дух места. И тогда заказывают какую-нибудь Охту или Пески, то, что мы не водим регулярно. А все остальные ходят туда, куда мы предлагаем.

Предложения наши постоянно развиваются. Костя Шолмов, о котором мы говорили, возит людей на Байкал, во Владивосток, в Вологду, в Грузию, Грецию. У нас есть несколько людей, которые возят в Дагестан.

У нас есть «Дом культуры Лурье» в Москве, он занимается экскурсиями по столице. Здесь мы ходим на спектакли и обсуждаем их вместе. Я иногда выступаю перед кинопоказами. Мы ведем лекции на разные темы. Водим во все районы города на разные тематические экскурсии: кто-то рассказывает про Хармса, кто-то — про Каменный остров.

Я не могу сказать, что меняется интерес — интерес растет, это точно. И будет расти. Это видно не только по нашему «Дому культуры», видно по тому, сколько лекториев и новых частных экскурсионных компаний возникает в городе. Значит, спрос есть. Я думаю, что общее падение системы высшего образования, а также понимание теми, кто получил высшее образование в советское время или чуть позже, что им недодали, приводит к стремлению к самообразованию. Поэтому блогеры-миллионники так популярны: они преподают иногда ахинею, а иногда что-то чрезвычайно полезное, что можно получить вот таким образом. Появляется большое количество людей, что называется, из среднего класса (у нас недешевый продукт), которые готовы платить за свежее слово.

«Владимир Ильич раза два в жизни выпивал, как следует»

— Какие районы у вас любимые? Может быть, что-то неожиданное, та же Охта? У вас за спиной два тома о ней. (Тут нужно a propos добавить, что всю стену одной из комнат квартиры Льва Яковлевича занимает огромный книжный стеллаж.— «Ъ-СПб».)

— Про Охту не могу сказать, что это мой любимый район. Хотя мы с моей любимой ученицей Машей Элькиной (которая первая за многие годы острый архитектурный критик в Петербурге; она печатается в основном в «Собаке», работала в «Фонтанке», окончила Академию художеств) написали путеводитель по Охте. Охта — это какой-то Детройт.

Я ввел в обиход одним из первых мало мне тогда известную Коломну. И это пошло. Коломна стала модным районом, не только из-за нас, но из-за Новой Голландии, из-за Никольского рынка и разных других вещей. Так или иначе, там появилось много туристических групп.

Второе — это Петроградская сторона. Она ну очень большая, но есть две наиболее исхоженных зоны: Аптекарский остров (это была моя первая книга — с Виктором Грибановым), я его очень хорошо знаю, и район домика Петра. Но можно водить и в другие части Петроградской стороны. Особенно мне симпатичны улицы, где находится наша 610-я гимназия, вот эти расходящиеся как арбатские переулки между Введенской и Добролюбова. Вожу я и от центральной Дворцовой площади: хотя это и хрестоматийно, но на самом деле здесь есть много неожиданного. Трудно водить экскурсию, но надо по Большой Морской, для того чтобы рассказывать о свете и петербургской аристократии.

— Трудно потому, что шумно?

— Достаточно узкие тротуары, и чтобы осмотреть фасад дома, нужно переходить на другую сторону. Для меня это все довольно-таки тяжелые маневры. Я знаю, что пользуются успехом Обводный канал, Сенная, Лиговка, то есть такое «чрево Петербурга», опасное «подбрюшье».

— У вас есть любимый ленинградский или петербургский персонаж, реально существовавший?

— Да много у меня таких персонажей. Я очень люблю Виктора Дандре. Он был бароном, взял взятку у фирмы «Вестингауз», в результате фирма «Вестингауз» построила нам трамвай. А полученную взятку потратил на свою гражданскую жену — балерину Анну Павлову. И когда он сел за это, Анна Павлова его выручила, танцуя по два раза в день в цирке в Лондоне, чтобы барона выкупить. Он вышел по условно-досрочному из Литовского замка.

Я люблю каких-то жуликов, проходимцев, а не абсолютных героев.

— Потому что абсолютные герои скучные?

— Ну да, конечно, все смешанное — интересно. Безусловно, Ленин — мой любимый персонаж. С ним много чего случалось. Вот неожиданно я обнаружил в воспоминаниях Амфитеатрова историю о том, как он встретил пьяного Ленина в «Вилле Родэ». Я думаю, Владимир Ильич раза два в жизни выпивал как следует. Что касается его любовного быта, то он тоже не поражает своим разнообразием: одна жена, вторая жена, но при этом не расставался с первой.

Но он человек острый: немецкая разведка, общение с департаментом полиции через агента Малиновского, некоторая бешеная энергия, которую он проявлял и в результате которой сумел взять власть и не упустить ее.

Лев Давидович вспоминает, что, когда закончилось первое заседание Второго съезда Советов, «миговая социалистическая геволюция, о необходимости котогой так долго говорили большевики, свершилась», им — с Надеждой Константиновной и женой Троцкого — постелили на матах. Потому что это институт благородных девиц. И они лежат на физкультурных матах, и Лев Давидович говорит: «Владимир Ильич, я не спал трое суток, брал Зимний дворец, поэтому, пожалуйста, меня не будите». А тот его своим острым локотком бьет и говорит: «Как думаете, Лев Давидович, две недельки продержимся?»

— Творческий вечер не зря же называется «75 лет с городом». Это сложный город?

— Это город, который мне чрезвычайно приятен несколькими особенностями. Он соотносится с Москвой как Англия с Соединенными Штатами: Англия беднее, у нее более низкая производительность труда, больше рефлексии, больше ощущения вот этого града Китежа, которое есть в Петербурге, что все лучшее уже свершилось, что все происходящее — путь к деградации. Возможность, условно говоря, гулять по Крюкову каналу и выпивать, сидя на скамеечке с приятелем или с книжкой, как бы повторяя путь Мечтателя из «Белых ночей» Федора Михайловича,— это особенность города, которая связана с тем, что с одной стороны, здесь нет провинциальной бедности, а с другой стороны, нет столичного навыка работать постоянно и крутиться как белка в колесе. Всего не заработаешь, вот это очень важно, «давай завтра» — известный петербургский мем.

Петербуржцы как айсберг — огромная подводная часть. Какой-нибудь пьяница лежит в луже и говорит: «Посмотри, какое красивое здание построил архитектор Месмахер!» Или кто-нибудь изучает коптский язык. Или вот мы сделали гимназию, там греческий и латынь.

Это такой добавочный элемент, который чрезвычайно важен для Петербурга и для петербуржцев. Не могу сказать, что я был поклонником президента Владимира Владимировича Путина, но я думаю, что он победил своих соперников в значительной степени потому, что у него этот элемент тоже имел место. Это добавочное знание, которое, кажется, может никогда не пригодиться, но которое ты неожиданно выхватываешь, как фокусник, и оно действует чрезвычайно эффектно.

Беседовала Наталья Лавринович