«Хочется играть музыку без компромиссов»
Фронтмен группы «Звук Света» Дмитрий Лобов — о том, почему в шоу-бизнесе сегодня не осталось места для смелости
«Звук Света» — коллектив, созданный основе проекта «Орион», в творчестве которого соседствуют неоклассика, эмбиент и тяжелый рок. Команда примечательна тем, что даже в наше время, когда всем заправляет стриминг, создает концептуальную музыку с яркими выступлениями. В преддверии выхода альбома, записанного с симфоническим оркестром, «Ъ-СПб» поговорил с лидером группы Дмитрием Лобовым о том, зачем артисту все еще нужен продюсер и почему автору сегодня крайне необходим творческий волюнтаризм.
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков / купить фото
Фото: архив проекта «Звуки света»
Фото: архив проекта «Звуки света»
Фото: архив проекта «Звуки света»
— Какая музыка играла в детстве у вас дома и повлияла ли она на вас?
— Я с детства помню пару пластинок Бетховена, чуть-чуть Баха, Пугачеву, Патрисию Каас и прочий набор обязательных слушаний каждой советской семьи. Безусловно, мы едины с тем, что мы слушаем. Недавно, анализируя концовку одной нашей песни, я задумался, что же мне это чертовски напоминает? А потом я вдруг понял, что это, пересматривая со старшим сыном «Винни-Пуха». Да, мы все состоим из детских травм. Все, что мы в детстве слушали, безусловно, накладывает на нас впечатления.
— А какой первый альбом в жизни вы уже купили осознанно?
— В детстве альбомов я точно не покупал. Самый первый осмысленный альбом был куплен, наверное, уже в подростковом возрасте. Как и все, лет в 14 стал скупать кассеты группы «Кино», чуть позже была «Ария». Я с детства тяготел именно к русскоязычной музыке. Честно говоря, и сейчас к ней тяготею. Хотя в основном слушаю классику. Я — человек, влюбленный в Баха.
— Мне кажется, что ваш вокал как раз подходит для металлических групп. У вас был такой бэкграунд?
— Да, был проект «Орион». Там мы играли довольно тяжелую музыку, но с годами, мне кажется, любой музыкант, который развивается, приходит к тому, что в рамках каких-то жанров — неважно каких, тяжелых или нет — ему становится тесно и хочется мыслить шире. Поэтому сейчас в проекте «Звук Света» мы позволяем себе самые разные безобразия. Более того, сама группа может звучать и довольно тяжело, и почти акустически приджазованно. Сегодня мы выступаем с кахоном, роялем, квартетом, а завтра — с барабанами, симфоническим оркестром. И к этому добавляется все что угодно.
Если надо сыграть погромче и пожестче — значит, нужно это сделать. Музыка требует честности. А стили — это уже дело музыкальных критиков и маркетологов.
Нам интересно постоянно искать актуальную форму себя. Хотя в России это не очень традиционная история. Но мы не делаем различия между «тяжелыми» или «легкими» жанрами. Есть музыка. Это как театральная задача: здесь нужен человек с таким амплуа, здесь — с таким.
— То есть сегодня симфонический рок, а завтра техно?
— Техно, наверное, нет, а вот эмбиент может быть.
— А как поклонники такой разброс оценивают?
— Я думаю, что авторы, которые говорят, что пишут свою музыку для поклонников, немного лукавят. Любой автор, который творит искренне, он не для кого-то эту музыку делает. Он ее делает просто потому, что не может не делать. Кто-то тут скажет, что это для Бога, для истины, для поиска какого-то бесконечного света, для чего угодно. Но что значит — для поклонников? У нас даже среди наших поклонников есть настолько разные люди, что для всех ты не сделаешь. Например, когда мы играем инструментальные композиции, то иногда я ухожу сцены, но не в гримерку, потому что не люблю терять концертный пульс, а сажусь где-то сбоку на ступеньках и смотрю в зал. И я вижу настолько разных людей! Тут сидит какой-то чувак средних лет, тут бабушка с внуком, здесь какие-то молодые девчонки, а вот тут такая крепкая пара за сорок респектабельного вида. Мне кажется, время жестких рамок стилей существует сейчас только в головах маркетологов. Так или иначе, большинство людей превратились в меломанов. Я надеюсь, что все-таки в хорошем смысле. А те же субкультуры в том радикальном виде, в котором они существовали, скажем, в 90-е или ранее, практически исчезли. Все превратилось в некую общую массу с разными и зачастую меняющимися вкусами. Нас гораздо больше в стилистических рамках держат стриминговые площадки, нежели поклонники.
— Вы это ворчите сейчас так — или вас это, наоборот, устраивает?
— Скорее, ворчу. Мне не нравится философия стримингов из-за превращения музыки в контент. Многие музыканты сейчас стараются даже не поклонникам угодить, если бы! А единственное, чем они заняты, так это угадыванием алгоритмов стриминговых платформ: как попасть в рекомендации, как залететь в «Яндекс.Нитро» какой-нибудь (технология, которая помогает попасть в рекомендации сервиса.— «Ъ-СПб»). То есть нам фактически уже робот рассказывает, что делать, а поклонник здесь уже ни при чем. Роль рекомендательных сервисов растет, разобраться во всем этом контенте самостоятельно невозможно. Видите, я даже сам сказал сейчас слово «контент» по отношению к музыке! Язык помою потом. Ну согласитесь, это сильно отличается от того сценария, по которому лет 15–20 назад люди знакомились с музыкой. И с природой самой музыки.
Я люблю приводить такой пример. Вот вспомните свое первое свидание, где вы, допустим, сидели где-нибудь у гаража, обнимались с девчонкой, а у соседа, который чинил свою «девятку» в гараже, играла Ирочка Аллегрова или «Ласковый май», а вы к этой музыке холодны вообще. Но теперь навсегда ваш первый поцелуй ассоциируется с этой музыкой. И пройдет пять-семь лет, когда вы станете чуть-чуть взрослее и вам захочется каких-то воспоминаний, то, услышав эту мелодию, вы всегда будете вспоминать свой первый поцелуй, первые путешествия и так далее. Музыка в этом смысле контекстна, нативна, как и любое искусство. Поэтому «Яндекс» этого точно не может знать. Он-то думает, что если вы слушаете, например, Nightwish, то вам понравится Stratovarius, если вы слушаете Стинга, то вам понравится Билли Джоэл или Элтон Джон. Но платформа совершенно не знает, какая музыка сопровождала вас в вашей первой поездке на море или что вы слушали, когда расстались со своей первой любовью. Поэтому да, здесь я ворчу. И слушателям угодить по этой же причине невозможно. Не потому, что мы не любим наших поклонников.
Когда зритель и артист соединяются в зале, то это некий акт взаимного уважения, прежде всего. Артист выходит на сцену и сделает все, что может, чтобы провести вот эту публичную медитацию. Я по-другому это назвать не могу.
Если человек выходит на сцену, если он делает это искренне, а не потому, что у него просто контракт с лейблом, то он идет что-то поискать. Каждый свое ищет. Опять же, кто-то — Бога, кто-то — истину, кто-то — какое-то сверхсостояние, кто-то находится в какой-то дофаминовой зависимости от аплодисментов. Неважно. А зритель идет наблюдать за этим состоянием. Я уверен, что происходит именно это. Людям может казаться иначе.
Чаще всего говорят: я иду за впечатлениями, за эмоцией, энергией. Но на самом деле, когда мы идем на концерт как зрители, то мы идем смотреть за неким актом, за какой-то мистерией, где музыкант, артист — это некий жрец, который идет эту мистерию оформлять на сцене. Ведь сцена — это такое специальное место, выражаясь метафорично, некий алтарь, на котором справляется музыкальная служба.
И зритель здесь открыт к чему-то новому. А исполнитель посредством своего искусства нащупывает что-то для себя неведомое. Как только это становится ведомым, то ему уже неинтересно. Поэтому музыкант развивается и в плане каких-то поисков. При всем уважении к таким группам, как Kiss, есть некоторое сомнение, что люди в 70 лет хотят в таком же размалеванном гриме выпрыгивать на сцену. Возможно, им хочется чего-то другого. Не быть в плену форматов, контрактов.
— Но в случае Kiss стадионы-то никуда не делись!
— Безусловно! Есть шоу-бизнес, а есть искусство, но смычка между ними есть. Да, конечно, она есть! И я сам стараюсь держаться где-то рядом с этой смычкой. Наша стилистика — она такая очень объемная, очень плавающая. Мне нравится, что аудитория где-то даже ругается с нами, друг с другом: тогда-то был лучше альбом, например, или вот этот проект лучше, чем прошлый. Это же здорово. Опять же мой любимый пример — Стинг. В каком жанре играет Стинг? В каком хочет! Сегодня реггей, завтра рок.
— И при этом остается всегда Стингом, что немаловажно. Я, скорее, про это! Жанры жанрами, но ведь важно тем не менее все-таки иметь свой стиль.
— Конечно, для меня это даже некая доктрина. По-другому просто не могу сказать. Поэтому какие-то песни из прошлых проектов остаются с нами, получив новый режим. Повторюсь, для меня больше всего имеет важность честность на сцене и вообще в искусстве. Это номер один для меня.
— Вы буквально с самого детства погружены в музыку, однако в одном из интервью вы при этом отметили, что родители тем не менее скептически отнеслись к тому, что вы сделаете это делом своей жизни.
— Мне кажется, такая история происходила во многих семьях. Такой вот педагогический парадокс! Всех детей отдают заниматься искусством: балет, танцы, живопись, музыка… А потом сами же родители начинают говорить: да прекрати, ты этим никогда не заработаешь на жизнь! И вот маленький человек просто не понимает, чего от него хотят-то в итоге! И у меня мама в те годы не понимала, почему я усиленно занимался музыкой, прогуливая все возможные институты. Ночью она стучала мне в стенку, когда слышала звуки музицирования — мол, ложись спать, эта музыка тебя не прокормит! (Смеется.) А сейчас ходит на концерты и кричит: это мой сынок! Это нормально.
Я — счастливый человек! И я быстро понял, в чем я счастлив.
Было много лет компромиссов, когда мне приходилось зарабатывать каким-то другим трудом, рекламным бизнесом и даже на каких-то руководящих должностях. У меня неплохо получалось все, за что я брался. Но всегда было понимание, что я музыкант.
— Вы как-то посетовали, что в России нет хорошей музыкальной инфраструктуры. Вы про те самые западные мейджоры, которые берут в оборот еще молодого музыканта?
—- Скажу так: если вы поговорите со специалистами музыкального рынка сейчас, вам все как один промоутеры, продюсеры, организаторы фестивалей скажут, что в России дикий дефицит артистов, дикий дефицит контента! Особенно когда с западными артистами у нас прекратилось взаимодействие.
— С этим поспорить, как мне кажется, сложно…
— Да, но дело в том, что эти же самые люди, эти же лейблы, они абсолютно как будто бы не умеют, а может быть, не пробуют или, скорее всего, боятся работать с чем-то таким, что не вписывается в формат. Потому что это большие инвестиционные риски — делать, в хорошем смысле, новых артистов. В хип-хопе, в поп-музыке этот механизм чуть-чуть отлажен, но это все нацелено, скажем так, на удовлетворение рыночного спроса. Наш рынок в этом смысле некоторым образом вторичен. Продюсеры видят, что там, за океаном, что-то сработало, берут что-то свое родное, где-то причесали, сделали аранжировочку — и с отставанием в два, три, пять лет или больше слепили вторичную продукцию. Потом уже с этого лепится какое-то количество третичной продукции, калек, и все это обкатывается. Вот такие музыкальные проекты. Я не вижу сейчас новых отечественных артистов большого калибра и с высокой долей индивидуальности. И не вижу авторства, музыкального волюнтаризма, в хорошем смысле. Я понимаю, что концепция копирования в итоге, к сожалению, победила.
Концепция музыкального проекта в связке с лейблом и платформами образовала такой механизм конвейера по производству понятных, предсказуемых, продающихся проектов. Справедливости ради, зачастую за этими проектами стоят очень талантливые и классные люди.
Но они тоже делают не совсем то, чего бы сами хотели. Всегда есть компромисс между автором и лейблом, автором и промоутером. Продюсер, по идее, это человек, который помогает артисту, защищает артиста от него самого. И как сказал один наш кинодеятель, я уже забыл кто, продюсер — это единственный человек, который защищает зрителя от режиссера. Что-то похожее можно сказать и про музыку.
— Но, по большому счету, если не всех, то большинство такой порядок вещей устраивает. И как тут быть?
— Знаете, мне кажется, что эта система в какой-то момент просто коллапсирует. Этот уроборос — он уже не ест свой хвост, он, по-моему, его уже срыгивает. Такое ощущение.
— Но едва ли музыкальная индустрия станет прежней?
— Ничего не вернется, конечно. Все эти ретроградные настроения… все это иллюзия. Ничего не вернется. Но есть и плюсы все-таки. Благодаря современной информационной модели, благодаря интернету мы сейчас сталкиваемся с другой ситуацией. Вот, например, я вижу афишу каких-нибудь артистов, которые выступают в зале на несколько тысяч человек, а я их даже не знаю! И такое — повсюду. Притом что мы, опять же, мы говорим, что у нас дефицит артистов. То есть у нас не такая большая насыщенность сцены, но тем не менее мы можем кого-то даже не знать. Еще лет 20 назад такое представить было тяжело! Человек, который собирает, условно, несколько тысяч человек,— точно был на всех телеканалах.
— Ощущение, что не хватает не столько артистов, сколько хедлайнеров, если брать, например, те же большие фестивали.
— У каждого поколения, по идее, есть свои герои. Мне кажется, сейчас, в этом постмодерновом коллапсе, вообще не время героев. Это деперсонализированная эпоха. Смотрите сами, не буду имен называть, но если взять какой-нибудь топ-5 российских рэперов и так далее, то неглубоко внедренный человек даже внешне не отличит, чем один от другого отличается. В другие времена тяжело было перепутать, например, Дэвида Боуи с Майклом Джексоном или Хэтфилда (Metallica) с Кобейном (Nirvana). Все-таки музыка и сцена подразумевают персон. Или группу персон. Даже если это группа, то там всегда есть один-два харизматичных лидера. Это человек, который выделяется. У него есть некая позиция. Он не просто так шел на сцену, а что-то сказать. По крайней мере, он точно не признается, что он идет туда исключительно, чтобы заработать бабла. А сейчас, к сожалению, не время волюнтаристских взглядов.
Я категорически против упрощения слушателя. Упрощают слушателей те продюсеры и те деятели шоу-бизнеса, которые не способны создать сложный продукт. Сложно не значит непонятно. Это больше про некий внутренний вызов.
Мы в этом смысле проект независимый. Когда мы выпускали альбом, то тоже думали, работать с лейблами или нет. Я встретился с несколькими людьми — очень хорошими, уважаемыми и успешными, и они мне тепло и по-дружески сказали: Дима, это круто и здорово, но мы не знаем, как тебе помочь.
— Создается впечатление, что «Звук Света» — это музыка для больших площадок. У вас, наверное, очень серьезный технический райдер? Как быть с концертами в регионах?
— Не все так плохо в России. Есть прокатные конторы, которые все это решают. Но мы действительно сталкивались несколько раз с ситуациями, когда организаторы в регионах, увидев наш технический райдер, просто понимают, что условную группу из четырех человек, у которых райдер «комбик, барабан и ящик коньяка», привезти гораздо проще. У нас в райдере ящика коньяка нет, но есть много другого. Но, опять же, мы тоже трансформируемся, когда надо сыграть какой-нибудь небольшой концерт.
Просто, понимаете, хочется играть музыку без компромиссов. Я не считаю это техническим препятствием. У нас однажды была история: одна компания, не буду говорить какая, хотела нас пригласить на свое корпоративное мероприятие. Мы отвечаем, что согласны только в формате концерта, без интеграций. Нам говорят: мы сейчас думаем. Знаете, между кем и кем они думали? Между нами, «Арией» и Еленой Ваенгой!
— Нормально!
— Я говорю: так приглашайте Ваенгу, конечно! (Смеется.)
— Ваш новый альбом записан на студии «Мосфильма», и вы говорили, что впечатлены работой с этой командой. А почему в Москву не переедете?
—- Дело в том, что когда мы только готовились к записи альбома, то после очень короткого исследования вопросов стало понятно, что других вариантов, кроме записи в Москве, нет. Был бы вариант записать все в Питере, я бы так и сделал. Я даже предпринимал такие попытки. Но разница в уровне для меня была очевидной. А что касается в принципе жизни музыкального проекта — ну, дом — это же только там, где мы спим. Какая разница, где ты живешь, если у тебя завтра стоит концерт в Москве, и завтра же ты будешь в Москве?
— Вы записали альбом с академическим оркестром, а живую программу планируете?
— Да. И более того, мы, когда только закончили запись оркестра, уже сделали в Питере концерт. Такой разовый. Он был нам самим интересен. И мы будем повторять, да. С новой программой. Но эта история требует большой подготовки. Это большой трудоемкий и очень дорогой проект. Я считаю, что даже те, кто не близок к симфо-року, все равно обратят внимание на этот альбом. Хотя бы потому, что не часто в России выходят такие релизы. И, честно говоря, меня, как меломана, эта работа заинтересовала бы. Я сам винил слушаю. И все время, подходя к полочке с пластинками, рука в очередной раз тянется к какому-нибудь Дэвиду Силвиану или Стингу и другим замечательным людям. Но в это же время я понимаю, что мне хочется на русском языке послушать хорошую музыку.
Я буквально зависим от языка! Мне хочется русского слышать больше в музыке, но при этом чтобы музыка была «калорийной».
Мы по крайней мере пытаемся это делать. Получается у нас это или нет, пусть судят другие. Но мы без какого-то позерства и без мессианских идей пытаемся создавать какую-то красоту. Для меня было шоком сейчас, буквально шоком, когда я наблюдал за продвижением наших релизов. Вышло четыре сингла в рамках поддержки альбома. Они практически все попали в какие-то чарты топ-ожиданий VK. Нас сильно поддерживали люди, это было приятно. Но суть не в этом, а в том, что больше половины всех треков в этой подборке, куда и мы попали, были с маркировкой восклицательного знака. То есть содержали нецензурную речь. И я думаю: мамочки родные! Не хочу быть ханжой, сам ругаюсь иногда плохими словами, но, по-моему, это перебор.
— То есть вас компания не устраивает?
— Знаете, я просто иногда смотрю на мир, в котором живу, и не совсем понимаю идею. Мне кажется, что нецензурная брань не должна быть культурной нормой. Каждый раз кажется, что дальше некуда. Да это же днище! А если смотреть через парадигму шоу-биза и вообще массового искусства, как только оно стало работать в тесной связке с бизнесом и бизнес стал основным двигателем этого направления, то появился диктат системы упрощения. Человек упрощает, искусство упрощает, хронометражи уменьшаются, количество слов уменьшается, количество букв в словах. В итоге всерьез сейчас можно слушать песню, которая наполовину состоит из звуков. Если это анализировать культурологически, то, честно, какая-то обратная эволюция выходит.
— С другой стороны, и Sex Pistols тоже все очень сильно упростили в свое время.
— Да, и мы опять возвращаемся к тому, что такое искусство. Искусство — это энергия. Sex Pistols, безусловно, давали эту энергию.
— Продюсерский проект!
— Продюсерский проект, хорошо. Но это энергия. Да, она воплощена иначе чем, скажем, токкаты Баха, но именно эта энергия потащила за собой аудиторию. Я стараюсь судить об искусстве только по одному критерию — честность. Если это честно, то отлично, я могу прекрасно провести время под пару песен Sex Pistols и потом послушать Баха. Конечно, мы не можем остановить время и все эти процессы. Пусть люди делают выбор. Вопрос в том, насколько сам исполнитель в этом состоянии способен сохранять свою честность. Дело в том, что у очень многих талантливых людей, когда они видят, что происходит в нашей индустрии, просто руки опускаются. Вот еще в чем минус этой истории. Опускаются руки, потому что не всем хватает сил вот эту честность сохранить до конца.
— Неужели у вас нет какого-нибудь guilty pleasure? Я вот в футболке Alice In Chains сижу, а сам нет-нет да группу «ВИА Гра» поставлю под определенное настроение.
— У меня такое искусство выведено в отдельную деятельность. Я превращаю это в суровые постмодерновые приколы. Например, несколько лет назад я взял знакомых, часть которых при этом ничего не подозревала, и сказал, как Леонардо Ди Каприо в фильме «Титаник»: «Ты мне доверяешь? Пойдем!» И тогда я притащил их на первый ряд в ДК Ленсовета, где был концерт Александра Серова, которому аккомпанировала группа «Лесоповал». И мы два часа сидели в состоянии абсолютного транса! Да, я люблю поприкалываться такими вещами. Это осознание таких приятных контрастов. Я, например, также очень люблю Псоя Короленко. Он для меня вообще вершина тантрической музыки. Фантастический человек. Певец пост-пост-сверхмодерна какой-то!
— Не могу не спросить вас про нейросети. Если сегодня, понятно, они делают какой-то совсем уже усредненный продукт на выходе, но что будет, скажем, года через три?
— Ну смотрите, что случилось с появлением драм-машин в свое время? В 80-е годы активно в музыку стала входить электроника. Появились жанры, в которых это стало нормой. Но барабанщики никуда не исчезли. Такие опасения в начале 90-х были у многих музыкантов, которые играли живую музыку. Я не думаю, что и сейчас они беспокоятся по этому поводу.
— Но я и не про замену музыканта-человека на робота, а про то, что можете ли вы сегодня представить, что сами будете использовать ИИ в работе над некоторыми партиями?
— Что касается композиции и аранжировки, то тут точно нет. Скорее, здесь могут быть какие-то полезные штуки в плане звукоинжиниринга.
Пример, который я всем привожу. Есть обои, а есть полотна Рембрандта. И то, и другое — это изображение на 2D-поверхности. Такая вот метафора, думаю, продолжать не нужно. А следующая цитата — это профессор Снаут из «Соляриса» Тарковского: «Человеку нужен человек».
Здесь ведь можно задать себе простой вопрос, зачем я вообще по утрам встаю? Что я делаю? Что я пытаюсь сэкономить, отдавая свою задачу искусственному интеллекту?
Для человека, который ничего не умеет, возможно, нейросети кажутся волшебной коробочкой. Но то, что эта волшебная коробочка выдает в плане композиций, по крайней мере сейчас, это не очень интересно. Да, думаю, со временем они смогут многое, но вопрос в том, в какой момент люди начнут задавать вопрос, а нафига нам это надо? Конечно, 99% композиторов и художников тоже не менее вторичны. Но для меня это даже не вопрос новизны. Знаете, создание чего-либо — это некий акт. Это когда вдруг откуда-то приходит нездоровое желание слезть с дивана, перестать жрать или листать ленту, а взять в руки инструмент или кисть — и сделать что-то такое, что в моем представлении является искусством, а именно — фокусировка энергии.
Музыка — это энергия, воплощенная во времени. Вот, я переживал, мучился, вспоминал 20 лет своей жизни, наблюдений, рассветов и превратил в две минуты песни. Так вот этот акт, когда человек начинает концентрировать энергию в некое произведение, и есть самоценность. И мы смотрим и чувствуем это иногда безотносительно того, разбираемся мы в музыке или в живописи. Можно ведь ни черта не понимать, не иметь никакого зрительного опыта, но просто чувствовать. Почему-то даже горох, мать его, растет быстрее под Баха! Можно ли искусственный интеллект научить лепить золотое сечение? Можно. Но для этого нужно знать, по каким законам это работает. Пока что знание человека о музыке и о том, как она действует на наши несчастные нервные системы, очень материалистично. А я, не впадая в эзотерику, все же скажу, что в музыке много иррационального и выпадающего за грани материализма. И вот этому мы нейросети не научим. А это значит — что? Человеку нужен человек.