В Институте философии Российской академии наук на этой неделе проходили чтения "Декарт и современность", посвященные памяти философа Мераба Мамардашвили. Предметом этих чтений стало обсуждение недавно вышедшей книги "Картезианские размышления", включившей в себя запись лекций Мамардашвили о Декарте.
Конечно, нынешние чтения не собрали той аудитории, которую собирал Мераб Мамардашвили на свои лекции — будь то его курсы по истории философии или циклы бесед о Декарте и Канте. Событие лекций Мамардашвили ушло, и традиционные академические мемориальные формы бессильны его продлить. Так случилось, что сегодня настало время, когда к его речи и к тому, с чем и как он работал, можно попробовать возвратиться через текст — им не написанный, но проговоренный.
Первый из текстов лекций Мераба Мамардашвили, опубликованных в форме книги, посвящен Декарту. До сих пор для отечественных философов Декарт был фигурой сугубо академической, удостоенной в учебниках и редких монографиях почетного внимания как великий родоначальник европейской рациональности. "Картезианские размышления" — первая русская философская книга о Декарте (о ней Ъ подробно писал в марте). Впрочем, Мамардашвили размышлял не столько о Декарте, сколько с Декартом, при помощи Декарта, выбирая его не предметом разговора, но собеседником. И это освобождало его от историко-философской ответственности и "академической правды" во имя самой мысли.
Вопрос о "подлинном" Декарте, о "верности" и "обоснованности" версии Мамардашвили возникал во время чтений неоднократно. Его так или иначе ставили выступавшие историки философии — Александр Доброхотов, Нелли Мотрошилова и Виктор Молчанов. Действительно, Мамардашвили все время говорит о сознании, о трансцендентальном, в то время как Декарт — в лучшем случае о рефлексии и об осознавании. Закрадывается подозрение, что великий француз и отечественный философ, если присмотреться, многое понимали по-разному... Так Декарт или Мамардашвили? Что произойдет сегодня, если будет сделано решительное признание, что Декарт у Мамардашвили — это скорее Кант. Об этом упомянул Михаил Рыклин, к этому возвращались другие участники чтений, пытаясь интерпретировать феномен Мамардашвили.
Разоблачение — кто же, собственно, та философская фигура, с которой все время собеседует философ? — достигло своей кульминации в выступлении Валерия Подороги, давшего этой фигуре ее последнее философское имя — Бог.
Мераб Мамардашвили осознанно причислял себя к традиции европейской рациональной философии, с ее опорой на представление об абсолюте, чистом сознании и объективной моральной норме. Он героически пытался удержаться на позиции европейского философа без особой надежды на успех в нашем отчестве. И основное усилие его мысли было направлено на то, чтобы "удерживать" то место, в котором может состояться событие европейской культуры. Он все время организовывал для нас возможность ментальной жизни в европейской традиции.
Но делал это Мераб Мамардашвили по-своему, втягивая слушателя в создаваемое им пространство мысли-речи. Именно тогда, когда Мамардашвили отказался от труда опубликования и даже написания "философских текстов", он окончательно утвердился в ойкумене советской мысли на положении окраинном, маргинальном. Он начал интенсивно практиковать не производство "философского знания", но собственно философствование.
Перед риском самостоятельного философского опыта нельзя не снять шляпу. И многие из выступающих за три дня чтений демонстрировали этот жест. Впрочем, не все ограничивались жестом. Был энергичный и самостоятельный доклад Сергея Зимовца "Тела шпионажа Мераба Мамардашвили", было как всегда феерическое выступление Георгия Гачева, живописавшего особенности французского космо-психо-логоса. Наиболее оживленным был на чтениях третий, дискуссионный день. Только регламент сдерживал желающих представить свой опыт речи о Мерабе Мамардашвили.
В последнее время философы в Москве не столь уж часто встречаются на общей площадке, чтобы публично выяснить отношения. На этот раз такое вполне могло случиться — вспыхнувшая между Нелли Мотрошиловой, Виктором Молчановым и Валерием Подорогой полемика обещала быть всерьез и по существу, но как-то стихла, вежливо предоставив возможность высказаться новым желающим.
При обсуждении того, что делал Мамардашвили, по-видимому, все время будет возникать поле напряжения и мыслительной провокации. Уже с предыдущих чтений то более явно, то скрыто ведется дискуссия о возможности и праве философской новации, о так называемом "классическом" и "неклассическом" в философии. Насколько понятно нам то новационное движение, которое совершал Мамардашвили? Об этом говорил Валерий Подорога, предложивший принять, что сам Мамардашвили не понимал — как он "делал мысль", выявляя ее в совершенно особой стилистике. Может быть, мысль Мамардашвили обязана не столько Декарту или Канту, сколько самой себе.
ЕЛЕНА Ъ-ОЗНОБКИНА