Выставка фото
В галерее "Зураб" открылась выставка "Пространство революции: Россия. 1917-1941", представляющая работы официального фотографа ленинского и сталинского Кремля Петра Адольфовича Оцупа. В лица руководителей советского государства и раннесоветской элиты вглядывался ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН.
Выставка, подготовленная Московским музеем современного искусства (кураторы Евгений Березнер, Наталья Тарасова, Ирина Чмырева), представляет 142 фотографии Петра Оцупа. Это очень качественный проект, что для фотовыставки означает две вещи — все представленные на ней отпечатки старые, сделаны самим Оцупом, и, кроме того, к выставке издан научный каталог. Старые, довоенные отпечатки размером 60х80 см, самим автором наклеенные на паспарту и снабженные его собственноручными подписями,— это высший шик коллекционной фотографии, так что здесь нужно только изумляться и восхищенно цокать языком.
Сочетание идеи большой художественной и исторической ценности с тем, что, собственно, выставлено и по какому случаю, создавало атмосферу некоторой пикантности. Выставка открылась к 7 ноября, 90-летию революции. В первом зале там висит иконостас из портретов вождей, в центре Ленин, вокруг — Сталин, Ворошилов, Маленков, Куйбышев и т. д. Дальше идут революционные массы — митинги, парады Красной армии, отправление отрядов на позиции, портреты военачальников и т. д. Абсурдность ситуации состоит в том, что, вероятно, точно такая же выставка могла быть открыта к 50-летию революции, к 40-летию и т. д. И на нее бы централизованно погнали солдат, пионеров, студентов и членов профсоюза. Собственно, прижизненные отпечатки и образовались в основном из того, что Оцуп подготовил выставку, которая в 1940 году объездила 49 городов СССР. То есть это агитпроп. Вряд ли кто-нибудь, кто восхищенно цокал языком на вернисаже, мог представить себе, что он сам, добровольно, пойдет 7 ноября на такую выставку и что она откроется в бывшей мастерской Зураба Церетели, месте когда-то, в позднебрежневское время, умеренно нонконформистском. Александр Галич писал про это: "Обкомы, горкомы, райкомы... / В их окнах, как бельма трахомы, давно никому не знакомы / безликие лики вождей". Нет, Александр Аркадьевич, это теперь не бельма трахомы, а винтажная фотография.
Вероятно, это много говорит о нас, но предмет выставки все же не мы, а вожди революции. Фотография — отчасти свидетельство, и что-то непосредственное, личное можно увидеть в этих лицах. Особенно тогда, когда мы сталкиваемся не с каноническим обликом вождей (Ленин с фото Оцупа потом украшал советский червонец), а с более ранними их снимками. Странен Сталин — молодой, худой, веселый, 1919 года, когда он еще выглядит как расторопный владелец придорожного заведения, где шашлык он готовит еще сам, и чуть постарше, 20-х годов, когда кажется, что у него уже нормальное, городское кафе и он только присматривает за делом и еще кушает с важными клиентами. Забавен молодой Хрущев, трепетный, как березка. Интересен Молотов — еще не лысый. Это можно продолжать, но этих непосредственных впечатлений немного. Дело в том, что Петр Оцуп, которому в момент революции было 34 года, был человеком, настроенным весьма революционно, но не в области фотографии. Профессионально он работал помощником в петербургских фотоателье и на службу революции принес весь набор приемов, сложившихся в этих заведениях.
Когда рассматриваешь его фотографии Первой конной армии, которую он сопровождал в походе на Польшу, то вдруг с удивлением обнаруживаешь каноны фотографии первой мировой войны. Вот Буденный в полный рост на фоне удаляющегося пейзажа — чуть присмотревшись, обнаруживаешь, что этот пейзаж — нарисованный задник, и есть даже тень от рамы задника на уровне сапог маршала. Это изображение помнишь чуть не с букваря, но как-то не приходит в голову, что это стандартный портрет офицера в увольнительной, который надел парадный мундир, начистил сапоги, браво налачил усы и пошел фотографироваться в ателье. Вот Буденный, Фрунзе и Ворошилов, склонившиеся над картой где-то в степи,— эта степь тот же задник, и это они картинно лежат не в поле, а в ателье, это стандартная "боевая" фотография офицера первой мировой — поза, которую издевательски обыгрывал еще Михаил Ларионов в своей "солдатской" серии рисунков и картин. Куйбышев на портрете выглядит как типичный актер-трагик из провинции с всклокоченными черными власами, перекошенным ртом и безумным взором неимоверной силы. Чувствуется, что человек по масштабу дарования может играть Гамлета, а ему который год достается роль кучера. Особенно забавно увидеть вдруг в Ленине за столом, склонившемся на одну ручку кресла и как бы выдвинувшемся вперед, к зрителю,— Ленине бесконечно хрестоматийном — типичный салонный буржуазный портрет (иконография для промышленников и финансистов), отыгранный в живописи тридцатью годами ранее (такие портреты лицом вперед с опорой на одну ручку кресла есть у Репина и Серова), а к концу 1910-х ставший штампом из фотоателье.
Ну а как им еще сниматься? Вряд ли можно представить себе фото Семена Михайловича Буденного, протирающего шашку над порубленными людьми. Куда приличнее начистить сапоги и пойти в ателье. Но здесь есть особый привкус.
Сейчас фотоателье пропали, их трудно вспомнить. В детстве они вызывали какое-то затхлое ощущение. Неумело нарисованные задники, продавленные кресла, диваны, отслоившееся зеркало, жирная пыль на стеклах... Я как-то пытаюсь представить себе, как Фрунзе, Ворошилов и Буденный приходят туда, как им ставят задник, кладут на пол простыню со складками, долженствующими потом изображать землю, как они на эту простыню ложатся, как поправляют им ноги, чтобы легли в кадре как надо, усы, ставят свет, и — внимание, замрите — они надолго замирают над картой. Думают как бы. Первая конная наступала на Запад, в Польшу, а если бы на Кавказ — поставили бы пальму в кадке.
Они же сами хотели себя так увидеть! Эта затхлая эстетика фотоателье, эти позы и задники, нехитрые приспособления для того, чтобы получить "настоящий" портрет, и были желаемой эстетикой революции. Ведь не Родченко же звали фотографировать вождей — вожди сами шли к Оцупу!
Я вот что пытаюсь сказать. У Ильи Эренбурга есть воспоминания о Нюрнбергском процессе. Его там поразила повседневная пошлость происходящего. "Я жадно разглядывал подсудимых, как будто искал разгадку происшедшей трагедии. Геринг улыбался хорошенькой стенографистке, Гесс читал книгу, Штрейхер жевал бутерброды. А в то время читали документы: убиты триста тысяч, шестьсот тысяч, шесть миллионов..."
Время от времени как-то распаляешься и начинаешь думать о революции как о высокой трагедии. Да нет — вот, посмотрите! Самое лучшее, самое высокое, что они могут сказать о себе — это пыльная пошлость фотоателье. И это высокие раритеты, подлинные вещи. И мы специально ходим в годовщину революции на них посмотреть. А как еще вспомнить погибших?