Когда мы открываем книжку "ангела перестройки" — прославившейся в конце 1980-х пианистки Полины Осетинской — "Прощай, грусть" и читаем подробный — страшный — вызывающий абсолютное доверие рассказ о мучительстве, которое стояло за ее вундеркиндством, о "постоянном разъедающем страхе", об унижениях, об отцовских "побоях, разврате и пьянстве", как она написала в заявлении в милицию, когда 13-летней девочкой не побоялась от отца убежать, то мы, конечно, либо охаем: "Такого не может быть", либо говорим: "А как же иначе, с вундеркиндами всегда так". И когда в декабре 1988 года в невзоровских "600 секундах" она рассказала правду об отношениях с отцом, то "все наперебой загалдели: во-о-от, мы давно подозревали, что там не все в порядке! Другие кричали: позор, Павлик Морозов, как ей не стыдно! Некоторые плевали мне в лицо на улице".
Конечно, дело не просто в подозрениях — на самом деле мы хотим, чтобы за чудо-виртуозом стояло какое-то мучительство; зловещий вид сидящего на трибуне в неизменных черных очках отца Марии Шараповой придает остроты ее обаянию (пусть бы в реальности у них были и самые идиллические отношения). Демонический импресарио с кнутом входит в миф о вундеркинде, и в глубине души мы об этом помним, когда умиляемся карапузу за роялем или за шахматной доской, и оттого хлопаем еще сильнее.
Тут, конечно, играет свою роль еще и особый стиль советского умиления — кажется, что за такими пассажами рецензентов: "Сказка, музыка, Москва — прекрасен мир, в котором живет девочка" или "Была — Ратуша. И — рояль. А за роялем — девочка. Хрупкие пальцы касались клавиш. И — рождался Моцарт. Это было — невероятно. Это было — непостижимо. Это было" — обязано скрываться что-то чудовищное.
Типичная сцена: "Отец стаскивал меня с кровати и бил ногами, крича: ты ничтожество! Это я тебя создал! Я гений, а ты никто! Без меня ты сдохнешь под забором, тварь! Бездарная амеба!" "Отец требовал непохожести любой ценой: ничто он так не ненавидел, как совковую уравниловку, подстригание всех под одну гребенку". Олег Осетинский о себе: "Я отказался от шаблонных казарменных методик обучения, принятых в СССР". Его теперешнее интервью: "Я музыкант от рождения и нуждаюсь в высказывании. Она была моими руками. Все, что Полина имеет удивительного, достигнуто моим каторжным трудом — и только моим". Теперешние письма: "Ты торгуешь кровью отца, его мужеством, его борьбой с совками за залы, поездки и оркестры, его огненностью!" Вера Горностаева о нем: "Он произвел на меня впечталение человека крайне раскованного, которому все позволено, для которого не существует моральных барьеров. В нем было что-то ницшеанское, этакий сверхчеловек".
Место злодея при вундеркинде было одной из немногих легальных ниш для позднесоветского инфернального активиста. Завладев чудо-ребенком, он получал уникальный для позднего СССР шанс успеха, славы и власти; ребенок оказывался слабым звеном в советском монолите. И книжка Полины Осетинской, в первую очередь важная рассказом о чудовищных испытаниях несчастного и, к счастью, несломавшегося ребенка, еще и дает нам редкую возможность увидеть яркий портрет этого типа — одного из ключевых для переходного периода.