Спасение Наркомфина

18 марта в Музее архитектуры имени Щусева откроется выставка, посвященная очередной попытке спасти дом Наркомфина Моисея Гинзбурга. Выставка представляет сам дом Наркомфина, проект его реконструкции, сделанный внуком архитектора Алексеем, а также графику Моисея Гинзбурга, которую раньше не показывали.

Вместе с домом Константина Мельникова это самый знаменитый дом Москвы среди иностранцев, занятых архитектурой и дизайном. И это на моей памяти уже четвертая попытка его спасти. А сколько их было до 1992 года, когда швейцарский профессор Жан-Клод Люди получил аж специальное письмо Михаила Горбачева о необходимости спасения замечательного памятника конструктивизма, я даже не знаю. Все как всегда — энтузиасты-архитекторы, новая программа реконструкции, выставка, волна статей в прессе. Обычно потом молчание года на три-четыре. Разница, пожалуй, в том, что мотором всего сюжета на этот раз является не иностранный благотворительный фонд, а русская девелоперская структура МИАН.

Статус этого дома как культурной ценности парадоксален. На Западе это часть всемирного наследия человечества. В России это какой-то старый неудобный дом, который никак нельзя снести.

Дом Наркомфина был построен в 1928-1930 годах. Это был период нестандартных взглядов на жилье. Ленин лично поставил задачу борьбы с домашним хозяйством: "Настоящий коммунизм начнется только там и тогда, где и когда начнется массовая борьба (руководимая владеющим государственной властью пролетариатом) против этого мелкого домашнего хозяйства или, вернее, массовая перестройка его в крупное социалистическое хозяйство". Имелось в виду, что вместо кухни будет фабрика-кухня, вместо детской — детский сад, вместо ванны — "термы пролетарского района" и т. д. Практическое воплощение эти идеи получили не столько в новом строительстве (тут мало что строили), сколько в практике переселения победившего трудового народа в квартиры буржуазии. Однако пока народ осваивал навыки коммуналок, архитекторы не дремали, а разрабатывали новые формы жилья — дома-коммуны.

В идеале дом-коммуна выглядел следующим образом. Жители делились по половозрастным группам. Отдельно юноши, девушки, мужчины, женщины, старики, старухи. Живут в комнатах по шесть особей. Предусмотрены комнаты для спаривания, после которого женщина отправляется в подгруппу беременных, а мужчина — где раньше жил. Дети изолируются. Едят сообща, моются тоже и вообще все делают вместе. Такой проект представил в 1927 году архитектор Николай Кузьмин, и в целом архитекторы приняли его доброжелательно. В реальности, однако, трудно было найти кого-нибудь, кто бы захотел это построить.

Моисею Гинзбургу в 1928 году удалось приблизиться к идеалу благодаря неожиданному заказчику. Нарком финансов Николай Милютин в 1908 году был студентом архитектурного факультета в Петербурге. Потом его захватила революционная борьба, но он чувствовал большую причастность к архитектурным делам, чем другие наркомы, а положение министра финансов открывало перед ним возможности. Кроме того, Гинзбург спроектировал на крыше дома необобществленную виллу для наркома, чем в должной мере учел советские реалии. На нижних этажах все обобществлено, наверху нарком в индивидуальной вилле — все правильно.

Впрочем, и на ниве обобществления удалось лишь приблизиться к идеалу. В доме были трехкомнатные квартиры, где жили архаические большие семьи, и им делали даже кухни с ванными. В верхних этажах, где квартиры были однокомнатными, вместо кухни был кухонный элемент — шкаф с плитой, рядом с которым стоял ванный элемент — душ, на момент использования закрывавшийся шторкой. На последнем этаже, где жили приближенные к наркому одинокие молодые сотрудники, предполагалось по одному кухонному и ванному элементу на две квартиры. Зато к жилому корпусу примыкал общественный, где Гинзбург предусмотрел большую столовую для жильцов и множество общественных помещений.

А дальше... Коммунальный быт был тем особенно близок советской власти, что открывал широкие возможности для стукачей: все на виду. Люди, с одной стороны, стучали, а с другой — страховались, чтобы не настучали на них. Так общественной жизни не получается. Жильцы предпочитали брать еду из столовой в свою жилячейку (как назывались квартиры), а потом большинство перешло на самостоятельное приготовление пищи на своем кухонном элементе. Общественная зона заглохла, там посадили контору. Совместное загорание на крыше, где Гинзбург предусмотрел солярий, не прижилось, что и естественно ввиду проживания там наркома. А уж после того, как его сняли, бегать загорать к опальному наркому и вовсе стало небезопасно. Словом, это была не коммунальная жизнь, а система выживания во враждебной коммунальной среде.

Парадокс в том, что для западных архитекторов, дизайнеров и вообще интеллектуалов все это выглядит принципиально иначе. То, что в доме нет кухни, а только кухонный элемент для разогрева пищи, естественно — а как иначе? Что ж, начальник отдела Министерства финансов дома сам себе готовить будет? Он ест в ресторане, который тут на "революсьонный" манер очаровательно называют фабрикой-кухней. Ванный элемент в виде душа — это же классика парижской съемной квартиры. Солярий на крыше — жилье класса А не бывает без фитнес-центра. Спорт, минимум быта, радикальный дизайн — таким и должен быть образ жизни молодого менеджера из Минфина. И, конечно, они все должны общаться. Так устроено жилье любых интеллектуальных центров — университетов, институтов, наукоемких компаний. Если молодых интеллектуалов поселить вместе, они начинают думать круглосуточно.

Стремясь к пролетарской утопии, Гинзбург придумал множество изобретений, которые стали общепринятой практикой буржуазного жилья. Квартира в XIX веке имела черную и парадную лестницы, дома проектировались в расчете на то, что слуги не ходят через парадный вход. Сегодня мир живет без слуг, и принцип одной лестницы стал общепринятым. Гинзбург вообще сделал всего две лестницы на весь дом — вдоль дома он пустил широкие коридоры-галереи, через которые можно попасть во все квартиры. Удалось сэкономить место на лестничных площадках. В России сегодня это запрещено по пожарным нормам, а в Голландии эта система стала типовой. В квартире Гинзбург придумал разновысотные помещения — спальня в два раза ниже гостиной. В некоторых квартирах спальня оказывается на балконе, раскрывающемся в гостиную, в некоторых — в нише. Сегодня разница высот в интерьере, выход из низкой спальни в высокую гостиную стал нормой модного интерьера. Гинзбург поднял дом на колонны (их потом заложили), чтобы жители первого этажа не проигрывали по сравнению с остальными. Это тоже была революция. Даже кухонный элемент вместо кухни и ванный элемент вместо ванной стали обычной практикой квартир-студий на Западе. Что уж говорить о вилле наркома! Пентхаус — вилла на крыше — стал самым модным типом дорогого жилища в европейских столицах только в последние десятилетия.

Сегодня состояние дома ужасно. Стены из камышита, это обмазанный известкой сухой камыш. 80 лет такое существовать не может — стены выкрошились, в них живут поколения блох и тараканов. Солярий на крыше зарос деревьями. Вилла наркома превратилась в руины. В доме трудно жить, но это дорогая недвижимость в центре Москвы. Люди, владеющие там квадратными метрами, погибают, но не сдаются. Тупик.

Все эти годы я и считал, что это тупик и дом обречен. Это памятник, и это наше национальное достояние. Но проблема нашей охраны памятников — базовая проблема — заключается вот в чем. Есть экономическая реальность Москвы, где квадратный метр перевалил за $40 тыс. Этому противопоставляется идея культурной значимости. Так это не может работать. Деньги ведь бьют любую культурную значимость, они проще, понятнее людям, универсальнее. Памятники защищены законом, но закон плохо работает, если он прямо противоречит экономической логике. Тем более в России.

Конечно, есть простой и понятный выход — памятник выкупает государство и устраивает там музей. Но это малореально не только потому, что это происходит у нас, а еще и потому, что даже если это идеальное государство, бескорыстно действующее в интересах своих граждан, то у наших граждан интереса к этому дому нет. Это не Эрмитаж, куда за год приходит столько же людей, сколько живет в Петербурге, это барак из камышита с экзотическими задумками. Государству трудно такое защищать.

К нам приезжали десятки западных специалистов-спасателей дома, но, по-моему, они были специалистами не в том. Они знали, как реконструировать и реставрировать. Это на самом деле второй вопрос, мы и сами тут многое умеем. Нам нужен менеджер, способный придумать бизнес-схему, чтобы деньги появлялись не от уничтожения памятника, а от его дальнейшего существования. Пока таких не случалось. Даже когда сенатор Сергей Гордеев выкупил дом Мельникова, то он решил применить к нему не свои бизнес-способности, а качества души и теперь делает там музей Мельникова. То есть, по сути, ведет себя как идеальное государство.

Когда домом Наркомфина занялся МИАН, я сильно приободрился. Глава МИАНа Александр Сенаторов довольно жесткий человек, но он из породы тех гениальных русских бизнесменов, которые за 15 лет стали миллиардерами из ничего. Я решил, что этот, пожалуй, придумает. Но когда мы с ним встретились полгода назад, надежды рухнули. Господин Сенаторов сразу же объяснил мне, что с точки зрения бизнеса дом Наркомфина — это бред. Это чистая благотворительность, он основывает благотворительный фонд, который приведет дом в порядок, и будет содержать там центр повышения квалификации учителей из провинции.

Нет, конечно, нельзя было не отдать должное благородству замысла, но хотелось другого. Ведь такой фонд может жить, только пока существует это благородство и благосостояние МИАНа. Бизнес может плодить нежизнеспособные культурные проекты, которые нужно вечно подпитывать, в литературе, в журналистике, в театре, в спорте, потому что это проценты от прибыли. Но недвижимость — дело долгое и дорогое, тем более когда речь идет о многоквартирном доме. Человек может жить на подаяние. Но не такой дом.

Однако прошло полгода, и что-то там поменялось. По крайней мере, на выставке нам обещают представить какую-то принципиально иную схему. Детали не раскрываются, но суть в том, что дом превращается в бутик-отель для иностранцев. Не знаю точно, что придумал господин Сенаторов, но тут появляются надежды. Это правильно по сути. Потому что если иностранцы от этого памятника в восторге, а русским он не особенно нужен, то нужно придумать схему, при которой эти иностранцы за это и платят. Потому что единственное, что придумано в сфере менеджмента памятников архитектуры,— это туризм. Девелопмент в центре Парижа способен принести сотни миллионов прибыли, но убытки от потери туристов окажутся сравнимы с этим, а если к этому добавить закон, то получается уже разумное уравнение.

Полагаю, что, с точки зрения МИАНа, это все равно благотворительность. Гостиничный бизнес в Москве плохо окупается по сравнению с жильем и офисами, это в любом случае потери от упущенной выгоды. Вдобавок реконструкция стоит на порядок дороже, чем новое строительство. Но разница в том, что в итоге получается объект, который способен если не принести прибыль, то жить самостоятельно. Если это получится, то это уже прорыв. Поэтому на самом деле значение выставки, которую мы увидим на этой неделе, не столько в представлении первого проекта дома-коммуны — мы его видели не раз,— сколько в представлении схемы выживания памятника, которой у нас раньше не было. Казалось, что это задачка, не имеющая решения. Но вот вроде бы что-то появилось. Пока неясно, есть ли чему радоваться, но точно есть на что посмотреть.