«Я не стыжусь и не страшусь ЮКОСа»

Юрист компании "ЮКОС" Светлана Бахмина провела в тюрьме несколько лет. Год назад она вышла на свободу, в том числе благодаря мощной волне общественной солидарности. До июня 2011 года ей придется жить в режиме условно-досрочного освобождения, но Светлана уже работает и помогает людям.

— Вы вышли на работу, стали партнером юридической фирмы, опубликовали статью — означает ли это, что вы вернулись к нормальной жизни, преодолели последствия ужасной ситуации, в которой оказались шесть лет назад?

— Наверное, я пережила эти последствия ровно в тот день, когда вышла на свободу. У меня, к счастью, не было депрессии. Может быть, в силу того, что мне было о ком заботиться сразу, все мое время было посвящено детям. Другой вопрос, что тогда я собиралась исключительно сидеть дома, как наседка хлопотать вокруг своих детей и родных и только этим заниматься. Я даже не хотела слушать, когда мои коллеги, друзья, кто-то из близких намекал, не заняться ли чем-либо еще. Но постепенно я стала понимать, что мне опять интересно открывать газеты, анализировать происходящее вокруг. Когда я слышала какие-то истории, мне хотелось в них разобраться как юристу. Горбатого могила, что называется, исправит. Какое-то время прошло в борьбе между двумя приоритетами: с одной стороны, семья, а с другой — профессия. И одно без другого просто невозможно, а совместить это полностью тяжело. Ну, собственно, я оказалась ровно там же.

— А как семья восприняла то, что вы снова занимаетесь ставшей для вас опасной юриспруденцией?

— Они поняли, что нереально меня удержать дома. Когда прошлым летом крупная компания предложила мне работу в качестве внутреннего юридического консультанта, я сначала очень удивилась, что в своей ситуации могу кому-то быть интересна. Это же риски. Но именно это предложение оказалось толчком к тому, чтобы вернуться в профессию. Так я втянулось в работу. Сейчас — партнер в фирме, которая создана моими друзьями. Мне это интересно. Конечно, это отличается от того, чем я занималась раньше, ведь всю жизнь я была внутренним юристом в компаниях.

— А как на вас реагируют партнеры, клиенты вашей новой компании?

— Те, кто меня знал до всех событий и с кем я вдруг пересекаюсь, независимо от того, как они себя вели все эти пять лет, а ситуации были разные, они рады за меня. Я не сталкивалась ни с одним человеком, который бы сделал вид, что меня не узнал. Что же касается клиентов, то бывают разные повороты. Часть реагирует с воодушевлением. Другие вначале напрягаются, но поразмыслив, не видят здесь ничего страшного. Вообще, люди приходят по рекомендации и в целом представляют, куда они идут.

— У вас произошла переоценка ценностей после всех этих тюремных приключений? Поменялся ли взгляд на профессию, на суть юридической деятельности в России?

— В глобальном плане нет. Я, наоборот, понимаю, что правильно выбрала профессию. Я целенаправленно и осознанно готовилась в 16-17 лет к тому, что буду защищать людей. Если бы сохранился Советский Союз, может быть, пошла бы работать в прокуратуру. Да, об этом я тогда мечтала. Но в процессе учебы в университете мир вокруг менялся, и я поняла, что есть новые и гораздо более интересные перспективы, и переключилась на работу в бизнес-среде.

На последних курсах университета я сотрудничала с конторами, которых было тогда полно. Продавали тушенку, обменивая ее на памперсы, работали на российской товарно-сырьевой бирже, в общем, занимались всем чем угодно. Потом я попала в филиал шведской компании и считала, что мне повезло, ведь западная модель ведения дел казалась идеальной. Позже была трагикомичная история с "Хопер-Инвестом", которую мне до сих пор вспоминают и даже попрекают.

Я очень часто по газетам устраивалась на работу. Прочитала в газете объявление, что инвестиционный фонд нанимает на работу юристов. Прошла большой конкурс, проверяли знание английского языка. Считаю, взяли меня чудом. Первый месяц я не могла понять, чем занимается организация. Пара месяцев ушла на то, чтобы понять, о чем речь. Когда к концу первого года работы я до конца осознала, куда попала, надо было уходить. Но нам сказали, что уйти оттуда нельзя своими ногами. И пришлось буквально чуть ли не выкрасть трудовую книжку и просто залечь в тину. Меня и нескольких юристов искали полгода бывшие наниматели и их бандитские крыши.

— Вас кто-то защищал?

— Никто, отсиживались на даче. Сегодня та история кажется каким-то безумием, но на дворе же был 1995 год! Муж мой тогда сильно переживал.

— Да, мужу пришлось попереживать и тогда, и позже. Не попрекает?

— Не попрекает, потому что давно все понял. Он знает, что я всегда сама буду принимать решение исходя из своих внутренних ощущений. С другой стороны, он уверен, что я сделаю все для своей семьи. В ней мой приоритет.

— Он чем занимается?

— Он занимается небольшим бизнесом. Я его, конечно, очень сильно отвлекаю собственной реализацией. Были разные этапы в совместной жизни: когда-то он был кормильцем семьи, когда-то я. Но у нас на эту тему нет особых проблем. Слава богу, у нас все в порядке с взаимопониманием.

— Ваши старшие дети как перенесли эту неприятную историю, прошел ли для них этот стресс?

— Они достаточно быстро сообразили, что вот она, мама, и надо этим пользоваться, хвататься, с учетом того, что мама у нас в семье более добрая, чем папа...

— Даже так?

— Да, надела домашние тапочки и сразу перевоплощаешься. Наверное, они испытывали и шок, и ужас, и негатив, но все закончилось, и сейчас они в силу возраста не особенно вспоминают. Родные очень много сделали, чтобы оградить детей от слухов и разговоров. Они не ездили в Мордовию. Муж не захотел их везти в колонию, потому что не знал последствий и боялся, что это станет для них слишком сильным потрясением. Хотя сейчас говорит, может быть, старшего и надо было свозить, чтобы он увидел, какой разной бывает жизнь.

— В воспитательных целях?

— Да, может быть, оно того и стоило. Сейчас старшему будет 13, среднему летом исполнится 8, младшей дочери сейчас 1 год и 4 месяца. Она вышла на свободу, когда ей было 4 месяца, поэтому она, конечно, никогда не вспомнит этого момента.

— Вы считаете, что дочь спасла вас психологически в тюрьме?

— Думаю, безусловно. Во-первых, это всегда было моей мечтой. У меня было несколько пунктиков, когда я там находилась. Мне очень хотелось повести среднего сына в первый класс, но не удалось это сделать. И мне очень хотелось родить дочку до 40 лет. И я понимала, что если придется отбыть в колонии весь срок по приговору, то после освобождения я физически не смогу родить, не успею. И когда вдруг случилось, я это восприняла как знак свыше и подарок. Конечно, я понимала, что будет чувствовать мой муж, что будет чувствовать моя мама. Маме мы не говорили до последнего момента, когда это уже попало в прессу, на седьмом месяце моей беременности она узнала.

Еще как юристу мне не хотелось на этом спекулировать, мне казалось, что это ужасно. И когда мои друзья практически за два месяца до рождения поставили вопрос ребром, деваться было некуда, пришлось публично сообщить о беременности.

Тяжело, тяжело думать, жить в неизвестности, когда ты не понимаешь, что происходит и как это отразится на ребенке. Я понимала, как себя вести и что важно быть спокойной, но все равно от стресса никуда не деться. Я, конечно, рисковала, но вопрос о том, что ребенок должен родиться, не стоял. Он никогда у меня не стоял в жизни, поэтому я не сомневалась ни секунды. Слава богу, это уже были весна и лето, хотя там свои особенности в виде комаров...

— Вы с кем-то из своих бывших сослуживцев после выхода из тюрьмы встречаетесь?

— Во-первых, с коллегами по прежней компании я работаю и сейчас, мне это нравится. С кем-то из сослуживцев случайно встречались на каких-то мероприятиях. Мне порой было не очень удобно чувствовать себя говорящей собачкой — давайте пойдем, посмотрим... Я не могу до сих пор привыкнуть к всеобщему вниманию, что я из обычного человека превратилась в человека, к которому в той или иной мере повышено внимание.

— Тогда это внимание спасало вас, а сейчас мешает жить?

— Мне неловко. Я не привыкла и не считаю себя какой-то особенной персоной, заслуживающей такого внимания. Я героических подвигов и научных открытий не совершала.

— Какие чувства вы испытываете, вспоминая Михаила Ходорковского или Платона Лебедева?

— Эту тему мне совсем не хочется обсуждать публично... Как человек там побывавший, не могу не сочувствовать и, конечно, желаю скорее оказаться дома. Вообще, что касается того, что со мной случилось, я единственное, наверное, должна сказать, что не испытываю злобы и ненависти ни к кому. Я прошла несколько стадий... Сначала непонимание, потом ненависть, может быть, даже отчасти было желание отомстить, сейчас — нет. Ничего этого нет, и я стараюсь находиться только в позитивных чувствах. Конечно, я какие-то уроки из всего попыталась извлечь, и это останется на всю жизнь со мной. Искренне могу сказать, что ни злобы, ни ненависти ни к кому... Так сложилось, и я попала в эту ситуацию. Я ее точно не провоцировала, и я в ней точно не виновата.

— Отсюда ваша статья в деловой газете о том, что надо изменить положение УК про ОПГ (организованная преступная группировка) касательно экономических преступление, ведь сейчас каждый наемный работник может в любой момент легко стать членом банды?

— Это очень важная для меня тема. Пережив собственный опыт, я увидела, что не одна такая — в аналогичные ситуации попадают представители и крупного, и среднего бизнеса. Система несовершенна. И конечно, прежде всего я думаю о коллегах своих, которые сейчас находятся в местах, не столь отдаленных. Это моя боль, которая в основном подвигла меня на обсуждение этой темы.

Мы концентрируемся на обсуждении проблем крупных начальников, собственников, а о рядовых говорим уже в последнюю очередь. Они идут хвостиком. Уголовное право разработано применительно к простым уголовным вещам в виде грабежей, разбоев и т. д., когда преступная группа понятна: один бил, другой относил, третий закапывал. Когда мы говорим про экономику — все несколько сложнее. И никто не хочет разбираться в степени вовлеченности в дела. Проще взять большую группу и упаковать всех.

— После того, что вы пережили, ваша стратегия как юриста изменилась?

— Изменилась, но не кардинально. Мы отличаемся от аналогичных западных структур тем, что и в силу своего исторического опыта мы стараемся не давать юридических советов, а решаем юридические проблемы. Дать абстрактный совет для нас неприемлемо, потому что это у нас не принималось в ЮКОСе когда-то, это неправильная постановка вопроса. Соответственно мы сейчас тоже считаем, что человеку надо проблему решить, а не поучать его, как жить. Конечно, советуя тот или иной шаг, я теперь его еще взвешиваю с уголовно-правовых позиций, о чем раньше, может, и не задумывалась. Да и проблемы, с которыми к нам приходят, часто находятся не только в сфере гражданского права.

— Вы стали более осторожны?

— Пожалуй, в юридическом подходе стала осторожнее.

— Тот день, когда пришли работать в ЮКОС, вспоминаете как черный свой день?

— Безусловно, нет. Это мой жизненный опыт, и он полезен.

— Но вы уже не хотите, чтобы ваше имя ассоциировалось с ЮКОСом?

— Я не придаю этому слишком большого значения. Я не стыжусь и не страшусь ЮКОСа. Если кому-то это важно связывать — хорошо. Если кто-то не хочет об этом вспоминать, я не настаиваю.

— Теперь, ознакомившись с правоохранительной системой с другой стороны, свою детскую мечту стать прокурором вы оцениваете как анекдот?

— Жизнь пошла по тому пути, по которому она пошла. Я потихоньку занимаюсь благотворительностью, потихоньку помогаю каким-то отдельным своим бывшим коллегам по несчастью, как могу это делать. Я стараюсь облегчить участь людей, которые оказались в такой же ситуации. Все, что могу, наверное, делаю. Меня взволновала тема амнистии. Я уже было порадовалась за женщин, которые смогут пойти пораньше домой, увидеть своих детей. И не очень поняла шумиху насчет того, что "тысячи урок выйдут с соответствующими последствиями". Я хотела, наоборот, чтобы пошли дальше. Что такое женщина с детьми по экономическим статьям? Если мы берем только нетяжкие преступления, то это в основном цыганки, обманувшие за кошелек, все, сколько-нибудь близкое к бизнесу, это уже все-таки подпадало под "тяжкие статьи", и они оказались за бортом по проекту амнистии. А ведь дети у них есть и семьи тоже. Поэтому я надеялась, что законодатели, например, снимут год таким женщинам, как в 2000-2001 годах. И в этом было бы чистое милосердие. Кажется, что такое год, а вот год почти уже на свободе и понимаю, как это много. Но амнистию урезали, и это очень жаль.

— Сравнивая себя до тюрьмы с нынешней, можете ли сказать, что в вас изменилось?

— Себя всегда трудно оценивать. Иногда мне кажется, что ничего не изменилось. Я всегда в тюрьме говорила, что ничего не меняется от того, что ты по эту сторону или по ту сторону решетки. Если у тебя были нормальные отношения с друзьями или с семьей, то они должны сохраниться и потом. Наверное, я стала мудрее, в чем-то осторожнее, прагматичнее и мой комсомольский пыл немножечко остыл. Хотя, как ни странно, я все равно пытаюсь думать не только о себе.

Для меня самое главное всегда — это согласие с самой собой. В этом смысле я в порядке. И это, помимо семьи, позволило мне выжить и выйти в нормальном здравом уме и твердой памяти.

Беседовал Павел Шеремет