Дело о хитрых казнокрадах

200 тыс. руб. без малого серебром наличными и в ценных бумагах бесследно исчезло в мае 1846 года из денежного сундука Симбирского казначейства, находившегося под круглосуточной охраной военного караула. Причем замки и печати не были повреждены, а следствие долго не могло установить не только часа, но и дня похищения. Мало того, не было и ни одного подозреваемого. Поэтому губернские чиновники решили применить запрещенные к тому времени пытки ко всем, кто имел отношение к охране исчезнувших денег и бумаг. Вот только результат пыток оказался совершенно неожиданным.

Чрезвычайное исчезновение

8 мая 1846 года казначей Симбирского уездного казначейства Нефедьев пришел в денежную кладовую, чтобы взять указанную ему начальством сумму на текущие нужды Симбирского приказа общественного призрения. Учреждение это отнюдь не бедствовало, и в его казне хранились весьма значительные по тем временам средства — 30 тыс. руб. серебром и на 166 тыс. руб. доходных билетов кредитных учреждений. Деньги эти, учитывая, что небольшое поместье можно было купить при хорошем стечении обстоятельств и за 2-3 тыс. руб., выглядели просто колоссальной суммой. В особенности на фоне жалованья чиновника средней руки в 200-300 руб. в год.

До той поры никаких покушений на эти деньги не случалось, ведь все полагавшиеся меры для их сохранения соблюдались неукоснительно. Казна приказа общественного призрения хранилась в особом крепком и надежно запертом сундучке, который в свою очередь хранился в большом кованом сундуке, имевшем сложные замки и стоявшем в кладовой, которая всегда запиралась и опечатывалась самим казначеем. Для полной надежности у дверей кладовой выставлялся круглосуточный караул из солдат Симбирского гарнизонного батальона, входившего в состав отдельного корпуса внутренней стражи.

Так что Нефедьев, отправляясь в обычный путь к денежному сундучку, вряд ли ожидал каких-либо неприятностей. Оттиски печатей, как он потом рассказывал следователям, не вызвали у него никаких подозрений. Замки кладовой и большого сундука открылись как обычно, без всяких признаков того, что с ними проводились какие-то преступные манипуляции. Но после открытия сундука казначея ожидало другое пренеприятное открытие — сундучка с деньгами и казначейскими билетами там не оказалось.

Насмерть перепуганный казначей сразу же поднял всех на ноги. О происшествии без промедления сообщили командиру гарнизонного батальона подполковнику Добровольскому и симбирскому гражданскому губернатору Николаю Михайловичу Булдакову. Весть о чрезвычайном происшествии, как того и требовали императорские указы, спешно отправили казанскому генерал-губернатору Ираклию Абрамовичу Баратынскому, в чьем ведении находилась Симбирская губерния, а от него — в столицу империи. А подполковник Добровольский послал рапорт командиру IV округа корпуса внутренней стражи генерал-лейтенанту Мандрыке.

Губернатор Булдаков распорядился о создании следственной комиссии, в которую вошли судейские чиновники, прокурор и представители военных и гражданских властей, и расследование началось. Первые же подозрения пали на казначея Симбирского приказа общественного призрения и его подчиненных. Ведь если все замки и печати пребывали в целости и сохранности, то похитить денежный сундучок могли только они, причем сговорившись между собой. Еще более подозрительными хранители денежного сундучка выглядели потому, что не смогли точно указать, когда же произошла кража. В последний раз казначей посещал кладовую 4 мая, и, как он утверждал, там все было в полном порядке. Однако следователи сомневались в правдивости этих показаний и склонялись к тому, чтобы отправить казначея с присными под арест. Еще более скверный оборот дело приняло для них после того, как кто-то из следователей решил наконец внимательно осмотреть налагавшуюся на двери кладовой печать.

Почтовое исчезновение

Особый интерес к печати был вызван отнюдь не праздным любопытством. И до, и после симбирского происшествия случались кражи ценного имущества и денег с подделкой накладывавшихся на сургуч печатей. Самый известный и яркий из подобных случаев произошел в Вятке. Там при обследовании постпакетов, в которые помещалась вся перевозимая почтальонами корреспонденция, включая газеты, письма и денежные суммы, пересылавшиеся тогда в наличной форме, вдруг обнаружилась некая неправильность удостоверявших их целостность печатей. В описании "почтмейстерского дела" говорилось:

"По получении в вятской губернской почтовой конторе 7-го июня 1854 года пермской почты (сопровождаемой кательническим почтальоном Зубаревым), при свидетельстве оной губернским почтмейстером, с прочими лицами, находившимися в той конторе, замечено, что на пост-пакете из Перми в Вятку положенные три печати пермской почтовой конторы не весьма явственны; посему приступлено было к вскрытию оного с возможною аккуратностью, и по вскрытии не оказалось из числа 17 пост-пакетов одного пост-пакета с 2000 руб. серебр., адресованного из Тобольска в Вятку на имя купца Головина. При более внимательном рассмотрении пост-пакета, в коем заключалось 17 пост-пакетов, почтовая контора нашла, что печати, приложенные к пост-пакету, были подрезываемы и приложены снова; что приложенные вновь печати не сходствуют с теми, которые были приложены в Перми, и притом неясны; что пост-пакет с 2000 руб. вынут злоумышленно: или на месте в Перми, или где-либо в почтовых конторах, чрез которые проходила почта".

Предварительные поиски показали, что, скорее всего, пакет с деньгами украли на почте в Глазове. А потому главным подозреваемым стал глазовский почтмейстер Иван Васильевич Аристов, которого взяли под стражу. Подозрения усилились после того, как следователи почтового ведомства установили, что в Глазове процветает подделка разного рода печатей, причем подделками чаще всего пользуются продавцы водки, чтобы выдавать за казенную свою собственную самодельную алкогольную продукцию, что категорически воспрещалось законом:

"До сведения следователей дошло, что сидельцы питейных домов подделывали откупные печати, наложив сургучный слепок оных на мягкий металл, и ударом молотка делали на нем оттиск, и что таким способом подделаны были две фальшивые печати, найденные у чиновников глазовского духовного правления".

Подозрения в отношении почтмейстера Аристова усилились, но он клялся, что не брал денег, а розыски и обыски показали, что с момента хищения у него не прибавилось ни денег, ни собственности, а его расходы соответствуют получаемому жалованью.

Аристов рассказал, что во время получения злополучной почты, из которой пропали деньги, 6 июня, в саду его квартиры, находившейся в том же здании, что и почтовая контора, собрались гости. Поэтому он то ходил в контору, то возвращался к ним. Почтмейстер составил список гостей, которых без проволочек и достаточно сурово допросили, выяснив у каждого, где он находился в вечер получения почты. Как оказалось, один из гостей, находящийся под надзором полиции помещик Сомов, вел себя довольно подозрительно:

"1) Когда почтмейстер, придя из присутственной комнаты конторы к гостям, сидевшим на террасе в огороде, объявил, что с почтой следует большая корреспонденция, то Сомов сошел с террасы в огород, а оттуда в сени, из коих особая дверь вела в присутственную комнату конторы; но отправившийся вслед за Сомовым один из гостей, чиновник Соболевский, не видал его в тех сенях, и затем спустя полчаса Сомов возвратился на террасу. 2) Во время разбора почты, до пропажи письма с 2000 р., Сомов бывал в присутственной комнате конторы, иногда уносил пост-пакеты с простой корреспонденцией на квартиру почтмейстера, разделывал их и брал адресованные на свое имя письма и газеты".

Подозрения в отношении Сомова усилились после того, как следователи получили от полиции справку о том, почему помещик живет в Глазове и состоит под надзором:

"Из забранной справки оказалось, что помещик Сомов сослан по Высочайшему повелению в 1848 году в Вятку под надзор полиции за подделку в Париже российских кредитных билетов; проживая в Вятке, он свел знакомство с тамошней повивальной бабкой Шутихиной и занял у нее 2400 руб., но отказался от платежа и устроил это дело так, что не было никаких к улике его юридических доказательств; за это, и за другие его дурные поступки он отправлен в 1851 году в Глазов. Во время же пребывания его в сем городе заведено несколько дел о взыскании с него денег и о разных противозаконных его поступках".

Сомовым занялись вплотную, и из допросов знавших его людей выяснилось интересное обстоятельство. Его материальное положение резко изменилось после злополучного прихода почты. Прежде, как рассказывали его знакомые, он постоянно брал в долг три, пять, десять рублей и крайне неохотно возвращал долги. А тут вдруг расплатился со всеми, да еще какому-то купцу одолжил 700 руб. После этого следователи начали искать и нашли свидетельства того, что Сомов готовился подделывать печати:

"а) мастеровой Рублев сделал по заказу Сомова недели за две до 6-го июня 1854 года 8 свинцовых кружков, величиною с одной стороны немного более полтинника, а с другой — в медную монету 3 коп., и толщиною немного более четверти вершка; б) кузнец Зязев сделал Сомову молоток весом в 4,5 фунта, и притом с непременным условием, чтобы та сторона молотка, коею делается удар, была совершенно ровная и гладкая; в) на квартире Сомова найдена двухпудовая гиря, с отбитой ручкой, которую можно было употреблять вместо наковальни; г) по ночам Сомов запирался в кабинете, и там раздавался стук, на другой же день в том кабинете находимы были его прислугою при уборке комнат разбросанные там сургучные печати".

Установив виновного, почтовое ведомство, местное начальство и судебные власти приступили к выплате компенсации пострадавшему от кражи купцу Головину и наказанию виновных:

"По сему делу уплачено почтовым ведомством купцу Головину из почтовых сборов 2000 руб., и употреблено на прогоны 197 руб. 15,5 коп.; на пополнение сего описано имущества у почтмейстера Аристова на 23 руб. 42,5 коп., и у Сомова на 637 руб. 95 коп., сверх сего удержано глазовским городничим и отослано в приказ общественного призрения 1535 руб. 73 коп. из денег, следовавших Сомову за проданное им в курской губернии имение. Помещик Сомов умер во время производства настоящего дела, а почтмейстер Аристов, уволенный от службы по рассмотрении дела главным почтовым начальством, содержался под стражею".

По поводу Аристова во время суда возникли серьезные сомнения — был ли он соучастником Сомова или невинной жертвой преступления покойного помещика? Ведь не убрав постпакеты в денежный ящик, как требовали правила, он создал условия для хищения денег. Дело переходило из суда в суд, и в какой-то момент Аристова даже решили оправдать за отсутствием улик. Но в Сенате решили по-другому:

"1) Бывшего глазовского почтмейстера Ивана Васильева Аристова 39 лет, лишив всех особенных, лично и по состоянию присвоенных ему прав и преимуществ, сослать на житье в Иркутскую губернию на два года... 2) Суждение о личном наказании помещика Сомова за его смертью прекратить. 3) Уплаченные по сему делу из почтовых сборов взамен похищенных 2000 руб. и употребленные по сему делу на прогоны 197 р. 15,5 коп. взыскать с имения Сомова и Аристова по равной части, а в случае несостоятельности одного, недостающее количество взыскать из имения другого".

Поскольку такие решения принимались в большинстве подобных случаев, можно было предположить, что суровое наказание ждет и казначея Симбирского приказа общественного призрения с его подчиненными. Так бы оно и случилось, если бы следователи не нашли новую зацепку, ведущую к преступнику или преступникам.

Пыточное заведение

Еще раз подробно обследовав кладовую Симбирского уездного казначейства, следователи наконец-то обратили внимание на сундук, из которого был похищен сундучок с деньгами. Когда сундук перевернули, оказалось, что у него разбито дно и именно через пролом, которого не видно при нормальном положении сундука, и совершено похищение. Теперь уже можно было выстраивать основанную на фактах версию. Воры имели доступ к печатям и ключам от входной двери кладовой. Однако у них не было ключей от большого и малого сундуков. После этого подозрения с казначея с присными хотя и не сняли, но допрашивать их прекратили. У следствия теперь появились новые подозреваемые — караульные из гарнизонного батальона. Именно они могли сделать копии печатей, а также изготовить ключи для дверей кладовой. Они же во время ночной службы располагали достаточным временем для того, чтобы спокойно вскрыть двери, сломать сундук и похитить денежный сундучок.

Проблема заключалась лишь в том, что с 4 по 8 мая службу несли довольно много солдат, поэтому определить, кто же из них виновен, сразу не удалось. На допросах никто из них не признался, проведенные обыски показали, что ни у кого из них денег нет, и ничего подозрительного в поведении кого-либо из них не наблюдалось.

К тому времени ситуация начала накаляться. Похищена весьма крупная сумма, а расследование топчется на одном месте. Высокопоставленные чиновники в Санкт-Петербурге начали проявлять беспокойство и нетерпение, и в Симбирск отправились представители корпуса жандармов, Министерства внутренних дел и Военного министерства. Одновременно, поскольку в преступлении подозревались нижние чины корпуса внутренней стражи, в Симбирск без всякого распоряжения от командования и императорского двора на помощь прибыл командир IV округа корпуса генерал-лейтенант Мандрыка, которому подчинялся Симбирский гарнизонный батальон.

Николай Яковлевич Мандрыка в Российской империи имел широкую известность. Причем прославился он не только как боевой гвардейский офицер, проявивший храбрость во время войны с Наполеоном, но и как человек, который очень болезненно относился к своему продвижению по службе. Рассказывали, что он тяжело переживал, что с 1806 года на протяжении 30 лет пребывал в одном и том же чине полковника. В 1830 году он по предложению Николая I возглавил IV округ внутренней стражи и только в 1836 году получил заветный чин. В 1845 году его произвели в генерал-майоры, и вдруг теперь, год спустя, его карьера оказалась под угрозой из-за каких-то негодяев из нижних чинов, укравших огромную сумму.

Положение Мандрыки осложнялось еще и тем, что в Симбирск с той же целью, что и он, для спасения чистоты мундира корпуса внутренней стражи, прибыл и командир корпуса генерал-лейтенант Тришатный. Этот генерал отличался не только смелостью, но и крайней свирепостью. Рассказывали, что он публично, при солдатах мог называть офицеров корпуса свиньями и за малейшую провинность отдавал их под суд. А как-то раз во время смотра войск так унизил заслуженного боевого генерала Апостолова, что тот умер здесь же на плацу.

Подобный расклад не сулил Мандрыке ничего хорошего, и потому он решил взять управление расследованием в свои руки. Прокурор и следователи жаловались губернатору Булдакову, однако рафинированный воспитанник Московского университета, предпочитавший проводить время за беседами с людьми своего интеллектуального круга, а не заниматься утомлявшим его делом о краже, приказал никому не вмешиваться.

Ко всему прочему он побаивался генералов, в особенности Тришатного, поскольку за ним имелся известный в обществе грешок. Живя в столице, он завел роман со своей двоюродной сестрой, женой знаменитого до сих пор строителя железных дорог графа Клейнмихеля. Из-за скандальной связи по жалобе графа Булдакову запретили жить в местах, где живет графиня Клейнмихель. В конце концов весьма состоятельная графиня откупилась от мужа, развелась, вышла за Булдакова. К моменту его назначения в Симбирск она уже ушла из жизни, но скандальную историю хорошо помнили при дворе.

Так что губернатор решил, что, если генералы хотят вести следствие, пусть они его и ведут так, как умеют. Ведь ко всему прочему от губернатора также все время требовали найти деньги, а тут нашлись смельчаки, которые берут на себя ответственность за следствие.

"Желая открыть виновных,— говорилось в описании дела,— губернатор Булдаков и генерал-лейтенанты Тришатный и Мандрыка нарушили установленный порядок для производства следствия и вынуждали от подозренных в краже нижних чинов сознание — телесными наказаниями и другими жестокими и недозволенными мерами. Из числа этих нижних чинов первоначально обратил на себя особенное подозрение рядовой Васильев, стоявший на часах у кладовой ночью на 6 мая, по замеченному в нем замешательству и изменению в лице. Его подвергли аресту и кормили соленою рыбою, не давая пить. Вследствие такого истязания, Васильев сознался в краже; но, приняв ее на себя, не мог указать, где скрыты или кому переданы украденные деньги, и делая разноречивые показания, оговаривал в сообществе с собою в краже многих лиц, совершенно невиновных, а, наконец, быв допрошен в присутствии генерал-лейтенанта Мандрыки под телесным наказанием, показал, что в краже участвовали с ним рядовые Диков, Резцов и Казанжа. Эти рядовые, быв подвергнуты телесному наказанию по распоряжению Мандрыки, также вынуждены были взвести на себя участие в краже и, не зная, где украденные деньги, которые требовались от них, также показывали об этом различно и оговаривали в сообществе других людей".

Некоторые солдаты, не выдержав пыток, или из страха перед новыми истязаниями, умирали. К примеру, умер рядовой Строев. Кто-то пытался бежать из гарнизона. В бегах тогда находилось довольно много солдат, так что на это смотрели как на довольно обыденное дело. Если дезертира не удавалось схватить по горячим следам, его объявляли в розыск, который нередко оказывался успешным. К тому же единственный, кому удалось бежать и не попасться, рядовой Грачев, не стоял в вероятные дни кражи на посту в уездном казначействе. Так что его побег стал малозначительным эпизодом на фоне расследования крупнейшего хищения.

Генерал Мандрыка во что бы то ни стало хотел получить деньги. А его главный подозреваемый пытался всеми силами уйти от ответственности.

"От истязаний генерал-лейтенанта Мандрыки рядовой Резцов двукратно покушался на самоубийство; вследствие чего на этого рядового и другого товарища его, в предупреждение посягательства на собственную жизнь, надеты были кожаные рукава, какие надеваются на сумасшедших".

Доведением солдат до крайнего отчаяния возмутился секретарь суда Симбирской уголовной палаты коллежский асессор Горский. Но Мандрыка тут же нашел на него управу — во время очередных истязаний Резцова заставили признаться в том, что Горский его соучастник. Так что секретарь суда сам оказался под стражей.

Противозаконными пытками, было, возмутился прокурор и написал жалобу губернатору Булдакову, но, как говорилось в описании дела, и эта попытка оказалась неудачной:

"Губернский прокурор, сообщив губернатору о жестокостях после покушения рядового Резцова на самоубийство, настаивал на освидетельствовании его; но губернатор никакого распоряжения со своей стороны по этому предмету не сделал, а передал протест прокурора генерал-лейтенанту Мандрыке, который в формальном отзыве губернатору признал это представление прокурора нелепым, сообщив при том губернатору, что как нижние чины, сознавшись в краже денег, не хотят отдать их по загрубелости чувств, то он, по поручению корпусного командира, прибыл в Симбирск единственно для того, чтобы содействовать следственной комиссии к открытию похищенных денег; но, к крайнему сожалению, узнал, что прокурор, под видом строгого соблюдения законов, вооружается против действий к приведению преступников в полное сознание и тем замедляет ход дела".

Потом, правда, Резцова освидетельствовали медики, руководимые неугомонным Мандрыкой, и записали, что разные следы на его теле остались от плохо зажившей чесотки. Ведь главное было сделано: "Рядовой Резцов признал найденный у него собственный сундучок украденным с деньгами из кладовой казначейства. Этот сундучок признали действительно украденным лица, видевшие его в кладовой".

Собственно, следствие было окончено, деньги не найдены.

Позднее избавление

Полицейская машина в Российской империи действовала с той же неторопливостью, что и бюрократическая. Так что потребовались годы для того, чтобы розыскные бумаги о бежавшем в 1846 году солдате Грачеве добрались до деревни в Княгининском уезде Нижегородской губернии, где жила его жена. После поимки дезертир долго лгал и изворачивался, назывался разными именами, но затем, уличенный, назвал свое подлинное имя. А при обыске в доме жены обнаружились огромные для человека его звания и положения деньги — больше 28 тыс. руб. серебром. Полиция точно подсчитала то, что он растратил, находясь в бегах,— 1173 руб.

Рассказал Грачев и о том, как была совершена кража. Он вступил в сговор с товарищем по службе Строевым, и в момент, когда тот заступил на пост у денежной кладовой, Грачев пробрался в здание, после чего сообщники, открыв дверь заранее сделанными ключами, разбили дно большого сундука и взяли денежный сундучок. Затем подельники вернули сундук на место, заперли дверь, восстановили печать, и Строев вернулся на пост, а Грачев унес деньги.

В подтверждение своих слов он рассказал о колодце, куда бросил разломанный сундучок. Именно там обломки и нашли. Но вот в том, куда исчезли доходные билеты кредитных учреждений на 166 тыс. руб., Грачев так и не признался. А новое следствие это и не слишком волновало. Все билеты были пронумерованы, и никто их для оплаты за прошедшие годы не предъявлял. Так что, вероятнее всего, солдат их либо уничтожил, либо спрятал, но воспользоваться ими, ввиду положенной ему отправки в Сибирь, никогда бы уже не смог.

О результатах следствия в 1853 году доложили Николаю I, причем рассказав и о пытках 1846 года, произведенных вопреки его строгому указанию. Император приказал немедленно освободить из тюрьмы всех жертв пыток Мандрыки, все еще находившихся за решеткой. Он также велел наказать всех, кто пытал солдат. Вот только наказывать оказалось некого. Генерал-лейтенант Мандрыка скончался в том же 1853 году. Губернатор Булдаков умер еще раньше — в 1849 году. А командира корпуса внутренней стражи император уже наказал. Правда, за совершенно другую провинность.

"Весной 1847 года,— писал барон Модест Андреевич Корф,— общее внимание петербургской публики занято было историей генерал-лейтенанта Тришатного, командира Отдельного корпуса внутренней стражи и александровского кавалера. По донесениям генерал-губернатора князя Воронцова, которые подтвердились исследованием на месте посланного отсюда генерал-адъютанта князя Суворова, Тришатный вместе с подчиненным его, окружным генералом Добрыниным, обвинялся в допущении разных непростительных беспорядков и, вместе, в действиях, дававших повод подозревать их в лихоимстве... Тришатному отвели в крепости пять или шесть заново отделанных и убранных комнат, в которые, сняв стоявший перед ними караул, перевезли также жену его и дочерей и потом, во все продолжение суда, всю семью содержали на казенный счет и даже прислали для нее повара с придворной кухни... Суд продолжался весьма долго и окончился, кажется, уже в августе присуждением, обоих подсудимых наравне, к лишению чинов, знаков отличий и дворянства и к разжалованию в рядовые. Государь при конфирмации приговора сделал в нем ту отмену, чтобы Тришатного, в уважение к прежней отличной службе, не лишать дворянства и за раны производить ему инвалидный оклад пенсии по прежнему чину, с разрешением жить, где пожелает. Впрочем, об этом деле Петербург столько уже наговорился в его начале, что решение прошло почти незамеченным".

Так что за пытки под суд отдали членов следственной комиссии и бывших офицеров Симбирского гарнизонного батальона. Причем даже тех, кто писал протесты против пыток. Казанский генерал-губернатор Баратынский признал, что судить следовало организаторов, а не свидетелей пыток, а потому освободил обвиняемых от ответственности. В итоге пострадали только бывший командир батальона Добровольский и казначей Нефедьев, которым по императорскому повелению поровну пришлось возмещать сумму, растраченную солдатом Грачевым в бегах. О какой-либо компенсации невинно пострадавшим, понятное дело, речь даже не заходила.

Евгений Жирнов