Царь и la kapusta
Анна Толстова о выставке карикатур Ивана Всеволожского
В музее-заповеднике "Царицыно" открывается выставка "Тузы, дамы, валеты. Двор и театр в карикатурах И.А. Всеволожского из собрания В.П. Погожева", сделанная куратором, критиком и писателем Аркадием Ипполитовым. Она — об эпохе Александра III, которую у нас теперь так любят примерять на себя, но эпоха увидена изнутри и отнюдь не очарованным глазом.
"Тузы, дамы, валеты" — в картежном названии слышатся отголоски "Пиковой дамы", но не Пушкина, а Чайковского, ведь речь об эпохе Чайковского, лучшего Чайковского — "Евгения Онегина" и "Пиковой дамы", "Спящей красавицы" и "Щелкунчика". Эпоха лучшего Чайковского и лучшего Петипа зовется золотым веком императорских театров, временем реформ, пусть и не столь радикальных, как в Байройте, но подготовивших дягилевские сезоны, коль скоро все они вышли из "Мира искусства", а тот в свою очередь был зачарован феерией "Спящей". Эпоха же театральных реформ, парадоксальным образом приходящаяся на эпоху контрреформ консервативного поворота Александра III, связана с именем главного героя выставки.
Это — Иван Александрович Всеволожской (1835-1909), директор императорских театров в 1881-1899 годах. Всеволожской (именно так надлежит писать эту старинную аристократическую фамилию, но путали уже в XIX веке, и герой, вельможным чванством не страдавший, очень обижался на вульгарное "Всеволожский") снискал в отечественной историографии двусмысленную славу. С одной стороны — золотой век, расцвет, реформы, положившие, в частности, конец монополии придворных композиторов (и положившие начало монополии Петра Ильича). С другой — потакал придворным вкусам, развел на сцене непомерную роскошь и вообще — нет бы в конторе сидеть, так лез в постановочную часть со своим дилетантством, тоже вот Бакст выискался. Всеволожской и правда лез, он был художник — любитель рисовать костюмы, и его театральные эскизы, хорошо известные, выдают руку увлеченного и добросовестного, но дилетанта. Этой же бойкой рукой акварелиста нарисовано то, что куда менее известно и теперь оказалось в центре выставки в царицынском музее — помимо эскизов и костюмов "Спящей", театральных фотографий, коронационных литографий и прочих документов театрально-светской придворной жизни. В главной роли — собрание в полторы сотни рисунков Всеволожского-карикатуриста, дошедшее до наших дней благодаря тому, кто как раз и сидел в конторе.
"Ночной столик спящей красавицы"
Это — второй герой выставки, Владимир Петрович Погожев (1851-1935), бывший офицер Семеновского полка, военный юрист, служивший при Всеволожском управляющим конторой петербургских театров и отличавшийся не только преданностью директору, но и изумительными прилежанием, исполнительностью, порядочностью и организаторскими способностями, иначе говоря, оказавшийся весьма эффективным менеджером в хорошем смысле слова. Каковые качества пригодились и в Советской России — только после убийства Кирова в мелком ленинградском чиновнике "из бывших" наконец разглядели "социально чуждый элемент" и в 1935-м выслали в Казахстан. Он умер в ссылке, где умудрился сохранить карикатуры Всеволожского с подробной описью к ним собственного сочинения и почти закончить мемуары, написанные с тем самым изумительным прилежанием, обстоятельностью и наблюдательностью, но и не без остроумия, которое ценили в Погожеве даже противники. Оригинал рукописи потерялся, но сохранилось два списка — к выставке погожевские "Силуэты театрального прошлого" впервые изданы в полном объеме. Тогда как альбом с карикатурами Всеволожского, прокомментированными Аркадием Ипполитовым, вышел отдельной книгой.
В большинстве карикатур Всеволожского нет ничего политического, а есть всевозможные кляузники, интриганы и скандалисты сцены
Карикатуры лишний раз подтверждают, что Всеволожской, избравший странный при всех его возможностях путь — от изучения восточных языков в Петербургском университете и дипломатического поприща до директорства в императорских театрах и позже в Императорском Эрмитаже, где он пригрел Александра Бенуа и компанию,— был не просто барин с причудами и вельможа с аристократическим вкусом. И пусть его акварели и карандашные рисунки — совсем не упоительное зрелище, как редко когда бывает упоительным чтением публицистика Салтыкова-Щедрина, но нарисованы они с почти салтыков-щедринской язвительностью и трезвым пониманием всех нюансов человеческой комедии в жанре политического фарса, где вчерашние либералы меняют фригийские колпаки революционеров на клобуки консерваторов быстрее, чем балерина успевает переменить платье между действиями. Причем нарисованы не "маленьким человеком" из интеллигентов-разночинцев, не пламенным трибуном революционно-демократических воззрений, а обер-гофмейстером, сидящим в очень высоком кабинете, что придает его взгляду широту обзора, а наблюдениям — дополнительную остроту и пикантность. И даже затасканная метафора политического театра теряет здесь банальность, ведь придворный императорский театр и правда был важной частью государственного аппарата.
В большинстве карикатур Всеволожского нет ничего политического, а есть всевозможные кляузники, интриганы и скандалисты сцены: тенора и сопрано, первые любовники и характерные танцовщицы, дирижеры и антрепренеры, вельможные меломаны и клакеры, балетмейстер Петипа, порхающий над Невой немолодым стрекозлом, и архитектор Шретер в виде циркуля — словом, весь волшебный мир театра, вплоть до строительных подрядчиков и заведующих монтировочной частью. Все, кто так допек директора на его нервной службе, осложненной помимо человеческого и придворного факторов полнейшим неумением вести финансовые дела, бороться с воровством подчиненных, хозяйственными заботами об устройстве электрического освещения, вентиляции и центрального отопления, что ему приходилось отводить душу в далеко не дружеских шаржах. Рисовал Всеволожской и самого себя — запертым в клетке из счетов невольником бюджета или же руководителем бригады сизифов, пытающихся втащить гирю русской оперы на вершину Парнаса. Погружаться в подробности этого бесконечного театрального романа столетней давности увлекательно, но и только. Равно как и пересказывать светские сплетни, отраженные в карикатурах на придворных — актеры обоих видов театра, настоящего и великосветского, выведены в рисованной комедии Всеволожского одинаково безжалостно, без всякого почтения к чинам и титулам. Что же до карикатур политических, тут зрителя ожидает сюрприз.
Впрочем, четких границ между театральными и политическими карикатурами Всеволожского провести нельзя. Вот, скажем, злая сатира на "луч света в темном царстве", драматурга Островского, изображенного в виде толстопузого бородатого Будды, сидящего в цветке лотоса, что произрос из грязи Москвы-реки, и указующего на собственный пуп с надписью "центр мира". Для западника Всеволожского театр Островского был воплощением всего того, что он ненавидел в искусстве и называл "la kapusta". И тут он как будто бы резко расходился с революционно-демократическим лагерем, но вовсе не потому, что был вельможа, знать и петербуржец, откровенно не переносивший Москву и московский дух, а потому, что хорошо знал цену либерализму Островского, охотно пользовавшегося покровительством консервативной партии власти, благо родной брат его, министр государственных имуществ, был видным реакционером. К тому же меткий термин "ля капуста" обозначает у Всеволожского едва ли не все, что связано с официальным стилем царствования Александра III — и прусскую тяжеловесность "псевдорусского" стиля, застроившего столицы громоздкими чернильницами правительственных зданий, банков, торговых рядов и церквей, и образ домостройной общественной мысли. К созданию этого официального стиля и сам Всеволожской — по службе, но не по собственной воле — приложил руку как член коронационной комиссии, театральная часть коей изображена на карикатуре "В Москву" — в виде птичек и бабочек, прилетевших из поставленного к коронации балета Петипа "Ночь и день", аллегории возрождения России. Среди других коронационных зрелищ — в русле новой концепции народности — были опера "Руслан и Людмила", балет "Конек-горбунок", драма "Ермак Тимофеевич", цирк с медведями и торжественное — в присутствии императорской фамилии — освящение наконец-то достроенного храма Христа Спасителя.
"Избиение детей", 1887 год
Директор императорских театров рядит свою портретную галерею в театральные одежды и вкладывает в уста актеров водевильно-опереточные реплики. Бездарные министры, продающие хлеб за границу в самый разгар голода 1891-1892 годов под лозунгом "Недоедим, но вывезем!" или глубокомысленно разрабатывающие проекты повсеместного введения страусиных ферм; воинственные мыслители главного штаба, размечающие карту Балкан и Турции флажками грядущих побед российского оружия, как будто бы подготовка к Первой мировой началась за четверть века до выстрелов в Сараево,— порою кажется, что Всеволожской и здесь занимает место художника по костюмам, придумывающего смешные атрибуты вроде пустого рога изобилия или рублевого нимба для солистов оперы, либретто которой он не в силах переписать. Но некоторые повороты сюжета приводят его в бешенство, и на циркуляр, вошедший в историю под названием "О кухаркиных детях", поскольку запрещал принимать в гимназии "детей кучеров, лакеев, поваров, прачек и тому подобных людей", он, аристократ, далекий от разночинцев, отзывается карикатурой "Избиение детей".
Чаще всего на подмостки в этом спектакле выходит обер-прокурор Святейшего синода Победоносцев — тот, что у Блока "над Россией простер совиные крыла". И самым эффектным его появлением оказывается сцена под названием "Ночной столик Спящей красавицы", где затычкой для бутылочки со снотворным морфием служит министр внутренних дел Толстой, колпачком для гашения свечей — министр (и гаситель) просвещения Делянов, колокольчиком для вызова прислуги — редактор "Московских ведомостей" Катков, а закладкой в книге Монтескье "О духе законов" — правовед Победоносцев, воротящий нос от либеральных идей из сочинения французского энциклопедиста. В "Возмездии" Блока, писавшемся в 1911-м и понятом как пророчество о революции, Россия царствования Александра III и всевластия Победоносцева как раз и предстает Спящей красавицей, которой вскоре предстоит воспрянуть ото сна. Воспринимать карикатуры Всеволожского, чье главное достижение — "Спящая красавица" — нечаянно сделалось художественным апофеозом эпохи, в пророческом ключе, конечно, не стоит. Но трудно не восхититься точностью этого беспартийного и нелицеприятного анализа, ведь он дает нам, так любящим сытую эпоху Александра III — с ее полицейщиной, национализмом, патриотическим угаром и армией и флотом в роли лучших союзников, некоторые основания для сдержанного оптимизма.
"Тузы, дамы, валеты. Двор и театр в карикатурах И.А. Всеволожского из собрания В.П. Погожева". Музей-заповедник "Царицыно", Хлебный дом, с 26 мая до 25 сентября