Художник Гриша Брускин рассказал о личном Ольге Ципенюк

Рубрику ведет Ольга Ципенюк

Про корни

Родители познакомились и поженились рано — в 19 и 20 лет. У меня четыре родные сестры, все они старше меня. Папа добивался мальчика. (Смеется.) Отец поступил в Московский энергетический институт и потом всю жизнь там работал. С папой вот что интересно: его все на работе очень любили и говорили о нем как о приятном, мягком человеке. Он был хорош собой, нравился женщинам, и... ему нравилось нравиться. В то же время в семье он был жестким, и в детстве я помню его как очень авторитарную личность. Безусловно, я очень любил родителей, но отношения с отцом были сложные. И конечно же вся моя жизнь была вопреки ему, потому что я всячески хотел... Я не хотел походить на отца. Папа пытался из меня сделать свою копию — чтобы я пошел по технической линии, занимался точными науками. А я все это ненавидел. В семье был абсолютный культ отца. Для моих сестер он был и остается идеалом мужчины. Ну и для мамы тоже — для нее отец являлся абсолютно всем. Мама занималась всю жизнь нами и папой. Училась в институте иностранных языков, но потом, когда пошли сплошные дети, учеба прекратилась. Она все время говорила: "Вот я вас выращу и буду ходить в театры, в музеи, консерваторию". Но когда мы выросли, мама стала сидеть дома и обожать внуков.

Про детство

Детство проходило в спорах с отцом — по любому поводу. Я все время сопротивлялся его власти. Папы давно уже нет на свете, а мне все кажется, что власть надо мной сохранилась. Он мне до сих пор снится — я спорю с ним, мы бесконечно в каких-то взаимоотношениях... То есть я до конца не избавился от этого. (Смеется.) Но я был упрямым и своевольным мальчиком с самого детства, поэтому меня скушать было непросто... При этом ощущение, что при жизни папы мы не договорили о чем-то важном, не покидает меня.

Я помню себя до рождения. Всегда стеснялся об этом рассказывать, но однажды в автобиографии Беккета прочел описание этого состояния и понял, что не я один имею пренатальную память — помню жизнь в утробе. Когда я закрываю глаза, то мгновенно это вспоминаю — не страх перед грядущим, а именно ужас пребывания и существования там. Потом помню себя в пеленках, помню, как меня кормили грудью. Помню первую няню Ксению, которую обожал, будучи совершенным кульком, спеленутым,— ее лицо, запахи... Потом мною занималась уже другая домработница — Нюрка. Однажды, когда мне было года четыре, я описался. А вечером должен был идти на день рождения к девочке по имени Дида, которая мне страшно нравилась. И Нюрка, обнаружив мокрую простыню, сказала, что все расскажет этой девочке. Меня переполнила ненависть, я вцепился Нюрке в волосы и потом каждый день дрался с ней. Однажды она меня бросила во дворе и ушла на свидание с солдатом. В песочнице через меня перепрыгнула немецкая овчарка по кличке Дуглас, в железном наморднике. Я принял ее за волка и потерял дар речи. Это не метафора — я онемел, была мгновенная реакция на шок. Два года я дико заикался, не мог сказать ни единого слова. Меня пристроили в школу для исправления речи. Я приехал туда, мне стали читать: "У Лукоморья дуб зеленый", хотели, чтобы я повторял. Но повторить я ничего не мог. Тогда сказали: "Нарисуй", дали краски, карандаши... В окне виднелся Донской монастырь. Я нарисовал монастырь, возле него дуб, русалку, кота, который рассказывал сказки, внизу — Пушкина... Где-то в небесах носился колдун с богатырем, а где-то тужила царевна. "Скрыжили" и "прядали ушами" невиданные звери. В общем, на большом ватманском листе — целый мир. Меня поцеловали в лобик и сказали, что получилось очень хорошо. Думаю, именно в этот момент началось мое художественное творчество.

Про учение

У нас была неартистическая семья, но дома было уважительное отношение к искусству. Однако когда я вздумал стать художником, папа был категорически против, пытался этому препятствовать. В частности, когда понял, что дело слишком далеко зашло, пошел к моему преподавателю и попросил того сказать, что у меня нет способностей и лучше бы уйти из художественной школы... В малом детстве, помню, папа всегда был на работе, мама вечно суетилась на кухне или стирала, поэтому жертвами моих вопросов были сестры. И каждый раз в своих "почему?" я доходил до момента, когда они, умные и замечательные, не могли ответить. Поэтому позже, в школе, я занялся самообразованием, начал читать, чтобы узнать истину, понять, кто я, зачем существую, как устроен мир, кто такие евреи и что мне делать в жизни. И, кстати, занимаюсь этим до сих пор.

Про дружбу

С детских пор у меня не сохранилось никаких дружб. В юности моими друзьями были женщины — они казались значительно тоньше, интереснее. Я предпочитал "терем английскому клубу". Первый друг-мужчина появился уже в институте. В молодости я был категоричен: легко рвал отношения. С одной из сестер не разговаривал пару лет: она сказала что-то "не то" по поводу моего творчества. Понимаете, приятели совершенно необязательно должны быть моими поклонниками, а вот друзья не могут не быть. Я ведь не тачаю сапоги — мое искусство есть мой способ проживать жизнь. Значит, если человек не принимает то, что я делаю, ему неинтересен я сам. И никакой настоящей дружбы тут быть не может.

Про любовь

Это очень сложная тема. Я не готов делать достоянием посторонних личное и сокровенное. Единственное, что могу сказать,— я счастлив, поскольку знаю, что такое любовь. И что во всей полноте это чувство приходит, может быть, с возрастом, когда становишься более зрелым. Женщин, которые встречались на моем жизненном пути, ничего не объединяло, кроме того, что они были женщинами. О первом браке неинтересно говорить, он не оставил никаких следов, кроме воспоминания о каком-то недоразумении. Страсть, когда химия, физиология или там, не знаю что — форма коленки и изгиб шеи — сводят человека с ума,— не может продолжаться вечно. Я живу с Алесей 35 лет, и не форма коленки и изгиб шеи определяют наши отношения. Есть вещи поважнее.

Про важное

Существует то, что мы можем назвать "путь человека". У нас есть единственно возможный способ проживать свою жизнь и самое неприятное — это прожить чужую. Мне интересно все: и люди, и бытие во всех его проявлениях. Но самое захватывающее, то, что дарит минуты настоящего счастья,— это дело, которым я занимаюсь. Оно определяет и стиль моего существования, и географию. А в результате становится самой жизнью.

Про успех

Аукцион, проведенный Sotheby`s в Москве в 1988 году, с которого начался мой успех, явился событием неожиданным и для меня, и для всего художественного сообщества. И во многом его — это сообщество — травмировал. Аукцион изменил мою жизнь в том смысле, что совпал с отъездом за границу. Там я обнаружил, что меня все знают. Но случайности неслучайны. Если бы я не был тем, кем был на тот момент, никакие совпадения не помогли бы этому успеху. Успех меня никак не изменил. Проблемы, которые существуют у художника, путь, которым он идет, не должны зависеть от успеха или неуспеха. У Рильке есть стихотворение, где он описывает путь человека в свете библейского события — борьбы Иакова с ангелом. Ангел — посланник Бога, которого ты не можешь победить. Но поражение такого рода и есть победа. Именно таким должен быть противник. Именно такой борьбой должен быть весь твой путь, только тогда ты добиваешься нового и небывалого. Это замечательное стихотворение, кстати, прекрасно перевел Пастернак, а потом сочинил на ту же тему свое, "Быть знаменитым некрасиво" — по-моему, ужасное: дидактичное и примитивное.

Если успех уйдет — это никак не изменит моей жизни. Ну, будет меньше денег и почитателей, вот вы ко мне придете не брать интервью, а мы просто попьем чаю... А потом я все равно встану и продолжу работать. Ведь жили же и работали в "совке" для горстки друзей и небесного музея.

Про свободу

В какой-то степени весь мой путь — отстаивание своей свободы. В советское время меня выгоняли из Союза художников, собирали товарищеский суд. Я приходил с картинами, мне говорили: "Читали ли вы вчера "Правду"?" Я: "Нет". А мне: "Напрасно. Мир на грани войны, американцы потрясают оружием, а вы себе позволяете такое..." Немногочисленные выставки запрещались, денег не было. И тем не менее я вспоминаю ту жизнь как замечательную именно потому, что был свободен и занимался своим искусством — а не их. В этом смысле ничего не изменилось, я продолжаю заниматься своим делом. А если говорить о свободе в общественном смысле, и о том, нравится ли мне то, что сейчас происходит в России... Естественно, то негативное, что есть в стране, исходит от власти, мы все это знаем. Думаю, у нормального человека не может быть положительного отношения, скажем, к российской судебной системе. Под многими из лозунгов протестного движения я могу подписаться, но не люблю ни с кем объединяться. Я ворона, то есть ворон, который летает отдельно от стаи, не потому, что другие вороны плохие, а просто у меня иная физика. Не выношу всех этих: "Сколько можно! Настало время! Давайте все выйдем!" — сразу хочется отойти в сторону. Кроме того, среди лидеров оппозиции есть люди крайне несимпатичные, глубоко мне чуждые. Я вовсе не уверен, что если они придут к власти, будет лучше. В целом я политически неактивный человек. Правда, когда нужно было, когда решалась судьба — Ельцин или Жириновский,— я пошел в Нью-Йорке в российское консульство и проголосовал за Ельцина. (Смеется.)

Про Бога

Для меня атеизм примитивен. С детства помню бесконечные споры на эту тему с отцом. Он был в какой-то степени приземленным человеком, для него таких вопросов не существовало. Но, уехав под старость лет в Израиль, папа умер с молитвой "Шма Исраэль" на устах. Я не верю в безверие.

Про деньги

На что люблю тратить? Я вообще люблю тратить деньги. (Смеется.) Деньги дают дополнительную свободу, а для меня, что особенно важно,— свободу осуществлять художественные проекты. Если у меня есть деньги — я ни от кого не завишу, могу вылепить 50 скульптур и отлить их в бронзе. Но когда человек делает что-то только ради денег, в этот момент кончается искусство. Хотя были художники, которые работали лучше в ситуации заказа. Какой-нибудь Делакруа. Или там, предположим, мой друг Соломон Волков, он может работать, только когда есть контракт с издательством. Но это не значит, что он работает исключительно ради денег. Сам я вообще никогда не делаю чего-либо на заказ. Единственная заказная работа — проект в Рейхстаге. Ко мне обратилось немецкое правительство, у меня был абсолютный карт-бланш, было интересно сделать эту штуку — создать произведение о власти и поместить его в доме власти. Если вернуться к деньгам — я совершенно равнодушен к роскоши. У меня нет машины, но она мне и не нужна — ни в Москве, ни в Нью-Йорке. У меня нет загородного дома и я его не хочу: надо будет чинить крыльцо, крышу, кого-то нанимать, быть обязанным туда ездить. Стать рабом этого дома. Ну что еще? Моя жена равнодушна к бриллиантам, золота на дух не выносит. Путешествовать мне некогда, я разъезжаю по миру только в связи со своей работой. Например, бываю в Италии, потому что там находится литейная мастерская, где я отливаю скульптуры. Если бы на меня свалилось вдруг очень много денег? Скорее всего продолжал бы жить, как живу. Ну, может быть — сейчас начну что-нибудь вещать про благородные цели,— собрал бы замечательную коллекцию картин художников моего круга и подарил бы достойному музею. Или вот еще, можно было бы потратить изрядную сумму на какой-нибудь дом для престарелых кошек. (Смеется.) Люблю кошек. И собак люблю.

Про страх

Бояться смерти бессмысленно, потому что все равно умрешь. Я боюсь за близких, хочу, чтобы они были здоровы и долго жили. И хотел бы сам быть здоровым и до конца дней заниматься своим делом, чтобы, как Сезанн, умереть с кисточкой у мольберта. Если говорить о страхах не физиологических — наверное, было бы неприятно потерять креативные способности, но сказать, что меня это преследует... Нет. Страхи бывают, когда предпринимаю что-то впервые, когда начинает разматываться клубок "нового прекрасного". Вернее, не страх, а трепет перед неведомым. И дико переживаю, когда делаю выставку. До последнего момента — как на иголках. Получится — не получится? Сработает — не сработает? В проекте "Время "Ч"" я собрал страхи самого разного рода, которые сопровождают человека в течение всей жизни,— детские, взрослые, внешние, страхи подсознания... Может быть, в какой-то степени я избавляюсь от страхов, создавая подобные произведения. Люблю эти скульптуры, не хочу, чтобы они покидали мастерскую. Мне хорошо с ними. Настоящими детьми для меня являются вот эти штуки.

Про детей

Мой сын — взрослый парень, 1968 года рождения. Несколько раз в жизни менял свои интересы. Сейчас занимается японским языком и литературой в университете в Коламбусе. Могу сказать, что он очень хороший человек и что он занят не моим, а своим делом. Я никогда не давил на него. Пытался обучать изобразительному искусству, но в какой-то момент понял, что это не его, что ему неинтересно — и тотчас перестал. Конечно, собственный опыт на меня повлиял, я в детстве поклялся, что, если у меня будут дети, я никогда не буду пытаться подчинить их своей воле.

Три слова о себе

Это вопрос к другим. Кто-то скажет: "Замечательный, прекрасный, добрый..." Кто-то: "Ужасный, уродливый, злой..." Не все обязаны меня любить. Я стараюсь быть толерантным к людям. В юности, если человек мне был неприятен, я не скрывал этого. Если мне делали подлость — не подавал руки. Нажил много врагов. А сейчас стараюсь этого не делать. (Смеется.) Что еще? Талант — слово не из моего лексикона. Я думаю, Бог мне дал то, что любому дается в той или иной мере, и было бы преступлением потерять этот дар. А еще для меня характерно сомнение как креативный принцип в искусстве. Я холю и лелею сомнение в своей работе. Человек, который не сомневается, наверное, глуп.

Подпись

Гриша Брускин был упрямым и своевольным мальчиком