Актриса Чулпан Хаматова рассказала о личном Ольге Ципенюк

Про корни

Я, конечно, мамина дочка. В детстве я бесконечно болела — от пиелонефрита до ежегодного воспаления легких. Мы жили на первом этаже хрущевского дома, в холодной квартире, где надо было постоянно утеплять ребенка своим телом. Мама сидела со мной на больничном, и, наверное, от этой близости постоянной, от ощущения, что я под маминым крылом, у нас с ней такой контакт. Все детские мои кошмары были о том, что мы расстаемся. Снились какие-то фашисты, которые забегают в трамвай, я превращаюсь в воробья и улетаю, а мама остается. Повторяющийся, страшный сон.

Мама оканчивала Казанский авиационный институт, а папа — Московский авиационный. Они очень разные по характеру. В папе есть замечательная непоколебимость, как у новых домов в сейсмических зонах,— вокруг трясет, а они стоят. Это такое... неподключение, оно не от равнодушия, а от некоторого знания: все устроено так и по-другому не будет. Вот мама станет эмоционально вкладываться, разрушит себя и всех остальных из-за любой проблемы — неважно, серьезной или нет. А папа закроется и переждет. И будет так, как он сказал. Хотя когда я заявила, что хочу быть артисткой, все гневные слова посыпались именно в мамин адрес: "Вот плод твоего воспитания!" Не то, что он жесткий человек — просто для него это была критическая ситуация.

Про детство

Мамина мама была молодая, красивая бабушка. Ее жизнь была территорией, куда мы — я и потом мой младший брат — допускались в качестве посетителей музея. У бабушки был новый муж, Мавлей, у меня он ассоциировался со словом "мавзолей". Невероятный педант, не терпел ни одной лишней вещи. Их квартира являлась такой... мертвой конструкцией. Как в музее "Детство Ленина" у нас в Казани — быт, но без ощущения, что там кто-то живет. Идеальная чистота, покрывало без единой складки... Бабушка сама выросла в семье из пятерых девочек, без отца и была очень жестких воспитательных правил. Когда я у нее ночевала, она будила меня в школу так: в семь утра молча убирала одеяло и подушку, просто уносила в другую комнату... Когда я сутулилась, делая уроки, она вставляла мне палец в позвоночник — с такой силой, что я прогибалась в обратную сторону. Вот такая бабушка. Уже живя с нами, когда появились внучки, она ходила с палочкой и, как клюшкой, закидывала детские игрушки на место. Иногда казалось, что она и детей моих так же раскидывает по местам.

Мое воспитание взял на себя дедушка. Он должен был забирать меня из школы и кормить из термоса супом, который оставляла мама. Есть этот суп было невозможно, видимо, термос впитал в себя запахи всех предыдущих, но сказать об этом я не могла. Дедушка наливал суп из термоса в тарелку и отворачивался. Просто вставал спиной и смотрел в окно. Я несколько раз стучала ложкой по краю тарелки, потом выходила из кухни и выливала суп в палисадник, а зимой в подъезд. Возвращалась, говорила "спасибо большое", дед говорил "пожалуйста" и мыл тарелку. Такой у нас был молчаливый заговор. Пока соседи не начали жаловаться на суп в подъезде. Мама сказала: "Дедушка, а ты куда смотришь?" На что он просто открыл термос и дал ей "услышать" этот запах. Он был мой союзник.

Про учение

В школе меня не любили: мы были как-то взаимно неинтересны друг другу. Я же бесконечно читала, в книжках побеждало добро, было понятно, что хорошо, что плохо. А в школе началась нормальная жизнь — подлость, зависть, жадность... Я не понимала, как можно не дать списать, когда просят, а там это было нормой. Еще у нас был такой фашистский абсолютно эксперимент — на классных часах ученик выходил в коридор и все должны были написать в столбик — у него за спиной — его хорошие качества и плохие. Человек возвращался и должен был все это читать вслух. Никто не говорил: "Слушайте, найдите в себе силы, поговорите, глядя в глаза"... В общем, если бы не два гениальных, грандиозных учителя — литературы и математики,— мало о чем из школьных лет мне хотелось бы вспомнить.

Про дружбу

Совсем близких друзей, вот в таком, девчачьем смысле, вокруг меня, наверное, человека три-четыре. Это те, прося кого о помощи, ты, во-первых, не стесняешься, во-вторых, точно знаешь, что она придет. А по поводу дружбы в театре у меня никогда не было иллюзий. Я на третьем курсе начала сниматься в кино и получила все по полной программе — от зависти до злости. Долго не понимала, почему вокруг не радуются, что я получила главную роль — друзья, это же так здорово, правда?! Потом осознала, что да, театр — это святое место, храм — служи или убирайся вон, но надеяться, что здесь нет ревности, зависти или обиды, просто наивно. Если я попадаю в театральные или киношные компании и люди вдруг начинают проявляться не как артисты, для меня это просто счастье. Когда человек способен радоваться за коллегу, это скорее исключение. Но оно есть.

Про любовь

В детстве я была уверена, что не представляю интереса для мальчиков. Допускаю, что так и было — "комплекс", противное слово... Но однажды все изменилось, смешно и резко. Было вообще непонятно, что с этим делать: я-то привыкла быть в роли носителя чужих записочек. "Передай, что если она не ответит — выброшусь из окна", и я мчалась: "Сейчас он выбросится, бежим!", и тащила, и склеивала что-то... А тут вдруг сама оказалась в эпицентре какого-то практически животного желания — задружиться, заобладать, зацеловать — со стороны огромного количества мальчиков, дяденек, спортсменов, наркоманов, в общем, всех сразу. Видимо, сама не понимая, я стала что-то излучать, и началось... Странные поступки, письма, песни, залезания на забор — со всех сторон и сразу, и как-то надо было со всем этим разобраться.

Но Ваня Волков к этому не имел отношения. У меня была очень сложная личная ситуация на втором курсе — как детективный роман. Нужно было решать, ухожу с курса либо я, либо человек, который, как я считала, меня обидел. Хотела все бросить, вернуться в Казань... И вот Ваня оказался рядом — он и моя однокурсница, как два ангела-хранителя. Светлый рыцарь провел меня по темному коридору, спас, и мы стали жить вместе. Это была такая любовь к поступку, любовь-благодарность. Проблема была в том, что, когда мы поженились, я была очень маленькая — никакого опыта, никаких сопоставлений. Да, рыцарь на белом коне, но мне-то казалось, что где-то есть и кони побелее, и рыцари получше. Нужно было пройти этап, который наступил после Вани, такое обследование территории, и оно, конечно, не могло не сказаться на семейной жизни. Но это моя семья до сих пор: с прекрасной Ваниной женой, с его детьми — такой вот котел, светлейшая атмосфера новых отношений. И Саша, мой нынешний муж, относится к этому так же — у него чудесный сын, и бывшая жена замечательная, и все это воспринимается нами как прекрасное течение жизни, с новыми знакомствами, открытиями и, конечно, нашими детьми — у меня два ребенка от Вани и один от Саши. Рядом со мной были в основном талантливые мужчины. Хотя нет, не все (смеется). Но всем им я благодарна за мое желание быть рядом с ними лучше, чем я есть на самом деле, выглядеть ярче, знать больше, поражать сильнее во всем, от придумывания подарков до достижений в профессии. Любовь — это всегда расцвет творчества.

Про успех

Я, конечно, лучше каких-то артистов и, конечно, хуже каких-то артистов. К счастью, работа приносит мне такое удовольствие, что можно не рефлексировать, насколько я хороша. И я не знаю, как оценить успешность, не понимаю, кто устанавливает критерии. Когда получаешь премию, а рядом стоит человек, которого ты не уважаешь ни творчески, ни личностно, и вам обоим ее вручают — успех обнуляется. Поэтому главное мое достижение — это, конечно, фонд "Подари жизнь". Нам с командой удалось сделать то, во что было невозможно поверить семь-восемь лет назад,— что однажды мы будем вот так масштабно и эффективно кому-то помогать. Когда ты прошел через ломку потерь, через невозможность дышать от того, что борешься за ребенка и не можешь спасти, когда произносишь слово, а тебя рвет наружу этой болью, но надо идти дальше... Я говорю про людей фонда, которые этим занимаются. И когда мы видим ребенка, который лечился пять лет назад, а сейчас приехал к нам — красивый, здоровый,— нельзя описать это... этот внутренний визг радости. Когда мальчик говорит: "Здрасьте, я уже не болею, я вам хочу подарить музыку, мы написали гимн для фонда"... Это все до отвращения сентиментально, но я не знаю, какой успех может быть прекраснее.

Про свободу

Я могу опираться только на собственные представления о свободе, на прохождение достаточно болезненных этапов моей жизни: лента Facebook, канал "Дождь", "Эхо Москвы", общение с чиновниками, а главное — количество агрессии и злобы, которое я получила, думая, что готова к этому, а оказалось — ничего подобного. В какой-то момент появилось ощущение, что надо встать из-под бульдозера и как-то жить дальше, но мне не очень есть на что опереться, я не понимаю той вины, которую мне приписали. Да, хорошо жить в честной, демократической, правильной стране с развитой медициной. Да, наверное, надо что-то делать по этому поводу, но что именно — я не уверена. Может быть, выйти на улицы. Но мне не нравится стоять на площади Сахарова рядом с фашистами, которые говорят, что хотят того же, чего и я. И когда тебя убеждают, что вот не будет Путина — и мы все заживем, то надо заниматься политическим анализом, чтобы понять и поверить. Я — не понимаю. Все настолько неоднозначно, что я могу опираться только на свое ощущение, оно может быть случайно правильным и также случайно неправильным. Могу опираться на свои обиды — и это тоже будет картинка из кривого зеркала. Все захлестнула некомпетентность, оценочный взгляд, из которого очень сложно выбраться. И это меня беспокоит. Да, есть власть и есть люди против нее, на самом деле я надеюсь, что и там, и там есть те, кто хочет сделать лучше не только для себя, но и для страны. А есть повара, учителя, работники благотворительных фондов, которые просто делают свое дело. И фонд "Подари жизнь" вместе с клиникой Рогачева и другими врачами делает свое дело. На кого-то это производит впечатление, на кого-то нет. Но мне все равно — сегодня я не вижу другого пути.

Про Бога

Музыкантам, художникам, артистам, наверное, проще об этом говорить: мы часто входим в неконтролируемый мир без всяких наркотических элементов, когда ты вдруг понимаешь, что тебя кто-то ведет, что находишься в точке бытия, к тебе лично не имеющей отношения. И от этого нечто происходит на сцене и в зрительном зале: это уже не твои руки и не твой голос, и не твои поступки, это кто-то здесь присутствует и из-за кулис на тебя поглядывает... Не высшая сила, а одно из доказательств другого измерения, его не дано увидеть, но можно иногда почувствовать.

Про страх

Подсознательно, конечно, я боюсь всего и за всех, начиная со своих родителей и детей. Могу сказать, что не боюсь старости, но это скорее означает, что я не хочу ее бояться. А работа в фонде, рядом с болезнями и смертью — это отдельная тема. Есть понимание того, что мы все умрем, и есть бегство от этого знания. Эти внутренние весы делают нас более уязвимыми и наполняют страхами. Я не могу не вспоминать детей, которые... ушли. Наступает момент, когда они уже не просто подопечные фонда "Подари жизнь", они у тебя под кожей, в сердце со своими прикосновениями, запахами, разговорами, куклами. И вот... этот момент ближе и ближе, и тебя просят прийти, и ты понимаешь, что, наверное, можно отказаться, но не делаешь этого, потому что сейчас ты там нужнее, чем... чем страх и ужас потери, которую придется пережить. А потом вспоминаешь последнюю ночь и ребенка, который тебя вот так вот трогает за нос, и... и утром уходит. Отделить от себя этот страх, эту боль я не могу.

Конечно, мне проще, потому что я окружена командой фонда, такой невероятной защитой. Мы как единое войско помогаем друг другу это пережить. Но я все время думаю, например, о волонтерах — вот как они? Я никого не осуждаю, даже тех, кто бросает эту работу и больше никогда не приходит в больницу,— значит, человек обжегся и так себя разрушил, что страх не уходит бесследно, его нельзя забыть, выкачать из себя, как... как какой-то гной.

Про деньги

Я им очень благодарна, что они не наказывают меня за свинское к ним отношение (смеется). Никогда не знаю, сколько их в кошельке, может быть, много, а иногда не хватает на хлеб. Эти вечно просроченные карточки... На что трачу? На поездки с семьей, это дорого, нас же много. А дальше ежемесячный круговорот — няня, школы, кружки, одежда, еда... Если бы свалилось много денег? Построила бы хоспис детский — красивый и уютный, настоящий дом. А для себя — не знаю... Может, имело бы смысл купить какой-нибудь красивый остров и самолет, чтобы мог увезти туда в любую минуту (смеется).

Про детей

Им сейчас 11, 10 и 3 года. Знаешь, когда старшие были маленькими, они всегда ездили со мной — на съемки, гастроли, такой единый клубок. Мы проводили очень много времени вместе, и казалось, что все будет автоматически — мои знания, мои ценности станут как-то сами в них переливаться. Оказалось, ничего подобного, это отдельные люди. А ты все пытаешься экстраполировать на них собственные представления, и находит коса на камень... В общем, это глобальнейшая наука — общение с собственным ребенком. Больше всего мне хотелось бы для них умения принимать решения и их отстаивать. Мне кажется, это сделает их счастливыми.

Три слова о себе

Мне кажется, я очень ласковая, прямо запредельно. Хотя многие говорят, что наоборот. Еще я зависимая, то есть легко поддающаяся, и мне нравится это чувство. Если бы я стала принимать наркотики, меня бы уже не было на свете — я готова в любое дело погружаться, меня всасывает. А еще я глупая катастрофически. Списываю это на свойство актерской памяти, на то, что в голове приходится держать такое количество текстов. Скажем, заходит разговор о каком-то историческом событии, а я позавчера смотрела фильм или читала книгу на эту тему, так если я не записала что-то главное в дневник, то разговор поддержать не смогу. А хотелось бы хранить знания, чтобы моя мозговая коробка более продуктивно соображала.