"Эйнштейн на пляже" Роберта Уилсона в Берлине

Фестиваль театр

На сцене берлинского Haus der Berliner Festspiele представили оперу "Эйнштейн на пляже", знаменитый спектакль Роберта Уилсона на музыку Филипа Гласса. Так завершилась жизнь общепризнанного шедевра мирового театра, впервые показанного почти сорок лет назад в Авиньоне. Среди провожавших спектакль в историю был и РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ.

На обсуждении, которое было устроено после первого показа спектакля в Берлине, у Роберта Уилсона допытывались, каково было ему возобновлять и смотреть сегодняшними глазами своего "Эйнштейна на пляже". Режиссер ответил, что накануне вечером он посмотрел в зал, увидел людей, время от времени включавших экраны мобильных телефонов (спектакль идет без антракта больше четырех часов) и набиравших эсэмэски,— и вдруг понял, что движения пальцев, которые в одной из лучших сцен спектакля, сцене суда, долго повторяют персонажи, сегодня безошибочно напоминают наше бесконечное тыканье в экраны мобилок. "Но когда делался этот спектакль, никаких мобильных еще и близко не было",— радостно засмеялся Уилсон. Собственно говоря, это и есть одно из главных изумлений, посещающих зрителя на спектакле "Эйнштейн на пляже": неужели вот это произведение, отнюдь не выглядящее музейным экспонатом или легендой антиквариата, было сделано до появления интернета и мобильной связи, во времена, когда компьютеры были большими и люди писали письма на бумаге.

Конечно, многие из тех, кто видел спектакль в 1976 году на премьере в Авиньоне или во время его первого тура по европейским городам, живут и здравствуют. Остальным же, в том числе и вашему обозревателю, приходится судить об оригинале по съемкам. Конечно, спектакли Уилсона тогда не могли поражать техническим совершенством и лоском: "Эйнштейн" на пленке выглядит глобальной лабораторной работой. В первую очередь впечатляло в нем, наверное, удавшееся намерение создать "гезамткунстверк", то есть соединение различных искусств: музыки, декламации, танца, драматического действия, современного искусства, пантомимы и даже элементов цирка. Вошел в историю и способ сочинения оперы: композитор Филип Гласс писал музыку, вдохновляясь эскизами Уилсона. Бессюжетность спектакля ("Рассуждать о смысле этой работы — все равно что искать содержание в пении птиц",— сказал режиссер) и тогда, пожалуй, не была абсолютной новинкой. Но вот что точно успешно "перепрыгнуло" из одного времени в другое, так это принцип соединения элементов спектакля, которые в "Эйнштейне на пляже" подчинены жесткой логике чередования и правилам классической композиции,— в середине 70-х Роберт Уилсон был недавним выпускником архитектурного факультета и ценил строгость построения.

В Берлине "Эйнштейн на пляже", возобновлявшийся в 90-е годы, закончил свой земной путь. Два года назад спектакль был вновь возвращен к жизни — кстати, одним из инициаторов проекта был только что ушедший из жизни великий оперный продюсер Жерар Мортье — и проехал по нескольким мировым театральным столицам. Пожалуй, если бы он был поставлен сегодня, вполне можно было бы его с энтузиазмом рецензировать как премьеру (некоторые музыковеды, правда, жалуются, что музыка Филипа Гласса устарела, но пусть они на сей счет объясняются сами). Более того, не зная предыстории, можно было бы говорить, что это какой-то новый этап для Уилсона — его эксперименты со сценическим временем и визуализацией атипичного, разорванного мышления, которые были характерны для первых двух десятилетий его работы, здесь словно упакованы в привычную для режиссуры более позднего Уилсона оболочку,— это стерильное, похожее на композицию из ярко раскрашенных сновидений зрелище, не лишенное юмора, но словно оторванное от реальности.

Но, кажется, именно в почти 40-летнем спектакле-ветеране, разумеется, полностью сменившем состав актеров, вдруг проступил важнейший смысл. Сменились стили и измы, а "Эйнштейн на пляже" остался актуальным. В этой музыке Гласса, которая похожа на долго и медленно нарастающее возбуждение, которому так и не дано разрешиться, в чередовании странных и красивых сцен, от которых впадаешь в какой-то полусознательный транс,— здесь и суд неизвестно над кем, и обрастающее незначащими подробностями прибытие поезда, и объяснение на фоне луны в уходящем вагоне, и многофигурный парад перед стеной с зарешеченным окном, и везде вроде бы незначащие детали, многие из которых вдруг укалывают твой мирно спавший нерв,— во всем этом вдруг проступает какая-то метафора нашей памяти, всего того, что в каждом из нас оставляет опыт, того, что каждую ночь стремится стать реальностью и заменить бытие, но никогда не станет им, не вытеснит и не заменит. И только теперь становится понятно, при чем тут Эйнштейн,— дело ведь не в похожем на великого физика незначительном персонаже спектакля, а в том, что пространство можно искривить, время замедлить, а вечность — уместить в пределах одной маленькой человеческой жизни. Или одного театрального вечера.