Вспоминает Виталий Мелик-Карамов

Папа умер в 49 лет от фронтового ранения. На следующий день после его смерти мне исполнилось 19. Сейчас, когда я пишу эти заметки, мне 65. Я уже на 16 лет его старше

Виталий Мелик-Карамов

Человек он был не очень разговорчивый. За все время, что мы прожили рядом, он ни разу не рассказывал о войне и никогда и нигде ее не вспоминал. С этой загадкой я быстро справился — редко кто любит смаковать ужас, который пережил. Но почему он, сын коммуниста с дореволюционным стажем, фронтовик с тяжелым ранением, с медалью "За отвагу" (что на фронте ценилось порой выше ордена, который могли дать и любовнице, и ловкому снабженцу), отказался вступать в партию, для меня так и осталось нерешенной тайной. Оставшись беспартийным, он лишил себя всякой надежды на советскую карьеру. Самая большая должность, которую он занимал,— главный архитектор проекта.

К июню 1941-го он уже окончил в Баку архитектурный факультет. В первый год войны молодые специалисты на фронт не призывались. Папа получил бронь. Но осенью 1941-го, когда немцы успешно заняли чуть ли не половину европейской части СССР, он пошел в армию добровольцем. Теперь, когда шелуха советской пропаганды хотя бы немного облетела, надо сказать: это был не рядовой и совсем не частый поступок. Я знаю о собрании в одном из московских НИИ, на котором было принято решение всем мужчинам явиться на следующий день в военкомат, а пришел только один! Трудно сейчас это осуждать. Много ли из тех, кто прочтет эти строчки, готов идти на гарантированную смерть?

Как дипломированного специалиста, что тогда тоже было не частым явлением, его отправили в пехотное училище. Там полагалось после двух лет обучения выходить в армию младшим офицером. Но в 1942-м началось летнее наступление немцев на Кавказе, и с ускоренным выпуском, с одним кубиком на петлице (младший лейтенант), папу отправили на фронт.

Командиром взвода он под Моздоком принял свой первый и последний бой. А вот это было статистически обычным делом. Как и то, что три раза в атаку поднимались только редкие счастливцы. Я помню, как однажды попал в небольшую компанию, где оказался рядом с летчиком-космонавтом Береговым, дважды Героем Советского Союза не только за космический полет, но и войну. Помню его слова, что летчики-штурмовики, кем он и был на фронте, получали Героя за 25 боевых вылетов! А средняя цифра до того, как тебя собьют,— пять вылетов. Вот реальные цифры войны. И по ним после первого боя от взвода, которым командовал мой отец, остался в живых только он один (тяжелораненый). В его окоп попала немецкая мина. Четыре осколка в височную часть головы. А всего в живых от роты — четверо.

Единственный бой. Штатный состав роты — сто человек...

Второе чудо произошло, когда его в беспамятстве санитарный эшелон привез именно в Баку. В здании бакинской консерватории был устроен госпиталь, и наша соседка по дому работала в нем медсестрой. Она пришла после дежурства, поднялась к бабушке и сказала: "Айкануш! У нас твой сын умирает!" Бабушка была женщиной не только активной, но и предприимчивой. Она не просто выходила моего будущего отца, но начала варить сама дома мыло, продавала его и на вырученные деньги кормила папу качественной едой, иначе ему, потерявшему все силы, уже было не встать... Как я думаю, не только в еде было дело, но и в особом отношении медперсонала.

Только в 1944-м папа смог вернуться домой. В 1945-м у него уже оказалось две медали. Добавили к первой "За победу над фашистской Германией". Никогда он их не надевал. Лишь один раз он, не мне, пятилетнему, а маме показал, как носил пилотку. Не знаю, свою ли сохранил или чья-то в дом попала. Еще я помню, мне уже было 17, как в 1965-м его вызвали в военкомат, и он принес домой коробочку с медалью "Двадцать лет Победы". Повертел ее в руках и положил в ящик серванта.

В 1991-м мама бежала из Баку, и папины рисунки и награды пропали.

Когда я поступил в Московский архитектурный, то после экзаменов прилетел в Баку. Наверное, папа мною очень гордился. Мы поехали с ним в Кировабад (теперь это опять Гянджа), откуда родом бабушка и где она в это время находилась в гостях у своего родного брата.

Вместе с моими дядьями, папиными двоюродными братьями, мы отправились на озеро Гек-Гель (старожилы помнят азербайджанский коньяк с таким названием) отмечать мое поступление. Там рядом с озером когда-то было и родовое поместье бабушкиной семьи. Уже наступил вечер, стало темно, светились только угли догорающего мангала, выхватывая из темноты папу, которого я первый раз видел выпившим. Наверное, ранение (три осколка так и остались в черепе) не способствовало употреблению крепких напитков.

И неожиданно он начал вспоминать фронт. Но не бой, а как в последнюю ночь их разместили в каком-то доме, и его хозяйка спросила у моего вежливого, в круглых очках отца, была ли у него женщина. "Я ответил: "Нет",— тихо говорил папа.— И тогда она мне сказала: "Иди, ложись ко мне, а то ведь убьют, а ты так и не узнаешь, что это такое"..."

Таких откровений я от папы никогда не слышал. Он очень любил мою маму, но, как выяснилось, ту свою первую женщину не забыл и четверть века спустя. Через полгода после этого вечера папы не стало. Я прилетел домой после первой своей сессии. Позвонили с его работы, что ему плохо, я рванул через весь центр города, не помню, как, по-моему, бежал. Папа лежал в столовой на полу. Я схватил его за плечи, но он уже ушел. Война его догнала. Бабушка пережила его на 10 лет.

Я всегда уважительно относился к людям старше меня. Но когда 9 мая я видел стариков, увешанных наградами, половина из которых непонятные значки и придуманные ордена, всегда желал: дай Бог им здоровья! Понимая, что большинство из них, выживших в той страшной мясорубке,— это те, кого тяжело ранило в первом бою. Но чем дальше уходила война, тем больше это были ординарцы, зенитчики, авиамеханики, смершевцы, шоферы при штабах, политработники, журналисты, связисты и многие, многие, многие чернорабочие страшного молоха. Они же не виноваты, что им повезло. Большей частью не они сделали свой выбор: кто останется за этой чертой, а кто ее перейдет. Но я также понимал, что с каждым годом, отступающим от мая 1945-го, тех, кто, матерясь ("За Сталина!" — это для кино), бежал на верную смерть, остается все меньше и меньше. А может, уже и не осталось.

Папа не вспоминал войну...