Режиссер Алексей Учитель рассказал о личном Ольге Ципенюк

Рубрику ведет Ольга Ципенюк

Родители познакомились в начале войны: отец снял маму в кино. Это была репортажная съемка, тот кадр даже вошел в фильм "Ленинград в борьбе". Отец был одним из пятерых детей, такая большая тираспольская еврейская семья. Дедушку-бабушку с той стороны я не знал, застал только папиного брата и сестер. Тетю Розу, которая работала кассиршей в кинотеатре, с нее, собственно, началась любовь отца к кино. В прошлом году ему исполнилось бы 100 лет. Мне не хотелось по этому поводу делать... шурум-бурум какой-то, хотя его многие знают, все-таки дважды лауреат Госпремии: сталинской в 43-м — за "Ленинград в борьбе" и в 67-м — за цикл фильмов о России. Был вечер на студии и в Москве, в Доме кино, очень теплая была атмосфера. Тем не менее я что-то хотел свое... Не фильм, нет, фильм я бы не смог. Я должен смотреть отстраненно.

Отец был удивительно скромным. Мягкий в жизни, в отношении работы он держал все жестко, и я такой же. Пользовался успехом у женщин. Безумно любил работать с молодыми, не потому что молодые, а потому что, как и я, всегда ориентировался на людей. Злых, недобрых сразу чувствовал.

Мама на портретах, которые папа снимал, очень красивая — какой-то такой даже западной немножко красотой. Ее фамилия Войцеховская, может, там есть какая-то польская кровь. Она, как это сейчас говорят, была интеллигентным человеком — работала в издательстве "Искусство", редактировала книги о театре. Всегда была занята, бегала по спектаклям, но активно занималась моим воспитанием.

Про детство

Из ярких детских воспоминаний остался приезд в Тирасполь, я был совсем маленький, наверное, меня повезли показать родным. Помню, сидели на берегу реки, загорали, все голые... ну, такие, не вполне одетые по тем временам. Немыслимое количество еды, мамалыгу вкуснейшую помню до сих пор. Дома готовила в основном няня, мама кухню не очень любила. Но в остальном она была центром нашей жизни. К ней люди очень тянулись, всегда старались поведать свои тайны. Она такая была — плечо, жилетка... Потом, в юности, мои подруги охотно с ней меня обсуждали, многое про нас рассказывали.

Про любовь

Была такая девушка, Кристина, у нас был бурный роман после ВГИКа. Она была из Таллина, училась на филологическом и жила в общежитии в комнате с девушкой моего друга. Как-то он попросил, сходи с ней, типа, в кино, чтобы освободить комнату. Так мы познакомились, и неожиданно начался роман, очень страстный. Мы уже жили у нас дома, и вот она говорит: "У меня есть жених из Германии, причем той, Западной. Скажи, чтобы я его бросила — я готова". Я обалдел — мне 24 года, ни о какой женитьбе вообще мыслей нет. Но вместе нам было очень хорошо, она была необыкновенно интересная... Была и есть, мы общаемся до сих пор. Тогда я должен был ехать во Францию с делегацией молодых кинематографистов, и вдруг мне отказывают. Вызывают и говорят: знаете такую Кристину? Она же враг народа, предательница, у нее жених — западный немец... И не дали выехать. Потом, правда, директор студии сходил к ним, и меня выпустили. В результате она вышла замуж и уехала. У меня начался кризис страшный, я как бы сошел с ума. Бегал на центральную телефонную станцию, заказывал на все деньги разговоры в Германию. Страсти кипели дикие, дикие... Просто ужас был нечеловеческий для обоих. Это, конечно, такой, уникальный, случай. Я, безусловно, потом тоже влюблялся, и сильно. Но вот чтобы так почувствовать, так остро пережить... это редкость.

В женщинах мне важна искра — внутренняя. Эмоциональный заряд, которого, может быть, чисто внешне, у меня нету. То есть, наверное, я от женщин что-то добирал. При любых обстоятельствах — неприятных или даже совсем плохих — меня это как-то питало. Очевидно, когда у меня все замечательно и хорошо — творческих удач меньше. Странно, да? Я замечаю, что нужно обязательно какое-то это вот... Кстати, мне еще Герман-старший говорил: "Все должно быть плохо, иначе ничего не получится".

Про дружбу

В нашей профессии нет времени на дружбу. И это как бы не нужно, важна полная концентрация. Даже родные, семья и прочее — в момент работы мне мешает все. Знаешь, парадоксально: сегодня самые мои близкие люди, те, с кем легко дружить и работать, в основном женщины. Сам этому удивляюсь. Может, они понимают меня лучше, знают мои недостатки, как-то их прощают... Я же бываю не сахар. Особенно если касается кино, становлюсь иногда невменяемым. Это плохо, я сам себя ругаю потом. Вот у меня есть второй режиссер, она много лет со мной работает, мы уже фактически родственники. Так вот, я могу на нее наорать так, что она, бедная, плачет, хочет уходить и прочее. Но, естественно, этого не делает. Среди мужиков таких людей мало. И если со мной что-то случится, мало есть кому позвонить. Практически нету.

Про учение

Думаю, с точки зрения образования на меня влияли главным образом родители. В детстве я был совершенно обычным ребенком, не то что сидел, читал... Меня тоже надо было заставлять. Хотя читал, наверное, по нынешним временам даже много. Но ничего такого во мне не было, чтобы говорили, вот он, такой необыкновенный. Кстати, есть такой закон во ВГИКе: кто сверкает во время учебы, потом, как правило, превращается в ничто. А вот кто шел средне, получал профессию, но не блистал, просто держал уровень, не более того — я не о себе даже говорю, это касается многих,— те потом во что-то выросли.

Про успех

Я считаю успехом не только фильмы, понимаешь? Во всем, за что берусь, я должен побеждать — это не лозунг, это внутренний принцип. И студентов во ВГИКе учу тому же. Да, я амбициозный человек и к тому, что успех уйдет, не готов абсолютно. Все почему-то считают, что я уже снял там, типа, сто фильмов. А ведь "Восьмерка" — седьмая моя картина. Всего лишь! Так что я еще, вообще-то, молодой режиссер. Поздний, поздний. И ничего другого делать пока не готов. Мерило успеха? Ну, любой режиссер хочет получить "Оскар" и выиграть Каннский фестиваль, и Венецианский, и "Кинотавр", и прочее. Любой, даже неуспешный, все равно об этом мечтает. Известность — это приятно, но менее значимо. А вот профессиональные вещи, призы, критика — это важно. Отрицательное мнение я переживаю от любого человека. Других учу: если о вас говорят только хорошее, это признак того, что все не очень хорошо, а на самого меня такое действует болезненно. Кстати, при всех успехах отношение к моим фильмам, особенно среди профессионалов, очень противоречивое. Надо сказать, нашей среде, кинематографической, в России сильно присуща двойственность, и меня она бесит. Все неискренни. Могут сказать: "Старик, это класс!", а потом отойти и поливать последними словами. Сам я не такой, вот клянусь, чем хочешь. Конечно, я не способен на премьере подойти и сказать: "Старик, это так себе". Лучше не подойти, да. Но похвалить, потом отойти и сказать "какая гадость", такое точно мне несвойственно.

Про свободу

Знаешь, в чем я свободен? Когда-то я сделал очень верный шаг, создав студию "Рок". И сделал это с одной целью — быть свободным. В выборе сценариев, актеров, в выборе делать так, как я хочу. Такую свободу я создал себе сам, и если чего-то достиг, то именно благодаря ей.

Сегодня меня поражает, что в отличие, например, от американцев мы не снимаем актуальное кино. Не можем снять о том, что злободневно. Когда была история с Pussy Riot, я студентам говорил: "Идите, снимайте! Об этом надо делать кино!" Сам? Нет, ну сам... Я не могу побежать что-то снимать. Не потому, что мне страшно, не в этом дело. Просто, ну... я занят. А молодых невозможно загнать снять то, что происходит сейчас. Говорю, например: "Вот Макаревич. Поговорите, поснимайте его, человек находится сейчас на сложном каком-то перепутье: то письма пишет, то еще что-то. Новую какую-то для себя выбрал дорогу, это же интересно". А они говорят: "Чего о нем снимать? Ну "Машина времени"..." Не понимают, что это такое, не чувствуют. Я говорю: "Хорошо, не он. Давайте, молодого какого-нибудь найдем". Не хотят.

Свобода творческая? В последний раз мне приказывали убрать что-то в кино на фильме "Рок" — эпизод, когда группа "Аукцыон" выступает в колонии. Я отказался, пошел во "Взгляд", они сказанули об этом прямо в эфире. На следующий день мне все подписали. А больше никто, никогда. Единственный сценарий, который мне пока не удается реализовать,— это "Дом Черчилля". Действие происходит в 1943 году в Мурманске, куда приходят конвои союзников. Для западных моряков открывается "Дом интернациональной дружбы", где работают красивые русские женщины. История любовная и трагическая, в конце все они погибают. Так вот, с этим пока не удается ничего сделать. Сценарий был опубликован, у меня взяла интервью газета Guardian. И вдруг ветераны-подводники, сначала наши, а потом и английские, начали писать письма, что такого не было, что это все вранье. В общем, мне откровенно сказали, что государственных денег я на это не получу.

Про Бога

Я крещеный человек, верующий, но не до фанатизма. Крестился поздно, это был сознательный поступок. Свечки ставлю, когда хожу на кладбище, к родителям, ритуал такой, мне помогает. Но к самой церкви у меня какое-то... легкое недоверие. Остро переживаю, когда люди врут, и знаю, что чаще всего им не будет наказания. От этого страшно. По-настоящему я верю — потому что, наверное, сам такое испытал — в любовь. Мне кажется, это чувство, которое сильно меняет людей и от него многое в жизни зависит.

Про страх

Боюсь увидеть на экране повтор самого себя. Я ведь ничего не умею, кроме как снимать кино, и боюсь, что однажды не смогу это делать. Страшно боюсь беспомощности. Не только физической. Однажды я испытал такое, когда на меня напали. Да-да, был случай. Я жил в Питере, около полуночи возвращался домой. Иду в своих мыслях, вдруг меня кто-то — раз! — в подворотню. Стоят пятеро, лет по восемнадцати. Не пьяные, но что-то, наверное, наркотическое — такой стеклянный взгляд. Окружили, начали нести какую-то чушь, типа: "Ты че, мужик, писаешь в подъезде?" Хотя я, естественно, этого не делал. Мне стало понятно, что сейчас будет страшное, что это... звери такие. Я стукнул двоих, так, ногой, и... короче, убежал. А дальше наступило кино: выбегаю на улицу — там никого. Машины едут, но ни одного человека, хотя это невозможно: Московский проспект, почти центр. Бросаюсь наперерез, думаю, хоть какая-то машина тормознет. Ни одна. Перебегаю, а у них еще трое на той стороне. Ножку мне подставили, я грохнулся, разорвал штаны, кровь, все такое. Они меня снова окружили и говорят: "Ты иди за нами, иди, не дергайся". И вот это жуть. Даже если бы у меня было, не знаю, два пистолета, ничего нельзя было бы сделать. Но, наверное, что-то есть там... наверху: вдруг выползает компания из-за угла. Такие — среднего достатка, но нормальные, все в подпитии. Я закричал: "Ребята, помогите!" Женщины визжат: "Не вмешивайтесь!" Но подошли ко мне, слава богу. Те, стая, не уходят, стоят рядом. Я: "Возьмите мне такси!" А до дома — 300 метров. Ну они молодцы — посадили, довезли. Зашел домой, весь разодранный, позвонил в милицию. Говорю: "Так и так, нападение". Они говорят: "Да, Алексей Ефимович, считайте, что родились второй раз. Вы уже пятый сегодня. Они бьют, раздевают догола, все забирают и уходят. Трое с увечьями уже в больнице". Так вот, этот страх я не забуду никогда. Не то что покалечат — хотя это тоже страшно, а ужас ситуации, в которой ничего не можешь сделать. Потом я использовал это в фильме "Пленный" — когда мальчика душат, а вокруг люди, и такое вот состояние... Я точно знал, какое ощущение хочу передать.

Про деньги

Мне нужно многих обеспечивать, причем так, серьезно. Поэтому деньги должны быть, я должен о них думать. Мечтаю, например, купить дом у моря, но не получается. Может, я даже был бы способен на это чисто финансово в какие-то периоды, но времени ездить, выбирать нет.

Потом наша студия — она же должна, вообще-то, на что-то жить. Да, мы получаем госфинансирование, но все равно... Знаешь, чему завидую, в хорошем смысле? Когда я услышал, что фильм "Горько!" стоит полтора миллиона, а заработал — 25. Даже если продюсер чуть меньше получит, все равно это огромные деньги. И вот я завидую, думаю, елки-палки! Вот мой фильм "Край" номинирован на "Золотой глобус". В Америке достаточно было бы факта номинации: я бы ни о чем больше не думал. А у нас все должны ходить, просить... Что Лунгин, что я, что другие. И, унижаясь, доказывать, что ты не верблюд.

Если бы на меня свалились деньги огромные, что бы стал делать? Кино, только кино. Стал бы снимать "Дом Черчилля". Еще запустил бы не один-два дебюта в год, как мы снимаем, а пять-шесть. Так что для меня деньги — это прежде всего работа плюс надежное обеспечение тех, кто мне дорог. Я должен знать, что они не будут ни в чем нуждаться.

Про детей

Главное ощущение перед всеми моими детьми — чувство вины. Что мало ими занимаюсь, что не могу сводить их туда или сюда, эта вина всегда в голове. Так что отец я такой... временный. Но, думаю, все равно неплохой. Когда они маленькие, я получаю от них колоссальное удовольствие.

Думаю про них постоянно. Сыновей, например, отговариваю, чтобы в кино не ходили. Переживаю, что с ними будет: мы же как бы клан, мы не должны опускать планку. А это не всегда получается. Помню, когда я пришел на студию после ВГИКа, все ждали, что я покажу. Думали, ну раз у него такой отец, он точно прыгнет вниз. И на моих детях это точно так же будет лежать грузом.

Три слова о себе

Я сомневающийся человек. Все время считаю, что делаю что-то неправильно: не того актера выбрал, не так снимаю. При этом принимаю довольно жесткие решения, иногда противоречивые, но своих сомнений не должен никому показать. Я очень сентиментальный. Часто могу пустить слезу. Это не зависит от возраста, так было и раньше. Еще могу соврать... иногда. Если мне кажется, что это может помочь. Наверное, зря, но такое бывает.