Спектакли Михаэля Тальхаймера и Ромео Кастеллуччи на Венском фестивале

Фестиваль театр

В Вене продолжается один из главных театральных смотров мира — Wiener Festwochen. О "Сказках венского леса" в постановке Михаэля Тальхаймера и опере Глюка "Орфей и Эвридика", представленной Ромео Кастеллуччи, рассказывает АЛЛА ШЕНДЕРОВА.

У двух очень разных и очень крупных спектаклей общую тему все же можно сформулировать: немец Тальхаймер и итальянец Кастеллуччи рассказывают о разобщенных и потерянных людях, по инерции соблюдающих жизненные ритуалы, давно утратившие свой смысл.

Тальхаймер, один из лидеров немецкого театра, чьих спектаклей Москва, к сожалению, давно уже не видела, поставил в берлинском Deutsches Theater пьесу Эдена фон Хорвата "Сказки венского леса". Горькую сатиру на обнищавший, растерявший достоинство, заранее готовый к нацизму венский средний класс режиссер превратил в черную клоунаду, в которой каждая сцена и каждый образ отточены до балетной изысканности.

Все начинается очень аскетично: пустая темная сцена, в глубине — стулья. На стульях полукругом сидят герои в современных, но как будто чуть цирковых костюмах: у кого цилиндр, у кого связка воздушных шаров, у кого пышный кринолин. Диалоги произносятся на авансцене. Толстый владелец мясной лавки Оскар (великолепный Петер Мольтзен) пытается признаться в любви крупной белокурой Марианне (Кэтрин Вихман) и одновременно вынуть из кармана коробку конфет. Слова застревают и выходят такими же скомканными, как и золоченая коробочка. Героиня уходит, а незадачливый влюбленный долго запихивает конфеты обратно: зал успевает устать от смеха, а Марианна — сойтись с более эффектным Альфредом, у которого, впрочем, уже есть любовница, пожилая и более состоятельная Валерия. Роль вышедшей в тираж кокетки, храбро меняющей партнеров, но болезненно вскрикивающей, разглядев в певичке кабаре раздавленную бедностью Марианну, актриса Альмут Зильхер превращает в горько-смешное шоу. Под стать ей две ведьмы, мать и бабка Альфреда, ненавидящие и Марианну, и прижитого ею от Альфреда ребенка. И злобный старый клоун — отец Марианны, и вечный жиголо — Альфред. Однако, кроме эксцентричной Валерии, все и все здесь довольно статично. Тем острее воспринимается кабарешный выход полуголой Марианны, на которую с колосников, словно кара Божья, вдруг сыплются горы конфетти. Ближе к финалу на лицах героев, смирившихся со своими неудачами и оттого все больше похожих на марионеток, оказываются маски — листы картона с дырками для рта и носа. Оскар, готовый принять опороченную Марианну, и тут оказывается нелепее прочих: у его маски — огромные синяки под глазами. Нет маски лишь у Марианны, борющейся с судьбой, чтобы спасти себя и ребенка. К финалу ей удается уговорить отца съездить за город — навестить "незаконного" внучка. Но тут мать и бабка Альфреда объявляют, что мальчик умер от простуды. В полной тишине, засыпанная цветным снегом, бабка всласть гремит ненужной больше погремушкой.

Спектакль "Орфей и Эвридика" по опере Глюка Ромео Кастеллуччи ставил специально для Венского фестиваля. В буклете сказано, что это часть диптиха — в Брюсселе режиссер выпускает одноименную оперу Берлиоза. Зная этого режиссера-экспериментатора, чей "Project J" ("О концепции лика Сына Божьего") несколько лет назад взбудоражил всю Европу, не стоило ждать, что для Вены он сделает нечто традиционное. Впрочем, поначалу кажется, что ничего радикального он на этот раз не придумал. На пустую сцену выносят стул, партию Орфея контратенор Беджун Мета исполняет сидя, в обычных джинсах. А на большой экран за его спиной проецируется рассказ о некоей девочке по имени Карен Анна Гизельбрехт, которая родилась в Вене в 1987-м и, сходив однажды с бабушкой в балет, поступила в венскую школу танца. Поначалу все это существует параллельно: голос певца, музыка в изумительном исполнении Baroque Orchestra Ghent под управлением новой французской звезды Жереми Рорер и титры, рассказывающие о девочке, среди педагогов которой оказался даже Джон Ноймайер. На сцене появляется мальчик из хора Арнольда Шенберга (его имя в программке не указано) — слушая потрясающий дуэт Орфея и Амура, зритель читает, что, оставив балет, Карен Анна отправилась в Братиславу изучать славянские языки. Там ее поразил редкий сердечный недуг, и она впала в кому.

На экране появляется вечерний город и дорога, которую мы видим сквозь лобовое стекло машины. Драматизм в опере нарастает по мере того, как машина приближается к больнице, где в палате интенсивной терапии лежит девушка в наушниках — врачи прописали ей слушать музыку. Как можно узнать из буклета, Карен Анна — реальная пациентка одной из клиник, а в ее наушниках — прямая трансляция из театрального зала. Смотреть на ее лицо больно, понять, что с ней происходит — то ли вот-вот очнется, то ли уйдет в царство теней,— невозможно. Но когда сбоку от экрана за полупрозрачным занавесом среди сумрачного театрального леса появляется еще одна Эвридика (певица Кристиана Карг), зритель уже прикован к экрану. Потом пациентка обессилено откидывает голову, чьи-то руки снимают с нее наушники, а на сцене Эвридика исчезает в чаще. Финал спектакля вовсе не так светел, как у Глюка (там влюбленные все же соединяются), но и не так страшен, как в античном мифе. Собственно, он открыт: сайт фестиваля сообщает, что Карен Анна остается в больнице, а одно из событий фестиваля — встреча с ее родителями, давшими разрешение на съемку.

"Может ли палата интенсивной терапии быть дверью в мир теней?" — задается вопросом Кастеллуччи. Ответа нет. Как нет ответа, этично ли снимать человека, лежащего в коме. Но с тем, что нынешний "Орфей" — самый радикальный опыт режиссера, спорить трудно.