Почему для российских правителей города важнее деревень

"51,9 миллиона граждан СССР проживает в городах",— сказали организаторы переписи населения 1937 года. Поскольку партия и правительство уже пообещали, что горожан в СССР будет несколько больше, перепись объявили вредительской, а ее результаты засекретили. Конечно, это не единственная причина замалчивания результатов той переписи. Но к городам и их жителям российские власти всегда относились трепетно и иррационально. В России городская цивилизация насаждалась сверху и любые попытки отступления от контрольных цифр и умозрительных инструкций пресекались очень жестко.

АЛЕКСАНДР КРАВЕЦКИЙ

"Городской воздух делает свободным..."

Первоначально русский город представлял собой крепость, территорию, окруженную стенами и прочими оборонительными сооружениями. Летописное сообщение, что некий князь "ставит город", означало, что он соорудил крепостную стену и разместил внутри нее вооруженный отряд. Вокруг этой крепости могло находиться поселение, жители которого при приближении неприятеля находили защиту за городскими стенами. Или не находили, если неприятель нападал неожиданно и городские ворота закрывались. Именно эти поселения, а не сидящие в крепости княжеские дружинники положили начало русскому городскому сословию. Начав говорить об обитателях русского города, мы рискуем быстро запутаться и утонуть в словах. Не сразу осознается даже такая очевидная вещь, что "горожанин" и "гражданин" — произносительные варианты одного и того же слова, но "гражданин" — образец славянизированного высокого стиля, а "горожанин" — вариант обычный разговорный, значит, "гражданское общество" — это всего лишь сообщество горожан. А ведь есть еще "мещане" — те же горожане, но с польским акцентом (по-польски mieszczanin — житель города, miasto - город). Только вот слово "мещане" сейчас воспринимается как оскорбление, как, кстати сказать, и "бюргеры" — германская версия "горожан" (Burger — горожанин, Burg — крепость, город). Однако слово "мещане" стало уничижительным не так давно. Еще в 1825 году журнал "Вестник Европы" рассказывал читателям, что "Минин, мещанин нижегородский, отдает все свое достояние, чтобы снарядить войско". Понятно, что журнал не имел в виду, что Минин питает слабость к фикусам, канарейкам и слоникам на этажерке. А надпись на памятнике называет Минина гражданином ("Гражданину Минину и князю Пожарскому благодарная Россия"), но это не подчеркивание его гражданской позиции, а лишь указание на социальный статус. Во всех этих случаях речь идет об одном и том же — о торговом человеке и горожанине. Или, как бы сказали сейчас, о бизнесмене, решившем финансировать вооруженные формирования. А ведь горожане могли еще называться посадскими людьми, городскими обывателями и прочая, прочая, прочая.

Обилие слов, при помощи которых исторические источники разных времен рассказывают о горожанах, связано с тем, что российские правители разных эпох пытались в той или иной степени механически перенести в Россию европейское городское устройство. Искусственные институции довольно быстро умирали, а слова оставались и продолжали использоваться, хотя и не всегда по назначению.

Интерес российских правителей к европейскому городу не случаен. Жизнь современной Европы — порождение городской культуры. Переход от Средневековья к Новому времени происходил именно в городах. Для жестко иерархического общества европейского Средневековья города оказывались тем местом, где методом проб и ошибок вырабатывалась новая модель общественных отношений. Городские жители — торговцы и ремесленники — не имели перед феодалом или правителем никаких обязательств, за исключением финансовых. Государство собирало с городов налоги и в их внутреннюю жизнь не вмешивалось, предоставляя горожанам возможность организовывать жизнь общины по собственному усмотрению. Именно горожанам принадлежат первые в европейской истории удачные опыты самоорганизации свободных людей. Речь идет об объединении в профессиональные союзы (цехи), создании органов самоуправления, постепенном выкупе городской земли у прежнего землевладельца.

Все это общеизвестные, хрестоматийные этапы становления европейского общества. Сейчас мы бы сказали, что горожане были самыми свободными людьми Средневековья. Они не были ничьими вассалами и находились вне иерархии, пронизывавшей общество сверху донизу. Для европейских городов идея свободы была ключевой. Оказавшись в городе, беглый крестьянин имел все шансы обрести свободу. Именно об этом говорит пословица "Городской воздух делает свободным". Однако само средневековое общество не видело в свободе и независимости особой ценности. Мечтой разбогатевшего горожанина были покупка дворянского титула и приобщение к придворному кругу. Как относилась к горожанам-выскочкам европейская знать, можно прочитать в мольеровском "Мещанине во дворянстве".

Русские города развивались по тем же законам, разве что с некоторой задержкой. Уже законодательные акты Алексея Михайловича четко разделяли занимающихся бизнесом и коммерцией горожан и служилый люд, или, как сказали бы сейчас, госслужащих. Уложение 1649 года противопоставляет людей служащих и, соответственно, не платящих налогов горожанам, которые платят налоги, но не служат государству. При этом совмещение госслужбы и коммерческой деятельности законодательство явно не поощряло. Исключение делалось только для стрельцов, которым в свободное от исполнения военных обязанностей время разрешалось "сидеть в лавках". Такие торгующие стрельцы сохраняли "государево денежное и хлебное жалование", а с торговли платили налоги так же, как и остальные горожане. Казалось, что появление российского варианта городской цивилизации и "гражданского общества", то есть общества свободных горожан, дело более или менее недалекого будущего.

Свобода в приказном порядке

Особый путь русских городов определили петровские реформы. На первый взгляд эти реформы кажутся весьма прогрессивными. Петр изъял население городов из ведения воевод, то есть государственных чиновников, и, опираясь на европейские образцы, сконструировал систему городского самоуправления. Вроде бы идиллическая картинка: просвещенный монарх избавляет своих подданных от чиновничьего произвола и дарует им самостоятельность. Насторожить здесь может разве то, что в качестве довеска к свободе прилагается многостраничный указ, подробнейшим образом объясняющий, кого, как и куда следует выбирать. Хотя, казалось бы, самоуправление предполагает именно возможность самостоятельно решать такие вопросы.

Вскоре выяснилось, что горожане не рвутся занимать выборные должности. Объяснялось это просто: основной обязанностью органов городского самоуправления был сбор налогов. А чтобы налоги собирались полностью, закон отдавал функцию сбора людям зажиточным, чье имущество в случае необходимости можно конфисковать в счет недоимок. На требование "выбрать в головы, и в ларечные, и в рядовые целовальники... самых добрых, и знающих, и пожиточных, и правдивых людей" купцы отвечали, что все как назло разъехались по торговым делам и выбирать не из кого. Даже исполнителей наказаний не удавалось выбрать на основе добровольности. В указе "О выборе во всяком городе палачей" уже слышится отчаяние. Законодатель требует выбирать палачей из собственной среды, а если желающих не будет, брать кого угодно, хоть бродяг, но чтобы в каждом городе имелся свой законный палач.

Стоит ли удивляться тому, что в тех случаях, когда перед горожанами стоял выбор между либеральными на первый взгляд реформами и привычной стариной, большинство предпочитало ничего не менять. Когда в 1698 году Петр подписал указ, который давал городам возможность определиться, кому подчиняться — воеводе или учрежденной в Москве Бургомистерской палате, последнюю выбрали лишь 11 городов из 70. Правда, этот вариант указа предполагал для свободолюбивых "двойное обложение", то есть увеличение налога вдвое. Увидев, что на добровольности далеко не уехать, Петр отменил двойное налогообложения для тех городов, которые выбрали реформированный вариант управления, и объявил реформу общеобязательной. Ослушаться приказа было нельзя, и города послушно выбрали свободу.

Нежелание играть по новым правилам объясняется отнюдь не тем, что люди хотели сэкономить и не платить за экономическую свободу. Ведь за религиозную свободу те же самые купцы были готовы переплачивать. Как известно, Петр I предложил "двойное обложение" старообрядцам в обмен на право официально следовать дониконовской церковной практике. И старообрядцы охотно шли на это. А результатом стало своеобразное "экономическое чудо" старообрядцев, занявших серьезное положение в русской торговле. Получается, что ради экономической свободы купцы не были готовы платить налоги вдвойне, а ради религиозной свободы платили охотно. Оно и понятно. В навязываемых Петром органах самоуправления горожане видели новые повинности, а не либерализацию экономической деятельности.

"Учинить сие на основании Рижского и Ревельского Регламента по всем городам"

Современники вполне отчетливо видели, что новые законы заточены исключительно под сбор налогов и ни о какой экономической свободе, не говоря уж о личной, речь здесь не идет. Однако потомки, читая те же самые законы, воспринимают их как что-то весьма демократичное и прогрессивное. Почему так?

Ответ относительно прост. Стремясь связать горожан круговой ответственностью и найти людей, могущих отвечать за налоговые поступления собственным имуществом, Петр заимствовал формулировки своих указов и регламентов из европейских законов, гарантирующих городам самоуправление и относительную независимость от центральной власти. Готовить реформу должен был уроженец Гамбурга Генрих Фик. Для сбора информации, как в Европе устроено городское управление, Фик отправился в Швецию, с которой Россия тогда находилась в состоянии войны. Из этой поездки он привез целую библиотеку различных регламентов и городских законов. На обобщающую записку Фика император наложил резолюцию: "Учинить сие на основании Рижского и Ревельского Регламента по всем городам". То есть формально городская реформа воспроизводила германскую традицию городского управления, к которой относилось Рижское и Ревельское законодательство. Но в реальности европейская терминология в российском варианте описывала институты, весьма отличные от европейских. Например, в европейской традиции, на которую ориентировался Петр, гильдии представляли собой реальные корпорации, нередко имеющие собственного небесного покровителя и способные отстаивать свои интересы. В петровской версии разделение на две гильдии сводилось к констатации того, что бывают влиятельные горожане, а бывают самые обычные. К первой гильдии петровское законодательство относило банкиров, богатых купцов, "которые имеют отъезжие большие торги и которые разными товарами в рядах торгуют", медиков, ювелиров, художников и т. д. Во вторую же определялись люди попроще: торговцы, "которые мелочными товарами и харчевыми всякими припасы торгуют", ремесленники, резчики, токари, столяры, портные, сапожники и т. д. Ни о каких профессиональных объединениях речь здесь не шла. Просто городские жители искусственно объединялись в группы в зависимости от их благосостояния. Ситуации, когда гильдия оказывается инструментом самоорганизации городских жителей, законодательство не предусматривало.

То же можно сказать о городских гербах. В Европе наличие герба означало, что город обрел независимость от феодала, на земле которого находился, и признан верховной властью как самоуправляющаяся единица. Поэтому жители европейских городов стремились к приобретению герба. Русские города получили гербы не в результате борьбы за независимость, а для лучшего порядка пехотного строя. После губернской реформы 1708 года полки получили названия городов (например, 19-й пехотный Костромской полк, 61-й пехотный Владимирский полк), и на их флагах стали красоваться гербы городов и областей. К тому же судебные решения должны были скрепляться печатями с изображением городских гербов, а при отсутствии герба судопроизводство делалось невозможным. Приходилось срочно изобретать недостающие символы свободы и независимости. В итоге придумывание гербов превратилось в общегосударственный проект, для реализации которого из Италии пригласили специалиста по геральдике — тот поставил это дело на поток и осчастливил десятки городов. А в екатерининские времена, когда появление городских гербов приобрело массовый характер, подчиненное положение города стало символически изображаться и на самом гербе. А это уже геральдический нонсенс. Ведь герб указывает на независимость и по определению не может обозначать место в иерархии.

То, что городские законы Петра обеспечивали не экономическую свободу, а удобство сбора налогов, было очевидно для современников, но далеко не очевидно для потомков. Широкое использование западноевропейских источников вводит петровские городские законы в совершенно иной контекст. За юридическими формулировками, созданными для обоснования независимости третьего сословия, трудно увидеть, какие именно задачи решают законодательные акты, посвященные городам. Человеку, знакомому с историей европейского законодательства, российские акты, появлявшиеся в конце XVII — начале XVIII века, могут показаться шагами в направлении личной свободы горожан. Однако сами горожане смотрели на ситуацию иначе и совершенно не жаждали тех сомнительных свобод, которые давали им новые законы. Поскольку за красивыми формулировками стояло лишь то, что органы городского самоуправления сами собирали налоги со связанных круговой порукой жителей города. К экономической свободе это не имело отношения.

Возврат к реальности

Потомки не могут влезть в шкуру горожан, переживших реформы Петра. Им доступны только документы, то есть слова, очень много слов. Реформаторская деятельность Петра неотделима от бесконечных переименований. Реформируемое учреждение для начала переименовывалось, и вскоре начинало казаться, что это не слегка подремонтированное старое, а что-то новое, созданное с нуля. Все мы помним из школьных учебников истории, что приказы были заменены коллегиями. При этом внятно объяснить, что изменилось вместе со сменой названия, оказывается намного труднее. И так во всем. Новые слова как бы говорят, что за ними стоят иные реалии. А слов было много, поэтому и реформы кажутся куда более масштабными, чем они были на самом деле. Ведь, читая документы прошлого, мы исходим из того, что указы и законы соблюдались и описанные в них институции действительно существовали. Попробуй теперь пойми, где заканчивается историческая реальность и начинаются словесные фантомы.

Новые названия создавали несколько фантасмагорическую, но весьма убедительную реальность, которую описал Н. А. Смирнов, составивший словарь слов, пришедших вместе с петровскими реформами: "Появляются теперь администратор, актуариус, аудитор, бухгалтер, герольдмейстер, губернатор, инспектор, камергер, канцлер, ландгевдинг, министр, полицмейстер, президент, префект, ратман и другие более или менее важные особы, во главе которых стоит император. Все эти персоны в своих ампте, архиве, гофгерихте, губернии, канцелярии, коллегиуме, комиссии, конторе, ратуше, сенате, синоде и в других административных учреждениях, которые заменили недавние думы и приказы, адресуют, аккредитуют, баллотируют, конфискуют, корресондуют, претендуют, секондируют, трактуют, экзавторуют, штрафуют и т. д. инкогнито в конвертах, пакетах разные акты, акциденции, амнистии, апелляции, аренды, векселя, облигации, ордера, проекты, рапорты, тарифы и т. п.". Хорошо еще, что в XVIII веке никому не приходило в голову штрафовать за публичное использование иностранных слов.

Для того чтобы общество смогло переварить эту фантасмагорическую реальность, потребовалось полвека. Попытку перезагрузки петровской городской реформы предприняла Екатерина II. В ее царствование между законодательными формулировками и реальной жизнью постепенно стало устанавливаться соответствие. Формально екатерининские законы кажутся прямым продолжением петровских. Законодатели точно так же ориентируются на западноевропейские образцы, так же пытаются соотнести заимствованные образцы с реалиями российской хозяйственной жизни. При этом к петровскому кнуту для вышибания налогов прибавляется пряник льгот и монопольных прав.

Екатерине удалось заставить людей, занимающихся коммерцией, по собственной воле записываться в гильдии. Императрица удовлетворила многочисленные просьбы коммерсантов запретить крестьянам, не платящим купеческих налогов, заниматься торговлей. И объявила торговлю монополией купеческого сословия. Таким образом купцы лишились серьезного конкурента. Ради этого налоги платить стоило. Купеческие подати зависели от того, какой деятельностью занимается торговец. Вернее, вид деятельности зависел от размера подати. Екатерина разделила купцов на три гильдии, принадлежность к которым определялась суммой "объявленного капитала", то есть той суммой, с которой купец был готов платить налоги. Эта схема была удивительно изящна. Законодатели создали систему, при которой не было необходимости проверять, не занизил ли купец облагаемую налогом сумму. Ведь человек сам определял, сколько он будет платить. Просто для того, чтобы торговать за границей и иметь морские суда, нужно было относиться к первой гильдии и платить налог с суммы 10 000 руб. Если ты собираешься вести внутреннюю торговлю и владеть речными судами, можешь объявить капитал 1000 руб. и записаться во вторую гильдию. Купцы двух первых гильдий могли также владеть фабриками и заводами. Они не призывались в армию и были освобождены от телесных наказаний. Купцы третьей гильдии платили налог с 500 руб. и могли за эти деньги вести мелочную торговлю, содержать трактиры и заниматься ремеслом.

Предлагая работающую модель городского устройства, императрица не скупилась на похвалы горожанам, от которых "государство много добра ожидает". Главный документ городской реформы имел пышное название "Грамота на права и выгоды городам Российской Империи", или "Жалованная грамота городам". Согласно екатерининским законам, горожанин занимает промежуточное положение между дворянином и крестьянином. Его занятием являются художества, науки, навигация, торговля и ремесло: "Оный, пользуясь вольностию, не причисляется ни ко дворянству, ни ко хлебопашцам. К сему роду людей причесть должно всех тех, кои, не быв дворянином и хлебопашцем, упражняются в художествах, в науках, в мореплавании, в торговле и ремеслах". Все это звучало очень даже по-европейски, но от европейской традиции отличалось радикально. Ведь Екатерина, так же как и Петр, не стремилась к созданию независимых городских корпораций. Это все тот же намеченный петровскими реформами особый путь жизни русского города. Екатерина создала красивую и изящную модель. Но к европейским образцам российские реалии не имели отношения. Европеизация российской экономики вновь ограничивалась заимствованием слов, а не институций.

Император Павел I, ненавидевший реформы Екатерины, попытался вновь все переименовать. В результате возникло огромное количество новых законов, должностей и терминов. Даже существующие только на бумаге ратуши странным образом раздвоились и были переданы в подчинение никогда не существовавшим ратхаузам. Оба несуществующих органа должны были воспроизводить один и тот же европейский институт городского самоуправления. Просто слово "ратуша" было заимствовано из польского (Ratusz), а "ратгауз" — из немецкого (Rathaus). Но на жизнь городов это законотворчество не повлияло. После убийства Павла все его законы были отменены и возвращены екатерининские.

Провинциальные русские города так и остались странным гибридом административного центра и плохо переваренной мечты о европейском свободном городе. Никого не удивляло, что в городе, который по определению является центром торговли, вся коммерция сводится к одной мелочной лавке, как было, например, в Кеми. При этом государство иногда вспоминало про городское благоустройство и выделяло деньги на расширение улиц и их застройку типовыми домами. Происходило это исключительно после больших пожаров. Грибоедовскую фразу "пожар способствовал ей много к украшенью" (речь шла о Москве) можно было отнести ко многим русским городам. Только в первые годы правления Екатерины на реконструкцию городов было выделено 639 500 руб. Ссуды получили города, успевшие загореться в тот момент, когда в казне были деньги: Казань, Тверь, Торжок, Дерпт, Каргополь и Белозерск. Условием получения государственных денег было строго определенное расположение построек во дворах, следование типовым проектам и строительство домов на каменных фундаментах. Горожане, построившие каменные дома, получали особые льготы. Виды перестроенных городов печатали в календарях, чтобы все знали, как государство заботится о городском благоустройстве.

Подсчет по головам

Восходящая к петровским реформам традиция воспринимать город как образование скорее идеологического плана, чем экономического, сохранилась и в советское время. Хорошо известно высказывание Сталина, что к середине 1930-х годов количество горожан должно удвоиться по сравнению с дореволюционным уровнем. Этот рост должен был свидетельствовать об успехах индустриализации и о том, что крестьянская Россия стремительно превращается в пролетарский (пролетариат, как известно, обитает в городах) Советский Союз. Именно этот тезис должна была подтвердить Всесоюзная перепись 1937 года. По предварительным данным, городское население страны составляло 43,7 млн человек против 26,3 млн горожан в 1926 году, когда проводилась предыдущая перепись (показатель 1926 года вполне можно было принять за равный дореволюционному уровню с учетом разных трагических событий). Эти данные свидетельствовали о стремительном росте городского населения, но отличались от сталинского прогноза. И начались поиски недостающих горожан. Сначала в города превратили множество населенных пунктов, прежде считавшихся селами. Затем приписали к городскому населению военных, части которых находились в черте города (по правилам переписи военные считались отдельно). В результате получилось 51,9 млн человек. Дотянуть до сталинского прогноза (26,3х2=52,6) организаторам переписи так и не удалось, и потому ее результаты были объявлены вредительскими, их публикацию запретили.

Такой подход к делу кажется удивительно традиционным. Вся история русских городов была попыткой вписать эти органично развивающиеся экономические центры в умозрительные модели, придумать им новые имена, все посчитать, свериться с первоисточником и при этом чувствовать себя стопроцентными европейцами.