«Неужели наши введут войска в Польшу?»
Сергей Кузнецов об Олимпиаде-80
Для каждого номера Weekend в рамках проекта "Частная память" мы выбираем одно из событий 1953-2013 годов, выпавшее на эту неделю. Масштаб этих событий с точки зрения истории различен, но отпечатавшиеся навсегда в памяти современников они приобрели общее измерение — человеческое. Мы публикуем рассказы людей, чьи знания, мнения и впечатления представляются нам безусловно ценными.
Фото: ИТАР-ТАСС
19 июля — 3 августа 1980 года
Олимпиада в Москве
В 1980 году случилась Олимпиада. Москвичей попросили по возможности покинуть город и увезти детей, поэтому мы с папой уехали в дом отдыха в Автономную Республику Абхазию, которая уже тогда отказывалась считать себя частью Грузии. В местном кинотеатре показывали итальянский фильм про Че Гевару, а по телевизору — "Маленькие трагедии" с Высоцким в роли Дон Гуана. Мне было четырнадцать, и мы с папой сначала играли в стихи (кто прочтет наизусть больше стихов, у которых другой не отгадает автора), а потом папа стал просто читать стихи наизусть. Так я впервые узнал о существовании Бродского, а заодно услышал Ахматову, Пастернака и Мандельштама. В библиотеке нашелся томик Арсения Тарковского, а в местном книжном — сборник Галактиона Табидзе в переводах Владимира Леоновича. Его строчки "Все прекрасно, лишь судьба на полжизни опоздала" я помню до сих пор.
На дворе стоял 1980 год, и поэзия была неотделима от политики. Несмотря на свои умеренно антисоветские взгляды, мои родители были вполне интегрированы в советскую реальность — в конце концов, они ходили на работу и в магазины, да и вообще волей-неволей выстраивали свою жизнь в рамках существующей системы. Мальчик четырнадцати лет почти лишен обязательств, удерживающих его в реальности — и потому страна, где Бродский — несуществующий или даже запрещенный поэт, показалась мне тем летом окончательно чужой: я-то наизусть выучил "Пилигримов" со второго раза, о чем мне было говорить с людьми, которые даже не догадывались о существовании такой поэзии?
Мы вернулись в Москву и узнали, что умер Высоцкий. В Польше "Солидарность" организовывала забастовки, а москвичи рассказывали, как прекрасен был пустой город. В кино показывали "Сталкера", зрители уходили целыми залами, подтверждая мое предположение о собственном одиночестве. На экране Кайдановский глухим голосом читал "Вот и лето прошло" — я уже знал это стихотворение, но все равно по-мальчишечьи думал: ну да, лето проходит, каникулы заканчиваются, пора в школу, все правильно, это стихи про меня.
Тем летом я полюбил стихи и кино — и это на долгие годы определило мою жизнь.
Как-то вечером папа вытащил из ящика, где хранился старый машинописный самиздат, папку со стихами и прочитал мне "Северовосток" Волошина (в машинописи слово было без дефиса, я так и запомнил). Я слушал, переполненный подростковыми восторгами, и, когда папа замолчал, еще некоторое время думал о цикличности истории, силе слова и прочих вещах, которые в четырнадцать лет кажутся куда более возвышенными, чем в нынешние сорок восемь. И тут папа сказал, без всякой связи с Волошиным:
— Неужели наши введут войска в Польшу?
До этого я не подозревал, что от поэзии, политически заряженной, но абстрактной, можно перейти к актуальным реалиям.
— Неужели наши введут войска в Польшу?
Наши войска уже были в Афганистане, но почему-то я не думал об этом — разве что в связи с бойкотом Олимпиады.
На закрытии надувные шарики унесли олимпийского Мишку в солнечное московское небо. Даже те, кто обычно смотрел телевизор с циничным прищуром, были растроганы. "Можем же, если хотим",— говорили они и смахивали слезу.
Сегодня велик соблазн сказать, что они плакали, предчувствуя конец эпохи, прозревая, что Олимпиада-80 — это последний светлый советский символ, что впереди только "гонки на катафалках", слово "совок", война в Абхазии и других автономных республиках.
Сегодня толпы, провожавшие Высоцкого, кажутся предвестием массовых митингов конца восьмидесятых, а стихи из "Сталкера" отзываются лихой песней Софии Ротару с саундтрека "Маленькой Веры".
Начало десятилетия рифмовалось с его концом — но тем летом я ничего не прозревал и, несмотря на Волошина, не догадывался, что ветер истории уничтожит мир, в котором я живу. Я был уверен: Советский Союз — это навсегда, любые изменения опоздают, как минимум, на полжизни.
Лето прошло, будто и не бывало, но где-то через полгода стало ясно, что восьмидесятый год — мой персональный рубеж: на перемене ко мне подошла одноклассница и спросила: "Ты читал "Доктора Живаго"?" — и для меня это было как объяснение в любви. Собственно, это и была моя первая любовь, та самая, что превращает мальчика — в подростка и юношу.
Сегодня моему сыну почти столько же, сколько было мне тогда, а восьмидесятый год навязчиво рифмуется с 2014-м. Владимир Леонович, переводчик Галактиона Табидзе, умер на прошлой неделе. Зимой прошла Олимпиада, а весной "наши" ввели войска в Крым (как в Афганистан) и не ввели на юго-восток Украины (как в Польшу).
Вероятно, сегодня мальчики и девочки тоже думают, что мир навсегда останется неизменным, и не подозревают, что будут вспоминать 2014-й как последний год своего детства.