Новый "Евгений Онегин" в Михайловском театре

Премьера опера

Свежая постановка оперы "Евгений Онегин" в режиссуре Василия Бархатова и сценографии Зиновия Марголина сменила на сцене Михайловского театра пронзительно-авангардистский спектакль Андрея Жолдака спустя всего несколько месяцев после триумфа на фестивале "Золотая маска". "Онегин" может стать темой театра. Актуальную версию оперы посмотрела ЮЛИЯ БЕДЕРОВА.

"Онегин" Жолдака теперь в Бордо, а бархатовский, впервые поставленный в 2012 году в Вильнюсе, как раз переехал в Санкт-Петербург с корректурами и сменой исполнительского состава. В театре отмечают, что все "Онегины", даже тот, который в изгнании, могут оставаться в репертуаре и новым ничто не мешает появляться здесь раз в год или два. Если даже считать разговоры о постоянном обновлении корпуса постановок "Онегина" на одной сцене дипломатической уловкой, объясняющей скорую замену продукции Жолдака на новую, все равно понятно, что "Онегин" сейчас чуть не главная русская опера. Ее постановки отвечают духу времени и сами собой превращаются в острый сюжет. Редкий российский театр обходится без "Онегина". Только в этом году — три премьеры от Урала до Астрахани.

Возможно, задачей бархатовского спектакля было успокоить публику, взбудораженную жолдаковским вариантом, и предоставить театру такой спектакль, в какой можно вводить приглашенных звезд, но его спокойный дизайнерский стиль, вполне подходящий для этой цели, иллюстративным тоже не назовешь. Речь не идет о пересказе романа Пушкина--Чайковского в новых декоративных обстоятельствах. Это другой роман, как и положено в приличных домах. Не менее пронзительный и, в сущности, совсем лишенный декоративности, несмотря на акцентированно красивую внешность. Время действия — смутно, в нем перемешаны разнородные детали и интонации, постановщики не переносят сюжет в другую эпоху, а помещают его в нагруженный сентиментальными ассоциациями ностальгический континуум, где обстоятельства времени заменяются очертаниями местности. Это дачное место, и оно, по сути, едино для дореволюционного и послереволюционного времени. Тут чеховские интонации легко превращаются в бунинские, в пастернаковские, казаковские — но опознаются публикой как свои. Всю сцену занимает декорация реки и горка — высокий берег. Условность — не условность, но декорация настолько плоская, что, указывая на простор, она сжимает героев, выдает их нервную зажатость и превращает их мир в подобие объемной раскладной открытки. Для жизни или смерти им остается узкий кусок пространства, зазор между обложкой и картонной географией. На краю открытки — скромная дачная веранда с характерным остеклением, кусок домашнего пространства, как будто бы открытый миру. Но Ларины в нем закрываются, скандалят, тоскуют, чего-то ждут или ни на что не рассчитывают. В этом спектакле вдруг становится ясно видно, что мир Лариных — мир четырех одиноких женщин, живущих вместе. Плюс двое чужих мужчин к чаю. В открыточном, едва ли не лубочном пространстве под шумок трогательных придумок, гэгов и прибауток вроде бабы с тубой на заснеженном речном берегу в Татьянин день или санных спусков, словно выписанных в партитуре, тихо разворачивается обыденная камерная драма, где самое драматичное — это сама обыденность. Ее никто и ничто не может разрушить. Нервные одинокие женщины разных лет, картонные мужчины, бессменно возбужденный Ленский (прекраснодушный и прекрасноголосый Дмитрий Корчак) со своими поэтическими бумажками, стертый какой-то Онегин (Владислав Сулимский), траченый тип с желаниями, но трусоват, вроде хотел бы в рай, но что-то его не пускает. Впрочем, и рай — картонный. Так только, чайку попить.

Чтобы крохотная веранда сбоку спектакля оказалась в фокусе событий и мучительный смысл ее дощатых стен стал очевиден, недостаточно было ее населить дуреющими от одиночества людьми. Еще один выразительный трюк спектакля — легкость, с которой живописный народ Пушкина--Чайковского превращен в напрочь лишенный романтизма народец, какой есть, серый, безземельный, бездельный, опасный, тихий, даже милый, когда спит. Девицы-красавицы, местные придурки-скоморохи, бедолаги и прочий посадский элемент все как один лузгают семечки, лезут в окна, стайкой отступают, если припугнуть, подходят близко, глазеют, толкаются, курят Евгению в лицо, обходят со всех сторон, вяжутся, пьют, спят и пропадают. Это для них вся драма дачного одиночества и медленно умирающей жизни. Это им, бунинским персонажам,— маленький чеховский спектакль из жизни непонятных людей, и они в нем — действующие лица, когда подступают толпой сзади к Ленскому и Онегину и подзуживают их набить друг другу морду, берут на слабо. Они и виноваты в глупом убийстве в пьяной драке, которой никто кроме них уже и не хотел, а хотел уже к молчаливому чаю.

Кажется, стоит лишь чиркнуть спичкой, и все тут взорвется, баба с тубой возьмет вилы, картон сгорит и наступят окаянные дни. Это чувство заставляет наших героев паковать чемоданы. Финальная сцена — вокзал с часами, отсчитывающими минуты до конца объяснения и окончания спектакля. Гремин (роскошный Айн Ангер) немного нервно курит в сторонке, пока Татьяна (Асмик Григорян) и Евгений объясняются. На фоне его картинной спины мелькает единственный теплый жест на весь спектакль: Онегин обнимает дачницу, но ей пора. В ее глазах уже — другой декор, и он, скорей всего, окажется надежней окаянных стен на высоком берегу. Но она — та же самая, картонная от одиночества. Когда она уедет, ее прошлое уйдет вместе со страхом и жаждой, Пастернаком и Казаковым, но не изменится. И настоящее без нее останется тем же — посадские будут гулять по континууму, и это никогда не кончится.