Журналист и кулинар Алексей Зимин рассказал о личном Ольге Ципенюк

Про корни

Я не мамин и не папин, я скорее бабушкин. Папина мама — заслуженный учитель СССР, географ, завуч школы в городе Батраки в Самарской губернии, куда она попала после эвакуации и череды многочисленных браков. Я проводил у нее каждый год по нескольку месяцев, кроме этого она регулярно приезжала к нам в Дубну, чтобы там следить за моим воспитанием.

Дед по маминой линии имеет неизвестное происхождение, сам он рассказывал, что его украли цыгане. В 1920-е годы из Петербурга он поехал двадцатипятитысячником на Волгу раскулачивать крестьян и остался там на всю жизнь. Женился в последний раз в 86 лет, можно сказать, на молоденькой, — ей было 50.

Родители мои чем-то похожи друг на друга, оба — люди очень спокойные, живут в подмосковной Дубне. Такие настоящие жители академгородка, где все понятно устроено и можно планировать на много лет вперед. Мама сейчас на пенсии, а так всю жизнь чертила что-то. Папа проектирует — такое, из-за чего ему 25 лет не полагалось заграничного паспорта. В моем детстве он все время ездил на испытания. Из Владивостока привозил морских гадов, из Северодвинска — чавычу, из Грузии — канистры вина и чурчхелу. При этом родители совсем не гурманы, оба довольно равнодушны к еде, точнее, к ее интеллектуально-эмоциональной стороне. Но мама хорошо, очень точно готовит простые вещи. Частично от нее я взял понимание идеального взаимодействия продуктов. Сама себе она, конечно, в этом отчета никогда не отдавала: как любая итальянская бабушка — когда ставит в печку баранью ногу, не думает о реакции Майяра, дающей вкус и запах жареного.

Про детство

Я долго был единственным ребенком — с братом у нас большая разница, 12 лет. А поскольку я уехал из дома довольно рано, то с ним практически не знаком, общаемся изредка.

Видимо, в силу бабушкиного воспитания — а она была такая очень рафинированная и снобская — я до определенного момента к родителям тоже относился довольно снобски. Самые яркие детские воспоминания связаны с папиной деятельностью. Я понимал, что она касается моря, из детских конструкторов папа делал модели подводных аппаратов, и я играл этими штуками, когда купался в ванне. Они там раскрывали какие-то лопасти, ходили кругами... Вообще, я был довольно аутичный мальчик, любил одиночество. До сих пор для меня это наиболее приятное состояние. Ну да, оно плохо сочетается с моей деятельностью, но это тоже часть того, чему учила бабушка,— преодолению, некоторой мимикрии, умению быть внутренне тем, кто ты есть, а внешне — кем надо.

Про учение

В МЭИ я пошел потому, что для мальчика из Дубны, из спецкласса, где шесть уроков физики в неделю, другой выбор был бы слишком радикальным. А вот когда через год ушел на филфак — это было сознательно. Я был панком, дружил с Егором Летовым, любил читать и в какой-то момент решил, что можно заниматься тем, чем хочется, несмотря на отсутствие стратегических перспектив. Филологам в 1990-е годы мало что светило, хотя задним числом оказалось, что это было удачнее, чем окончить, скажем, водородную энергетику — тогда я скорее всего торговал бы сейчас китайским ширпотребом.

Я вообще к учению отношусь традиционно, платоновски. Для меня знание — почти материальная субстанция, которая передается от человека к человеку, в виде какого-то неизвестного вещества. Мне повезло, у меня всегда были прекрасные учителя, начиная с бабушки, которая мне досталась, так сказать, даром. Что касается учителей в профессии — вопрос в том, что считать моей профессией. В 1996-м приятель уговорил меня быть главным редактором журнала о ресторанах. На тот момент я побывал, наверное, в одном или двух ресторанах за всю жизнь, но, будучи человеком авантюрного склада, согласился — в 1990-е годы все так делали. Несколько лет подряд посещал по 4-5 заведений в день, потом стал колумнистом "Ведомостей" и по совокупности получилось, что ресторанная тема оказалась одной из наиболее мною изученных. А сам руками я готовил всегда — и дома, и в общежитии. Тогда ни еды, ни денег на еду ни у кого не было. Общежитейский быт стоял на посылках: людям слали из дома что-то базовое, что и едой-то не назовешь, например мешок гречки или шесть трехлитровых банок маринованных баклажанов. То есть у каждого была одна составляющая, сама по себе довольно бессмысленная. И моей задачей было их оптимально сочетать, чтобы приготовить закуску к спирту. А поскольку у меня есть свойство доходить до сути в любой деятельности, то в общежитии я был довольно популярен.

Про дружбу

Друзья — это те, с кем у тебя почти интимная близость, таких не бывает много. Пара человек из детства, университетские однокашники — Максим Семеляк, например, несколько человек из взрослой жизни: Сергей Шнуров, некоторые из тех, с кем я делал "Афишу" и рестораны. Есть хорошие приятели — там доза интимности может быть гомеопатической. Мне человек должен быть интересен сам по себе, отдельно от того, что его окружает. Какой-нибудь милиционер с жаргонной речью вполне может заинтересовать настолько, чтобы я с ним дружил, у меня есть такой питерский приятель, Леха-мент.

Наверное, меня предавали друзья. Но я довольно спокойно к этому отношусь. Вообще, не являясь большим поклонником рода человеческого, я не возлагаю на него особых надежд. И это облегчает жизнь: человек сделал что-то хорошее — уже приятно, сделал плохое — а я на другое и не рассчитывал. Конечно, случись со мной что, думаю, некоторое количество людей прибежит на помощь. Но предпочел бы их не испытывать.

Про любовь

Сам я достаточно постоянен, вследствие то ли прочитанных книг, то ли советского пуританского воспитания в закрытом городке. Мой класс был эталоном крепких родительских браков — детей из неполных семей не было вообще. И это наложило отпечаток на мое представление об отношениях между мужчиной и женщиной. Всякий раз, когда я влюблялся, мне казалось, что это навсегда — необходимо жениться. Моя подруга, главный русский специалист по фотографии, Ира Меглинская, говорит, что, когда заканчивается острая фаза и наступает привязанность, отношения должны представлять систему договоренностей. Еще есть история про ответственность. Когда ты понимаешь, что другой человек — не только, так сказать, вещь, которую хочется иметь рядом, но что ты за нее отвечаешь во всех смыслах,— это чрезвычайно важный момент. С моей женой Таней Долматовской у нас есть весь набор социальных схем — от ответственности до бурления страстей, вполне юношеских, несмотря на количество прожитых вместе лет. Мы познакомились, когда оба работали в журналах — я в GQ, она в Vogue. Это был производственный роман с довольно брутальными обстоятельствами — на тот момент я не расставался с бутылкой виски и кроме редактирования GQ был чем-то вроде редактора в группе "Ленинград". Одним из обстоятельств, которые нас держат вместе, является диалектический момент про единство и борьбу противоположностей — если судить поверхностно, нас мало что связывает, так что многое построено на взаимном преодолении. В таком браке ты все время находишься в состоянии палестинского государства — защищаешь то малое собственное, что у тебя осталось, и при этом совместно строишь что-то большое новое. Не представляю себе жизни без Тани, более близкого человека нет и не будет. Она — часть меня. Лучшая, разумеется.

Про успех

Мне кажется нормальным для любого человека чувствовать собственное ничтожество перед лицом всяческих предприятий — от задуманного ресторана до книги или фильма. При этом я легко могу расстаться с вещами важными, которые других сильно привязывают,— с рестораном или еще с чем-то. Мое отчасти дзен-буддистское сознание позволяет не относиться к достигнутому слишком серьезно. Понимаешь, я вижу отца, который 40 лет делает серьезные вещи. Он придумал, например, помимо секретных оборонных дел операционный стол для людей, которых взорвали. На обычном столе нельзя оперировать человека, у которого все кости внутри сломаны. А этот меняет форму в зависимости от характера ранения — людей можно оперировать сразу, достав из воронки. Эти столы стоят в госпитале Бурденко. Отец сделал такие вещи, и — ну да, получил за это государственные премии какие-то мелкие, фотографии с премьер-министром Касьяновым. (Смеется.) Но это ерунда по сравнению с тем, чего он заслуживает. А я, в общем, только бухал, читал книжки, ну, написал несколько заметок и приготовил пару блюд, но с точки зрения общества имею гораздо больший успех, поэтому отношусь к нему немножко как к ворованному.

Про свободу

В силу природного аутизма я анархист. Для меня человек кончается там, где кончается его жизненное пространство. Частный субъект есть главная и последняя ценность в этом мире. А любая общность, как бы соблазнительно и положительно она ни выглядела — будь это союз театральных деятелей или партия "Единая Россия",— не представляет для меня ничего, ни раздражающего, ни вдохновляющего. Мне кажется, свобода участвовать или не участвовать должна быть выбрана осознанно. Люди, идя на Болотную, шли и за такую возможность тоже. Иначе в их выходе нет никакого смысла. Но при этом я отдаю себе отчет, что есть черта, за которой любой должен делать выбор — нажать на спусковой крючок или не нажать. Просто, видимо, в моей малахольной системе ценностей еще не наступил момент, когда я должен выкатить с чердака свой "максим". Может быть, в силу того, что я от этого отгораживаюсь, самообманываюсь, а может быть, действительно — время еще придет.

Про Бога

Вера для меня долгое время являлась существенной частью жизни, и она постоянно возвращается, в том или ином виде. Мне приятели говорят: "Что ты все время суешь бога в свои тексты про колбасу?" Это некий бумеранг начитанности, от книг, которые я глотал в студенчестве, это когда от нечего делать читаешь Кузанского, Бердяева или еще какую-то сложно устроенную философскую литературу. Был, был период, когда я отправлял культы. Но православие для меня никогда не было мертвой религией, в пятисотых "мерседесах" и со свечками на "Первом канале". Для меня это живая история — отчасти из-за литературного восприятия мира, отчасти из-за того, что я знаю слишком много людей, не укладывающихся в парадигму православного официоза.

Как-то меня по пьяни потащили крестить к Александру Асмусу, сыну знаменитого философа и такому прогрессивному попу московской русско-еврейской интеллигентской церковной общины, которая составляла аверинцевский интеллектуальный круг. Он поговорил со мной и сказал: "Крестить тебя не буду, ты сатаноид". Так что крестился я через 20 лет, и, будучи человеком довольно последовательным, эту историю тоже доиграл до конца. Я верю, что нельзя спастись, находясь вне церкви. Это как в браке: чтобы быть вместе, ты должен отказаться от части себя, стать единым целым с другим существом.

Про деньги

Деньги — хорошая вещь, они позволяют формировать нужную тебе среду. Но когда приходит ответственность, ты уже не просто человек, который смеется у кассы — например, когда нужно каждый месяц платить 6 млн рублей зарплаты людям, большинство из которых ты даже не знаешь по имени. Но зато ты создал мир, который существует по твоим законам, и это приятно. Что сделаю, если на меня свалятся огромные деньги? Заплачу налоги, как сказал директор Эрмитажа, получив искусствоведческую премию. (Смеется.) Не знаю, трудно сказать. Жизнь была устроена так, что огромные суммы на меня не падали, я хорошо знаю в лицо каждый заработанный доллар. А когда деньги сваливаются просто так... Easy come — easy go. Иногда думаешь: вот человек, выпивали 30 лет назад вместе, у него ни кола, ни двора, а он хороший — какая-то минута твоей жизни была освещена именно его присутствием. И хочется ему сделать что-то приятное. Но всех же не устроишь на работу, так что вот таким бы я помогал, раздавал... не знаю. А если говорить профессионально, конечно, сделал бы кулинарную школу, большую. Поскольку ресторанное дело — вещь сильно формализованная, ты лучше понимаешь, как благодаря очень точным, конкретным указаниям может быть устроена совершенная жизнь. Это могло бы в значительной степени помочь стране, в которой я живу. Не изменить кардинально, но поменять достаточно важные составляющие: еду, отношение к еде как к профессии, отношение к профессии в принципе.

Про страх

Как всякий взрослый, обросший огромным количеством обязательств, я боюсь катастрофических изменений, обрушивающихся рынков и так далее. Сам-то ты выпрыгнул и пошел дальше, но вот эта хрупкая вселенная, которую так долго выстраивал,— за нее страшно. А в деле — как любой человек, который отчасти зависит от моды, боюсь перестать чувствовать тренд. Это такая... нервная история. Мы долгое время жили в мире, в котором ничего не менялось, а теперь меняется постоянно. И чтобы себя ощущать нормально в профессии, ты должен постоянно куда-то идти. Казалось бы, делай свои совершенные равиоли и будет тебе счастье. Но нет. Страх остановиться гонит вперед.

Про детей

Их трое, они маленькие — семь, пять и три года. Отношусь к ним, в общем, как к проекту, но благотворительному. То есть затевал я это не для того, чтобы было кому стакан воды подать. (Смеется.) Скорее это история выращивания клубники на дачном участке — никакого оправдания, никакой рентабельности у нее быть не может. Ты просто делаешь это из чистой любви, из восхищения тем, что является отчасти твоим произведением. Хочется, чтобы они не запирались в своей внутренней улитке, не были злыми по отношению к окружающему миру, который, в общем, не стоит добрых слов. Пусть он вызывает у них не равнодушие, а спокойное понимание того, как все устроено.

Три слова о себе

Думаю, Ерофеев точно описал одну из моих ключевых черт — у меня не душа, а дом терпимости. Я очень толерантный человек: меня окружали и окружают друзья самой разной степени... рукопожатности. Еще, наверное, я последовательный. Степень моего упрямства позволяет не быть тупо упертым, но додавливать, доделывать вещи, которые кажутся важными. При этом я достаточно ленивый. И это диалектическое противоречие меня бесит.