"Теллурия" Владимира Сорокина в Александринском театре

Новая сцена Александринки открыла сезон "Теллурией" — антиутопию Владимира Сорокина в постановке Марата Гацалова посмотрела АЛЛА ШЕНДЕРОВА.

"Аще взыщет Государев топ-менеджер во славу КПСС и всех святых для счастья народа и токмо по воле Божьей, по велению мирового империализма, по хотению просвещенного сатанизма... Аминь" — все смешалось в сорокинском мире, пережившем глобальную войну христиан и ваххабитов, раздробленном на множество княжеств вроде Московии, Сталинской республики на Урале и Теллурии на Алтае. Вот так же и сама книга Сорокина состоит из 50 новелл, каждая из которых — грандиозная пародия, прежде всего лингвистическая, а потом уже социальная. Структура романа нелинейна. Дочитав до конца, можно вернуться к началу: света в конце тоннеля в мире будущего (речь всего лишь о 2041 годе), где нанотехнологии соседствуют с приметами Средневековья, не предвидится.

Марат Гацалов прав, когда называет "Теллурию" лабиринтом отработанных культурных кодов. Поэтому он сажает зрителей в круглый зеркальный зал (зеркала стыкуются под углом друг к другу), в центре тоже висят зеркала — среди них, как среди деревьев, бродят многократно отраженные герои Сорокина. В том же зеркальном лесу рассаживают и публику, но на некоторых стульях уже сидят муляжи из проволоки — вашим соседом вполне может оказаться металлический остов.

Сквозной образ романа — теллуровый гвоздь, который наши потомки вбивают себе в голову, чтобы получить забвение или перенестись в прошлое, лишь бы избавиться от реальности. В спектакле же эту реальность преображают зеркальное оформление (автор сценографии — сам режиссер) и искусный свет, выстроенный художницей Жаклин Собишевски. Сама процедура вбивания гвоздя, так часто повторяемая в книге, на сцене не показывается: вместо этого сорокинские "плотники" (самая востребованная профессия будущего) прикладывают к головам персонажей фонендоскоп — головы отзываются тревожным звоном.

В этом звоне — один из ключей к режиссерскому решению Гацалова, ничего не воплощающего дословно. (Хотя на самом деле он один из немногих, кто отлично умеет играть в психологический театр: именно за это спектакль "Август, графство Осейдж", поставленный им пару лет назад в новосибирском "Глобусе", и получил "Золотую маску"). Изощренная проза Сорокина всегда провоцирует воплотить ее слово в слово с кучей бытовых и физиологических подробностей, за которыми — такова уж лукавая природа сорокинского письма — почти наверняка потеряется смысл. Но на эту удочку режиссер не попался. Он не становится на цыпочки перед текстом и не рассказывает сюжет за сюжетом, а передает ощущение от целого, к финалу и вовсе позволяя себе деконструкцию.

Поначалу в спектакле, следуя сорокинскому слову, славят "совершенное государство", спорят о погубивших Россию жидах и соблазняют школьниц. Люди с песьими головами — "жертвы антропотехники", чей диалог стилизован под диалоги из пьес Островского, — смачно поедают сваренную в котелке голову павшего воина (у Гацалова ее заменяет торт в виде головы Сорокина). Текст интонируется по всем правилам роскошными актерскими голосами — мастера Александринки Игорь Волков, Семен Сытник и их младшие коллеги кружат по сумрачному зеркальному лесу, а зритель едва успевает вертеть головой. Постепенно странных подробностей вроде нарочито неразборчивой фразы, проскакавшего в темноте человека-кентавра или актрисы, напялившей вместо юбки целый дом с окошками, и в таком виде произносящей новеллу о помазаннице Божьей, искусно провоцирующей собственное изнасилование, становится все больше. Актеры распоряжаются текстом все вольнее: запинаются, смеются, все дальше дистанцируясь от персонажей.

Но потом вдруг над зеркалами вспыхивает круговая видеорама — виртуозная работа Юрия Дидевича и Антона Яхонтова. Все мелькает так быстро, что и не запомнишь: усмехающийся вождь народов, заставка советского многосерийного фильма, таблицы теленастройки. На те же доли секунды пространство, внезапно залитое светом, пронизывает невероятно помпезный и будоражащий душу аккорд. Трудно понять, как композитору Владимиру Ранневу удалось вписать в короткий фрагмент музыки все российские трагедии последнего столетия. У Ахматовой, описавшей толпы женщин, стоявших в очереди в "Кресты", есть строчка: "Загремим мы безмолвным хором...", — так вот этот горчайший хор тоже различим в ранневском аккорде, прослоившем и накрепко сцементировавшем действие.

Речь, видимо, о том, что перегруженное ужасами и медийной кашей сознание перестает воспринимать мир целостно — он рассыпается на яркие осколки, как и сама книга Сорокина. Вот потому и Марат Гацалов потихоньку "разламывает" свой спектакль, и эта деконструкция сближает "Теллурию" с недавним ленкомовским "Борисом Годуновым" Константина Богомолова. Любопытно было бы сопоставить замыслы обоих режиссеров, рисующих весьма мрачную картину мира. Хотя именно их поиски сегодня и вселяют надежду, потому что, если бы все было так, как предсказано в "Теллурии", мы бы сперва вернулись к безыскусным действам в два притопа, а потом, глядишь, начали бы варить и есть друг друга.