Дмитрий Бутрин о трагедии «Норд-Оста»

Для каждого номера Weekend в рамках проекта «Частная память» мы выбираем одно из событий 1953-2013 годов, выпавшее на эту неделю. Масштаб этих событий с точки зрения истории различен, но отпечатавшиеся навсегда в памяти современников они приобрели общее измерение — человеческое. Мы публикуем рассказы людей, чьи знания, мнения и впечатления представляются нам безусловно ценными.

23-26 октября 2002 года
«Норд-Ост»

Из всех дней "Норд-Оста" твердо я помню только то, чего мне не хотелось бы о себе помнить,— а все прочее я помню совсем не так, как нужно. У всех в голове, верно, есть связная история катастрофы: как началось, что происходило, когда кто что понял и осознал. У меня же в памяти связная история начинается только днем 26 октября 2002 года, когда я включил телевизор. Я помню его, этот аппарат — маленький черный кубик JVC. И день был яркий, неожиданно осенний, настроение у меня было даже приподнятое, хотя я знал, что в "Норд-Осте" погибло 67 человек, и понимал, что это, наверно, не считая то ли 32, то ли 36 уничтоженных террористов, которые, разумеется, для меня были не то чтобы люди, а так. Но включал с энтузиазмом.

Не знаю, чего я от этого телевизора ожидал. Все уже полдня как закончилось, когда начался этот выпуск новостей НТВ — в 15.00. Я даже не помню, что именно я увидел в этих новостях про "Норд-Ост", помню только, что потом я несколько часов молчал, что-то выл и бессвязное восклицал. Никто из моих родственников и близких в зале на "Дубровке" не погиб, совсем немногих я в этой драме знал и совсем ни с кем оттуда не дружил. Мюзикл я так и не посетил и по сей день ни разу не слышал и не видел ни звука, ни отрывка видеозаписи постановки "Норд-Оста". И вообще, если разобраться, взрывы домов в Москве в 1999-м я должен был бы воспринимать более эмоционально: в конце концов, мы жили тогда едва не в километре от улицы Гурьянова — на Борисовских Прудах, и вот этот страх за себя и за семью я отлично помню, как он появлялся, во что трансформировался, как уходил. А тут помню только окончание: окно телеэкрана и я что-то в него тихо вою, сидя напротив на табуретке, и причин-то этому нет.

Начался "Норд-Ост" как-то банально и совсем не трагично, как рядовое событие. Я уже дописал очередной текст про новый эпизод "газовых войн" России (на тот момент уже не с Белоруссией, а с Литвой), и тут мимо моего рабочего места прошел человек из отдела происшествий, рассказывающий другому человеку из отдела происшествий, что вот на Дубровке в Театральном центре какие-то чеченцы захватили заложников. Ничего неожиданного в атмосфере тех месяцев в этом не было, Шамиль Басаев, которого я не видел много лет (а до этого — только в каких-то многолюдных компаниях в Москве зимой 1991, что ли, года; ничего особенного, нечем гордиться), был в силе, и мне откуда-то было понятно, что он продолжит искать, чем бы испугать русских так, чтобы они наконец испугались и что-то такое по его велению сделали, не знаю что.

С работы в тот день я ушел немного позже, чем обычно. Газете, писавшей про "Норд-Ост" центр первой полосы, я ничем со своим "Газпромом" и Белоруссией помочь не мог. Но по инерции вся газета до полуночи и позже "сидела на ленте новостей", куда-то залихватски звонила (и я звонил), что-то друг у друга уточняла (и я уточнял) и искала в Сети (и я искал), в основном просто потому, что это же газета, мы так и должны работать — мало ли что окажется нужным. И еще все это время было почему-то очень темно, даже ночью. Вот Беслан я помню как сплошной беспощадный день без ночи в прямой трансляции, а "Норд-Ост" — ранняя зима, грязный снег, наледь, промерзлая земля; ощущение не октября, а самого несчастного времени в году — конец ноября, когда очень уж многие умирают.

Все мои воспоминания про эти дни оказываются при проверке неверными, неточными, неконкретными. Например, я совершенно не помню демонстрации на площади перед "Норд-Остом", которую организовали то ли по требованию Мовсара Бараева, то ли по частной инициативе — то ли я там был (а, кажется, был), то ли видел в записи. На Красной площади, где тоже прошел митинг (24 октября? в другой день?), не был точно. Не помню, что я и зачем делал в ПТУ на Мельникова, где собирались внутри и снаружи родственники и близкие заложников — но зачем, с кем, за кем я туда приезжал?

Было совершенно понятно, что никто никого менять ни на кого не будет, что все это ерунда и оперный театр

Помню только коммуникации. Постоянную переписку и телефонные звонки и из дома, и в офисе, по электронной почте. Битый час каких-то обсуждений со знакомыми чеченцами-медиками, которые думают, что им делать теперь в Москве и как вообще быть, а я не понимаю, что они у меня спрашивают. Визиты в офис "Росинтера", в котором я явно никого не мог знать, потому что во всей компании знал только Александра Паникина, а его похоронили еще в январе того же года. "Росинтер" вроде бы пытался передать на Дубровку горячие обеды, но при чем тут был я? Телефонный поиск страховых компаний, в которых мог быть застрахован "Норд-Ост",— это явно было редакционное задание, хотя, подумать если, тема не моя, да и что нам эта страховка, кому она в эти дни вообще могла быть интересна? Помню, в определенный момент кто-то предложил мне включить себя в список тех, кто готов обменять себя на заложников в зале "Норд-Оста" — вроде бы такой список зачем-то понадобился. Было совершенно понятно, что никто никого менять ни на кого не будет, что все это ерунда и оперный театр, если не капустник — и как было страшно сказать "да, пиши", и как глупо было, сказав "да", осознавать себя предателем трехлетней дочки, а ее в этих воспоминаниях вообще нет, а она была. И конечно, было еще многое, что я просто забыл.

В этом всем были самолюбование, которое сейчас мне омерзительно, и неправдоподобность хаоса, которым все это сопровождалось. Помню, как мы пытались беседовать на взаимно дурном английском с посольством Саудовской Аравии: в Москву собирался прилететь кто-то из королевской семьи, почему-то было важно для "Норд-Оста", чтобы он прилетел или не прилетел. Неожиданно в разгар всего этого на Стремянной в Санкт-Петербурге рухнули какие-то леса на ремонтируемом доме, один рабочий погиб, и я не понимал, что я по этому поводу думаю и почему: почему меня это так задело? В "Норд-Ост" рвалась какая-то женская активистка Богатырева, которую чуть не застрелили, накануне другую женщину застрелили, ее звали Ольга Романова — и я не помнил, где я ее имя слышал, а это была не та Романова, и что тут сказать — слава Богу? — так я тогда и ту Ольгу Романову не знал. Освобождения заложников требовал в Багдаде Саддам Хусейн, и было даже неясно, хорошо это или плохо для них. А Мовсар Бараев все время угрожал расстреливать заложников, а Юрий Лужков все время проводил совещания, а Владимир Васильев из МВД давал интервью — и это были части чего-то одного, чего не должно было быть вообще, но оно беспощадно, и я был его частью.

Впервые много, очень много стало "Живого журнала". Большинство русских пользователей появилось там на стыке 2001 и 2002 годов, и все журналисты, имевшие доступ к ленте информагентств, перепечатывали в те дни в ЖЖ обрывки сообщений из информагентств — Twitter тогда и в помине не было, а мы его изобрели и потом на годы забыли. 25 октября я вообще полдня провел за этим непонятным сейчас занятием: кто-то из занимавшихся этим юзеров, кажется, pallada, устала за 13 часов непрерывной добровольной смены, и я решил без спросу продолжать, раз уж это кому-то может быть надо. Сколько народу меня читало тогда — 200 человек? 500? Едва ли больше. Но тогда для меня впервые стало ясно, что это действительно социальная сеть во всех смыслах, и вообще — хотя было темно и сумбурно, все равно было какое-то ощущение тусклого подъема, какого-то странного всплывания общества со дна на поверхность. Пожалуй, связующим всего этого была именно сеть. Мы чувствовали в ней себя вместе. Не с теми, кто в зале на Дубровке, а с теми, кто снаружи — но все равно вместе.

Это "вместе" я помню как вчера, и ночь с 25 на 26 октября я провел в каком-то странном настроении: отчаяние и возбуждение одновременно. Все было уже совсем плохо, ночью на Дубровку прорвался через хлипкое оцепление какой-то человек, искавший сына. Сына его внутри и не было, но человека чеченцы все равно убили; но я, дурак, верил, что все это закончится относительно хорошо. И готов был уже к чему угодно. "Росатом" в этот момент, и я это откуда-то знал, проводил экстренную ревизию охранных систем на своих АЭС по всей стране. Куда ж лучше-то?

То, что мы считали небольшими недостатками нашей системы, все это просто берет и убивает случайных людей

А мне думалось, что вот же хорошо — все в этом безумии заняты своим делом. Я таращусь в монитор компьютера и говорю по телефону, Лужков проводит совещания с Путиным, где-то третьи сутки греются водители автобусов "Центроспаса", которые должны эвакуировать потом всех освобожденных заложников, Леонид Рошаль пытается вытащить из проклятого ДК детей, а журналист Марк Франкетти, напротив, стариков, милиция гоняет от "Норд-Оста" чуть выпивших обеспокоенных граждан, спрашивающих, чем можно помочь, в сети все сообщают друг другу новости. У нас, в сущности, нормальная страна, немного бестолковая, но хорошая же какая! В половине седьмого утра 26 октября было объявлено то, чего все ждали: "Норд-Ост" освобожден, террористы уничтожены, 67 погибших, телевидение показывает в прямом эфире, как подъезжают к зданию автобусы "Центроспаса", скорые, милицейские "девятки", началась эвакуация пострадавших, вот их несут, все позади. И я пошел спать: я очень устал, в основном эмоционально.

Я даже сейчас точно не знаю (хотя должен был знать), сколько именно людей погибло на Дубровке. Я не знал (хотя должен был знать), что вся эта блистающая машина из комментаторов, дипломатов, фээсбэшников, администраторов, врачей, поп-певцов, чеченцев и блогеров никак не может помочь никому из восьми сотен заложников: те, кому не помогут, умрут, а не помогут очень многим. Я не знал (хотя должен был знать): героическое спасение людей заканчивается тогда, когда они на своих ногах уходят из больницы, а не тогда, когда спецназ метко уничтожает безумцев-шахидов. То, что мы считали небольшими недостатками нашей системы, отдельными преодолимыми сложностями в организации управления, административными недоработками, естественным для России уровнем хаоса — все это просто берет и убивает случайных людей. Противостоять можно только уменьшением собственного легкомыслия, безответственности, самолюбования, амбиций. А я вместо того, чтобы знать это, быть на своем месте и делать, где-то слонялся все три дня и был занят совсем не тем, что было бы спасительно. Проще всего свалить все на чеченцев — но разве они не такие же?

Днем 26 октября, проснувшись, я включил НТВ, увидел, чем все закончилось, и почему-то понял, что провел предыдущие три дня так, как это нельзя было делать. Но сделать уже ничего было нельзя. Да и до этого тоже ничего было нельзя сделать. Все началось гораздо раньше, и не быть этому всему конца, и эту историю невозможно теперь вспоминать: все время хочется тихо выть, как тогда, 26 октября 2002 года.

А бесполезно.

Весь проект «Частная память»