Анна Наринская о «Зодчем» Валерия Шубинского

Проведенный недавно опрос — любительский, но репрезентативный — показал, что читатели (во всяком случае, отечественные) предпочитают биографии "художественные". Такие, где судьба героя предложена в виде некоторой красивой концепции, где автор проникает в его душу и помыслы и даже пытается отчасти быть им. Еще он показал, что большинству практически безразлично, насколько эти биографии достоверны.

На этом месте вполне можно было бы предаться рассуждению об отношении людей к правде вообще и о том, насколько она им нужна. Но даже не позволяя себе поддаться этому соблазну, необходимо все же сказать, что такие биографы, каким выступил Валерий Шубинский в книге о Николае Гумилеве, берутся за дело заведомо невыигрышное: они тратят множество труда на изыскания и отказываются от эффектных построений, заведомо теряя очки у публики. И именно поэтому такие взвешенные, детальные и не спекулятивные труды — сейчас особая ценность.

При этом "Зодчий" — это не то чтобы отечественный извод нейтрально-скрупулезного типа биографии, который у нас принято называть "английским", полагаясь на пример переведенной здесь довольно давно и прочитанной многими "Жизни Антона Чехова" Дональда Рейфилда — книги, действительно, исключительно дотошной. До такой даже степени, что среди всех этих выверенных подробностей совершенно теряется та сторона личности героя, которую можно считать ответственной за "Степь", "Вишневый сад" и вообще за то, что, собственно, и есть "Чехов".

У Шубинского совсем не так. Главное достоинство его труда не в точном и почти всегда спокойном изложении фактов жизни героя (даже версии о последних днях Гумилева и его причастности/непричастности к "контрреволюционной организации Таганцева" изложены с удивительной сдержанностью) и не соображения о его поэтике (тут слово чаще предоставляется другим — например, Иннокентию Анненскому или Виктору Жирмунскому), а в умении автора постоянно иметь в виду — хоть и не упоминая это через слово — значительное и прекрасное, что сделал тот, о ком этот текст написан. То есть это как раз не книга о том, как влюблялся, путешествовал, воевал, относился к поэзии Николай Степанович Гумилев, а о том, как это все делал автор "Заблудившегося трамвая" и "Шестого чувства" (ну и, да, "Капитанов").

"Автор настоящей книги надеется, что ему простят ее недостатки — потому что только искренняя любовь к поэту двигала его рукой",— пишет в самом конце Валерий Шубинский. И действительно, эту любовь, читая "Зодчего", нельзя не почувствовать. Но это не экзальтированная, не взбалмошная и фантазирующая любовь, с которой, кстати, к Гумилеву часто относились при жизни (только обычно не те, от кого она ему была нужна) и с которой относятся к своим героям биографы "субъективно-идеологического" склада, а любовь трезвая и понимающая. На протяжении почти 700 страниц автор ни разу не сдает своего героя. Не опускаясь до мелочных оправданий и конспирологических построений, он всегда остается на его стороне.

Так что не станем заниматься обсуждением недостатков (тем более что они немногочисленны) этой книги, а скажем вот что.

Время перемен и катаклизмов, на которое выпал расцвет поэтической и "просто" жизни Николая Гумилева уже давно служит для нас плацдармом для игры в соответствия с днем сегодняшним. В каждом рассказе о предреволюционных и революционных событиях мы ищем "отражения" нашего теперешнего опыта — и всякий раз его находим. Книга Шубинского предоставляет такие возможности во множестве.

Например, когда читаешь об упреках в "сотрудничестве с режимом", которые сумевшие выехать на Запад литераторы бросали оставшимся "под большевиками" коллегам за их участие в возглавляемом Горьким издательстве "Всемирная литература" — прямо-таки диву даешься, насколько неизменной осталась интонация, фразеология да и мотивация подобных обвинений.

При этом, главное, что задевает в книге Шубинского при таком взгляде, это как раз не сходство, а различие — касающееся в первую очередь главного героя.

"Он вставил в стихотворение "Галла" строчки про "портрет своего Государя" и читал их матросам-балтийцам,— пишет Шубинский,— потому что в Екатеринбурге расстреляли этих женщин и этого мальчика... Он крестился на церковные купола, потому что тем же летом 1918 года красногвардейцы разорили Александро-Невскую лавру, потому что уже начали убивать священников".

Это почти болезненно ощущается — до какой степени сегодня невозможна такая фигура, как Гумилев. Советский уравнительный, а потом постсоветский накопительный периоды практически полностью выжгли возможность такого — пусть слегка декларативного, но прямого и предполагающего жертву благородства и романтизма.

Советское время, заметим справедливости ради, было куда более откровенно жестоко к такому человеку — его просто уничтожали. В постсоветское — появись он тогда — он оказался бы просто "не востребован".

М.: Corpus, 2014