Владимир Янкилевский о посещении Никитой Хрущевым Манежа 1 декабря 1962 года

Для каждого номера Weekend в рамках проекта «Частная память» мы выбираем одно из событий 1953-2013 годов, выпавшее на эту неделю. Масштаб этих событий с точки зрения истории различен, но отпечатавшиеся навсегда в памяти современников они приобрели общее измерение — человеческое. Мы публикуем рассказы людей, чьи знания, мнения и впечатления представляются нам безусловно ценными.

1 декабря 1962 года

Никита Хрущёв посетил выставку "30 лет МОСХ" в Манеже

В Манеж я попал, как сначала казалось, случайно. В двадцатых числах ноября Элий Белютин устраивал на Таганке выставку своей студии и пригласил туда Эрнста Неизвестного, Юло Соостера, Юрия Соболева и меня. Мне 24 года, я самый младший из участников, и чуть ли не в первый раз выставляюсь. Пришло очень много народу, иностранные журналисты, а начальство даже как-то не знало, что со всем этим делать, потому что тогда ведь все смешалось: "оттепель", десталинизация, только что напечатали Солженицына... А еще приближались перевыборы в Академию художеств, и некоторые молодые тогда художники, те, кого называли левым МОСХом, пытались на волне борьбы со сталинизмом занять места сталинских академиков. Мы к этому отношения не имели, среди нас и членов Союза художников практически не было, но старые академики решили натравить Хрущева на нас и на Белютина, чтобы скомпрометировать левых мосховцев. Это все потом уже стало ясно.

А тогда мы ничего не подозревали, и когда нам после Таганки предложили сделать выставку в большом зале гостиницы "Юность", мы перевезли туда работы. По всей Москве были разосланы пригласительные билеты, но 30 ноября, буквально за час до сбора гостей, появились какие-то люди в черных пиджаках. Они агрессивно стали говорить, что выставка не подготовлена, что надо переехать в другое место, чтобы там потом устроить дискуссию. Они хотели, чтобы мы пошли к гостям и сказали, что открытие переносится по техническим причинам — электричества нет или еще что-то. Мы врать отказались — идите сами объясняйте. Они как-то объяснили и куда-то нас повезли, а куда — мы понятия не имели. Привезли в Манеж и показали залы, где повесят наши работы. Собственно, с этого момента мы стали понимать, что происходит что-то совсем странное.

Выставка в Манеже была приурочена к 30-летию МОСХа, и на первом этаже висели работы членов Союза художников, в том числе молодых представителей левого МОСХа — тех самых, в которых видели своих конкурентов сталинские академики. А три зала выше отдали нам: в одном студийцы Белютина, в другом Соостер, я и Соболев, а в третьем — Неизвестный, который, единственный из нас, был членом Союза художников.

Мы до пяти утра развешивались — рабочие были уже пьяные, мы их просто прогнали, и ночью приезжали члены Политбюро, приезжала Фурцева, которая хмуро все оглядела. А потом пришли специальные люди и сказали, что в 9 часов утра состоится посещение Манежа Хрущевым и правительством.

Никакого особого страха или, наоборот, предчувствия успеха не было. Но поскольку шла "оттепель", мы надеялись, что случится какой-то перелом в нашей судьбе, что с этого момента нас будут показывать. Я, самый молодой, был счастлив, потому что впервые увидел свои вещи — шестиметровую "Атомную станцию", "Триптих N 2" и другие — в большом зале на стенах.

Делегация приехала и пошла по выставке МОСХа, а мы ждали у лестницы на втором этаже и слышали только какие-то возгласы. Когда Хрущев уже дошел до лестницы, академики ему сказали примерно: "Это все было еще в пределах нормы, а вот сейчас мы вас приведем на второй этаж, где враги народа, буржуазная пропаганда, это члены Союза художников, которые, пользуясь благами членов Союза, на самом деле делают вот такие антинародные акции". То есть они его как следует завели. Делегация поднялась, и Белютин предложил поаплодировать: все-таки идет председатель Совета министров. Мы так как-то вяло поаплодировали, на что Хрущев сказал: "Хватит хлопать. Идите показывайте вашу мазню". И вот с этого момента началось.

За 50 с лишним лет об этой истории написано много всего, и обычно высказывания Хрущева вспоминали как набор анекдотов: "педерасты" и так далее. Но две фразы Хрущева, которые мне тогда показались ключевыми, вспоминают мало. Вначале Белютин стал оправдываться, что на выставку его студии приходили иностранные журналисты, но они были из коммунистических и прогрессивных газет. На это Хрущев сказал громко: "Все иностранцы — наши враги". И вторая фраза: когда кто-то стал очень робко говорить: "Никита Сергеич, что же вы сейчас на нас нападаете, но вы ведь сами начали этот процесс десталинизации...", на что Хрущев жестко ответил: "В вопросе искусства — я сталинист".

Когда он дошел до моих работ, то спросил сначала, как называется. Я ответил: "Триптих N 2. "Два начала"". Он сказал: "Нет, это мазня". Я говорю — нет, триптих "Два начала". Я не очень понимал, что происходит, поэтому мне было почти не страшно. Даже когда он начал кричать про "довезем до границы — и на все четыре стороны" и про "отправить на лесозаготовки", я отнесся к этому не очень серьезно, потому что был действительно наивен. В отличие, например, от Юло Соостера, который вернулся из лагеря, уже хорошо все понимал и был очень и очень потрясен и испуган.

Мое потрясение было иного рода. Я до этого был окружен абсолютным безразличием и жил только своей работой. В социальной жизни я никак не участвовал. Она для меня сводилась к встречам в ЖЭКе или с каким-нибудь милиционером — и все. Я не очень понимал, как она устроена, и не хотел разбираться, потому что все темы, которые меня интересовали, были экзистенциальные: судьба человека в мире, соотношение мужского и женского начала, космос, и подобные. И вот первая, по сути, моя встреча с социальной жизнью оказалась встречей с людьми, которых я знал по газетным фотографиям, но совсем не представлял, какое они могут иметь ко мне отношение. Меня потрясло, что я, занимаясь своим искусством, никогда не думая о них, оказался в их глазах врагом народа. Со мной разговаривали, как с диверсантом, который был запущен в советскую жизнь, чтобы подорвать устои общества или что-то в этом духе. Я не столько боялся, сколько не мог понять: чем же я виноват?

Сегодня, когда обо мне пишут, чаще всего называют участие в выставке в Манеже главным событием моей жизни. Но я сам так не считаю, потому что после нее я продолжал делать то, что делал всегда и до сих пор. Манеж — это воспоминание именно о социальном событии, мало связанном с моей художественной жизнью. Изменилось только одно: после столкновения с этой реальностью я стал делать более актуальную живопись. Не тематически — связи с актуальными событиями я не искал, но я стал стараться более агрессивно вовлекать зрителя в произведение. Чтобы он не просто глядел на картину, как в окно, за которым что-то происходит, а становился соучастником. Этот перелом в моей работе — главный для меня результат той встречи.

Репрессии были небольшие и недолгие: я стал подписывать свои оформительские работы для издательств фамилией жены, но больше практически ничего не изменилось. Как я до Манежа совершенно не интересовал ни советских критиков, ни музейщиков, ни официальных деятелей, так и после. Уже в конце декабря на заседание идеологической комиссии ЦК КПСС пригласили некоторых участников той выставки, а также писателей, композиторов, в общем, всю интеллигенцию нашего поколения и чуть старше. Павел Никонов, представитель того самого левого МОСХа, против которого направляли свой гнев сталинские академики, потому что уже очень его боялись, там тоже выступал. Запись заседания опубликована, так что можно цитировать дословно: "Меня удивило, что и мои работы там же. Не для этого мы ездили в Сибирь, не для этого я вместе с геологами ходил в отряде, не для этого нанимался туда рабочим, не для этого мы несли свои произведения, чтобы повесить их с работами, которые никакого отношения к живописи не имеют... Это фальшивое сенсационное искусство". Вот это меня поразило больше, чем разговор с Хрущевым, потому что так говорил человек из среды художников.

Записал Андрей Борзенко

Весь проект «Частная память»