Тахта
Эта вещь ничем не примечательна, кроме того, что она из детства, которое было советским. Кажется, это называется кушетка или тахта. Узкий топчан с тремя худыми подушками, прислоненными к стене. Довольно благородная, буро-зеленого цвета обивка. Бурые фрагменты были гладкими, более зеленые — выпуклыми. Их сочетание складывалось в какой-то незавершенный орнамент, в котором ритм, безусловно, присутствовал, но оставался не вполне уловим.
Этот полууловимый ритм фактурного орнамента стоит перед глазами. Он вводил в транс: если всматриваться, мысленное пространство беспредельно расширялось. Происходило то, что Лотман называл "коммуникацией Я — Я". Второе важнейшее качество кушетки — ее роль в картине тотального вечернего уюта. Тривиальным образом это интимное детское чувство становилось трамплином социального самосознания. Образ кушетки неотделим от воспоминания о пронзительном прозрении: "Какое же счастье, что у меня есть эти лампа, тахта и все остальное, что я не родился в какой-нибудь Африке или где то еще в том ужасном мире, где этого нет".
Мы выносили ее на помойку с приятелем-филологом уже в эпоху поздней перестройки. Уже и сзади, и вокруг приметы Африки разбросаны были многочисленными пестрыми перьями. И сама тахта (или кушетка?) была ее, Африки, деталью. Совсем скоро впервые поеду я на Запад, где, войдя в детскую в каком-то доме, услышу внутренним слухом пронзительную мысль ложившегося спать ребенка: "Какое же счастье, что я не родился в несчастной Африке или каком-нибудь Советском Союзе".