Хибла Герзмава в интервью "Коммерсантъ FM"

Путь, который выбирает каждый из нас, — лишь один из миллиона возможных путей. Профессия определяет одно направление для многих, но переулки у каждого свои. Певица Хибла Герзмава побеседовала с Александром Руснаком в программе "Прогулки по переулкам".

— В каждой профессии есть правила представления мастера. Безусловно, есть официальные формы, есть протокол, но есть и главное. Несколько лет назад Москву с гастролями посетил один из крупнейших дирижеров современности, легендарный Лорин Маазель. За несколько минут до начала пресс-конференции устроители обратились к маэстро с вопросом, как представить его собравшимся журналистам, чтобы не забыть все его звания и регалии и не нарушить общепринятое правило. Не задумываясь, Маазель ответил: "Есть другое правило. Мой учитель Артуро Тосканини однажды сказал: "Честь для музыканта, когда в представлении его звучит только имя и фамилия. Кому выпадает эта честь, определяет публика". В гостях у радиостанции "Коммерсантъ FM" человек, чье правило быть представленной без званий и регалий доказано публикой мировых оперных театров, — певица Хибла Герзмава. Здравствуйте, Хибла.

— Здравствуйте, Саша.

— Согласны ли вы с правилом Тосканини, которое вспомнил Маазель?

— Абсолютно согласна. Он человек мира, и он на многое имеет право, и, безусловно, имеет право на то, чтобы выйти на сцену и просто быть объявленным Лорином Маазелем. Этим можно сказать все.

— Для вас кто определяет это правило?

— Публика, мир, сцены, я думаю. Вселенная.

— Наша программа называется "Прогулки по переулкам". Вы любите гулять?

— Да, я люблю гулять, если есть время, возможность. Очень. Пешочком.

— Уделите нам немного времени и давайте отправимся по переулкам. По тому пространству, которое открывалось вам в разное время с детства. Каждый поворот, каждый перекресток. Либо становилось узелком, который вы развязывали, либо оставался узелком навсегда.

— Я вообще люблю переулки. Мне кажется, что первый переулок — это Пицунда. Переулок в сторону детского садика. У нас был замечательный детский садик. В очень красивом месте стоял. Мне кажется, что те детишки, которые росли, жили там, дышали, ели, воспитывались — они воспитывались в какой-то невероятно иной атмосфере.

Какая-то невероятная была жизнь в любви и в воздухе. Что-то в воздухе, видимо, было, может быть. Может быть, море рядом, сосны. Как-то было очень много добра. Мы как-то были сотканы все из добра, любви. Замечательное было время. Да, детский садик — это моя первая тропиночка. Люблю, помню.

— Хибла, часто ли вы возвращаетесь в тот первый переулок?

— Да. Я не люблю возвращаться, всегда иду вперед априори, но, вернуться мыслями туда, где тебе было хорошо, мне кажется, что в какой-то определенный момент жизни и момент времени это необходимо. Ты чувствуешь и ощущаешь ту добрую энергетику, и она помогает в какие-то определенные сложные ситуации в жизни.

— А в этом первом переулке, на этой тропиночке был ли дан жизнью урок, который вы захотели бы преподать своему сыну?

— Я убеждена в том, что я хочу, чтобы у моего сына были свои тропы, чтобы он проходил и проживал свою жизнь. Ни в коем случае не хочу, чтобы у него тот настрой, который я ему дала, и то направление, которое я ему дала, я не хочу, чтобы это было параллельно с моими тропами.

У него своя жизнь, я родила его для Вселенной, и этот мальчик абсолютно космический, и это абсолютная моя жизнь. Я убеждена, что у него будет своя очень важная, разная, разноплановая жизнь человека, настоящего мужчины.

— Тот первый ваш переулок привел вас к храму, патриаршему собору Андрея Первозванного в Пицунде, где стоял орган. И в музыку вы пришли сначала как пианистка, мечтая стать органисткой. Дорога к этому храму — ваш второй переулок?

— Да, если вы когда-то от моего пицундского дома пойдете прямо, это получится именно так, мой дом, аллея, с правой стороны детский сад, далее, немного пройдя, с левой стороны будет школа, и еще немного пройдя, минуточки три, наверное, будет этот храм.

Все очень естественно как- то было в моей пицундской жизни. Видимо, то, что я вообще начинала как пианистка и то, что хотела быть органисткой, мне казалось тогда, что это очень естественно.

Мы жили в этой музыке, я выросла у этих камней, у этого храма, и слушала замечательную музыку, не только органную. Все, что происходило у храма, и все, что происходило в храме, — это замечательная концертная площадка и там стоит потрясающий орган. Конечно, впитывание в себя каких-то очень важных моментов и важных точек соприкосновения в жизни, наверное, было естественно.

— В вашей жизни было много концертных площадок. Была ли среди них хоть одна, которая была бы похожа на ту из переулка вашего детства?

— Храм — это определенная акустика, конечно. Если пробуешь голосом и стоишь в храме, поешь, наверное, какие-то храмы все-таки схожи с акустикой, есть некий объем церковно-космический. Но такого храма, как в Пицунде, я никогда не встречала. То ли потому, что это детство, то ли потому, что внутри храма пахнет как-то иначе, а для меня запахи как-то очень важны. Видимо, кошка я. Все-таки пицундский храм единственный такой.

— Вы плакали в детстве?

— Да.

— С годами прошло?

— Нет. Мне кажется, что это очень полезно, когда женщина в любом возрасте может заплакать.

— В вашей жизни есть те, которым вы бы доверили сегодня свои первые переулки, кого бы взяли за руку и провели по ним?

— Мне сложно сейчас говорить об этом, потому как я не очень люблю заглядывать туда, что будет потом. Но, наверное, когда-то, когда мне будет много лет, я будут жить между Москвой, Европой и Абхазией, наверное, у меня будет там красивое какое-то место, маленький красивый ресторанчик, может быть, джазовый, где будут играть мои друзья, где я буду собирать своих любимых друзей, которые приезжали, приезжают и будут приезжать ко мне.

Наверное, буду воспитывать внуков, наверное, там, может быть, будет моя школа, не знаю, какая-то летняя школа в рамках моего фонда и в рамках моего фестиваля. Жизнь настолько наполнена всякими интересными вещами, штуками, что мне кажется, человек не может потеряться, и поэтому то, что будет, будет, наверняка интересно, потому что это происходит с тобой.

— И будет звучать джаз, и вы обязательно опять споете с Деборой Браун. Мы начали с истории о Лорине Маазеле. Скажите, доверили бы вы ему свои переулки, взяли бы его за руку, провели бы по ним, открыли бы ему их тайны?

— Пусть земля будет пухом. Он для меня был какой-то невероятной точкой на очень важном моем острове. Когда я приехала в Валенсию работать с ним, много спектаклей, "Травиата"… Это было какое-то особенное время, и он мне очень много дал. Это был невероятный опыт. Это единственный дирижер, на сцене с которым я пела и делала "Травиату".

Это единственный дирижер, который сказал: "Слушайте, зачем вы поете в конце арии первые ми-бемоль? Зачем с вашим голосом, с вашим тембром? Пойте, как написано в нотах". Я говорю: "Но как, это же вставная нота, так принято. И сопрано… В общем, пока звучит голос и пока позволяет верхний регистр, мы всегда поем вставные ноты, которые на самом деле, в общем-то, и не написаны в клавире".

Он меня убедил, мы взяли запись с нашего первого спектакля, послушали, и он сказал, что с таким тембром и с таким звуком, как вы делаете от начала до конца всю вашу роль, вам не надо петь это ми-бемоль, он никому не нужен, и я его не жду. И мы пели, как написано в нотах, и была невероятная "Травиата".

Я никогда не забуду это время. Замечательная Валенсия, замечательный театр, Лорин Маазель за пультом. Я очень благодарна судьбе, что меня моя театральная жизнь сводит с очень важными людьми в моей карьере, это очень важно.

— Важными людьми без регалий, как мы уже с вами говорили. И совсем еще немного о маэстро Маазеле. Вы знали, что Лорин Маазель все время берет с собой на концерты небольшой футляр с дирижерской палочкой, вы видели эту палочку?

— Да, конечно.

— Вы знаете, кому она принадлежала?

— Конечно, у него есть отдельный кабинет, был, наверное, и сейчас есть в этом театре в Валенсии, где у него не только эта палочка, у него есть всякие интересные вещи, которые должны быть, когда он работает в спектакле.

— И все-таки палочка. Она принадлежала Тосканини?

— Да.

— Перед первым концертом здесь, в Москве, он забыл ее в машине, и надо было видеть лицо маэстро, это было потрясающе, потому что его все спрашивали: "Это что, талисман? ". "Это не талисман, это больше". Вы понимаете, о чем он говорил? Должны быть у человека талисманы, или талисман — это нечто большее, чем просто предмет?

— Для дирижера палочка — это практически вся жизнь. Для того чтобы выйти на сцену с той энергетикой, которая нужна, обязательно нужно потрогать и подержать эту палочку. Для него это было очень важно, я это помню. Есть ли у меня талисманы? Наверное, это иконы, которые всегда со мной.

— Человек может бояться потерять талисман?

— Если вы меня спрашиваете, то я не боюсь. Если что-то потеряно, значит, нужно было отдать, а это не просто так. Я человек очень собранный, у меня все по полочкам, я такая перфекционистка-пятерочница. Но если я вижу, если я чувствую, что что-то пропадает, очень редко бывает, или уходят люди из жизни, из друзей или я теряю что-то важное, то ли талисман, то ли еще что-то, то я отпускаю. Я научилась отпускать.

— Более полувека назад на церемонии открытия звезды в честь Эллы Фицджеральд на голливудской Аллее славы виновницу торжества спросили: "Скажите, что вы, известная певица, можете порекомендовать музыкальным учебным заведениям? Какие секреты раскрыть?". Элла ответила: "Секрет прост: никогда не смотрите только в учебники, все самое главное — за их корешками, главный учебник предлагает вам жизнь". За первыми детскими переулками был следующий — училище, где кроме учебной программы в вашей жизни появился джаз.

— Я немножечко пела джаз, и, наверное, больше слушала, чем пела. Джазовая история — уже московская. В училище было много интересных историй, но, мне кажется, без историй скучно жить, и у меня была невероятно интересная юность. Сухум дает возможность филигранно и многогранно чувствовать свою жизнь. Мне было бы интересно вернуться туда и поощущать себя, но сейчас уже немного другое время.

— А Сухум похож на декорации оперы?

— Да, абсолютно.

— Какой?

— Даже не знаю. "Cosi fan tutte", "Травиата", "Don Giovanni". Вы понимаете, Абхазия — это для меня абсолютно театральная площадка. Возьмите любой город в этой стране — и будет живая декорация для любого спектакля. Например, Александр Борисович Титель хочет поставить там оперетту.

— Александр Борисович согласился бы поставить "Травиату" прямо на фоне города?

— Мы мечтаем это сделать прямо на берегу моря. Нам нужно немного времени, чтобы поутихли страсти, тогда можно будет сделать хорошую площадку и показать несколько названий.

— Мы не говорим сейчас о человеческих страстях, мы говорим о переулках вашей жизни: так или иначе, от страстей никуда не денешься — есть интернет, телевидение, социальные сети, пресса. Не будем это обсуждать. Лишь один вопрос к вам. Когда-то педагог актерского мастерства ГИТИСа Мария Иосифовна Кнебель, один из самых старых педагогов, которых нашему поколению удалось застать в конце 1980 годов, тихо бросила фразу: "Художник добрее политика". Вы согласны с этим?

— Я думаю, это правильно. Художник вообще не должен быть политиком. Люди должны понимать, что политика — это совсем иное ощущение мира, а мы делаем другие вещи.

— Вернемся чуть-чуть назад по тому маршруту, по которому вы меня ведете, обратно в Пицунду. Очень давно там снимался фильм "Алые паруса". Если бы вам предложили в те годы сыграть маленькую Ассоль, режиссер вывел бы вас на берег, где стоит известная скала, вы бы увидели корабль с алыми парусами, о чем бы вы думали, что бы вы попросили у этого моря, у этой улицы, которая у вас за спиной?

— Вы знаете, я — совсем не Ассоль по характеру, я не жду каких-то неправильных ситуаций. То, что дано в жизни — твое, те люди, которые приходят к тебе в жизнь — твои. Я, наверное, попросила бы свободы, чтобы у меня был тот путь, который я должна пройти. Чтобы на этом пути были те люди, которые будут наполнять и которых буду наполнять я — это очень важно. Это как бумеранг: сколько ты наполняешь, столько приходит к тебе, в душу, в твое нутро. Я попросила бы прожить свою театральную жизнь и просто жизнь так, как посылают небеса. И паруса того корабля, который я жду, ждала или буду ждать, должны быть сотканы из этого.

— Должен продолжаться путь по переулкам, который дает вам узелки, одни из которых вам сужено развязать, а вторые останутся навсегда узелками на память. Мы не называли ни регалий, ни почетный званий, ни всего, что обычно предваряет представление тех или иных известных людей. И все-таки скажите, в вашей жизни, в ваших переулках встречались ли подлинные звезды? Я не говорю об оперных, я говорю о звездах жизни, о людях.

— Те люди, которые встречались, встречаются и будут встречаться в моих переулках — звезды. Что такое люди, которые встречаются? Они как звезды, которые светят для чего-то. Мы ведь встречаем людей "для того, чтобы…" или просто встречаем людей "потому, что…". Я благодарна любому человеку. Если вы их называете звездами, значит, они все звезды, все эти люди, все эти личности, все эти не личности, которые встречаются. Люди бывают разные, и дальше люди будут разные. Я научилась принимать точно так же как и отпускать, поэтому я с благодарностью иду по этой аллее и по переулку. Если это мой переулок, значит, встречаются те люди, которые нужны.

— Следующий переулок — Никитская улица, Консерватория, которая вводит одних, чего греха таить, в тупик, в маленький переулок, других — выводит на большие магистрали. И никто до конца не знает, чем тот или иной путь для него закончится. Скажите, приняла ли вас Московская консерватория?

— Я думаю, что об этом нужно спрашивать не меня, а ректора Консерватории.

— Ваши ощущения по приезде туда?

— Консерватория была для меня абсолютно другой жизнью. Пицундскую девочку папа привез в Москву, невероятный мегаполис, и я немного растерялась. Но я была очень готовая девочка: хорошо сдала экзамены. Конечно, я немного побаивалась Консерватории. Сейчас уже, когда я там преподаю, когда у меня есть маленький класс, мне кажется, что Консерватория меня наполнила так, как должно наполнить певицу. Я как губка впитала все самое важное, что могла дать Консерватория.

— В Консерваторию вас привез папа?

— Да.

— Был ли хоть раз случай, чтобы родители противостояли вашему увлечению, потом вашей профессии, музыке?

— Родители меня всегда очень поддерживали, они с детства видели, что у меня тяга к музыке, и не просто к музыке, а как к серьезному виду спорта. У меня было очень серьезное ощущение жизни. Все гуляли, бегали, прыгали, я тоже все время дружила с пацанами, но больше я сидела, занималась. Мне было интересно. Папа с мамой поддержали меня, и я буду им благодарна до конца своих дней. Очень важно, когда есть родительская поддержка. Многие родственники не ощущали меня, немного посмеивались, не верили. "Боже, абхазская девочка, ну какая классическая музыка, ну какая консерватория? Она выйдет замуж, родит много детей и будет замечательной матерью, женой, будет жить в Абхазии", — они рассматривали меня именно так. Сейчас могут подойти ко мне и сказать "я тобой горжусь, был неправ" или "была неправа" и могут обнимать, гордиться до слез.

— Консерватория, обучение. По Никитской через Гнездниковские переулки, через Тверскую не так далеко до театра, в котором вы служите и сегодня. Было ли страшно прийти в этот театр?

— Я очень боялась, когда пришла на просушивание. Александр Борисович Титель, мой шеф, как я его называю, тогда ставил "Богему". Это самое начало моей сценической жизни. Я не умела смеяться, а в "Богеме" есть место, где Мюзетта должна залиться смехом, а у меня не получалось. Было очень много репетиций, я рыдала, говорила, что не могу, мне было страшно стоять на машине и петь вальс.

— О вальсе Мюзетты, который она спела на крыше автомобиля, многие говорят.

— Надо было не только спеть, а еще легко и грациозно взобраться на эту машину, стоять там на высоких каблуках и красиво петь.

— Сегодня мы вспомнили, как Элла Фицджеральд говорила, что главное — за корешками учебников. О вашем исполнении Мюзетты в "Богеме" сразу стали говорить, что это больше, чем театр.

— Спектакль мы не играем, а живем, поэтому все, что бы ни происходило со мной как с певицей, как с женщиной, я переношу на сцену. Это как в жизни: что бы ни работала — все через себя.

— Может ли актер воспользоваться своим мастерством и корысти ради сыграть что-то в жизни?

— Может, но это не даст правильного результата. Он так и пойдет дальше, будет игра.

— Без жизни?

— Без жизни.

— Однажды в известной студии во время записи симфонического оркестра к старому оператору подошел продюсер и попросил его сократить произведение, которое должно было уложиться в определенный временной формат. Звукооператор ответил: "Музыка, возможно, и математика, скорее всего, и так, но при этом при всем ее резать нереально. Убери любой знак, и ты уберешь самое главное — то, от чего мурашки по коже. Нельзя вырезать даже доли секунды из своего отношения к дому, к миру, к храму, который живет и в музыкантах, и в тех, кто сидит в зале. Ваш следующий переулок — Московский музыкальный театр имени К.С. Станиславского и Вл.И. Немировича-Данченко. Безусловно, нельзя вырезать и ноты из настоящей партитуры. Но иногда жизнь при напряженном графике певицы вырезает те самые маленькие календарные дни, которые тоже жизнь, тоже храм, это дни присутствия в своем доме, в своем театре. Не мешает ли вам и вашей работе то, что вы не каждый день в своем и в своем театре?

— Вы знаете, мне кажется, что ничто не мешает, наоборот, наполняет. Единственное, спектакли разные, площадки разные, и те первые театры мира, и те главные партии, которые я исполняю в мире, спев, приехав снова домой, шеф, Александр Борисович Титель, считает, что нужно "почистить крылышки". Я люблю иногда это. Вот "почистить крылышки" значит вновь окунуться сюда. Что такое театр имени К.С. Станиславского и Вл.И. Немировича-Данченко — это дом. Да, я могла бы давным-давно уехать или работать, например, уже не в этом театре, а может быть, в другом каком-то театре. Очень многие певицы или певцы растут-растут в одном театре, потом уходят в другой. Я немного по-другому ощущаю жизнь, мне кажется, что театр имени К.С. Станиславского и Вл.И. Немировича-Данченко — это дом, где тебя вырастили, научили петь, жить, дышать, есть, худеть, быть красивой и так далее.

Вот то, что "шефочка" — это его фраза — "почистить крылышки", я люблю где-то поработать "Виолетту", например, или "Лючию", или любой другой спектакль, или "Дон Джованни", приехав домой, почистить крылышки, снова побегать по сцене, порепетировать с ним и вернуться в тот наш спектакль, который есть. Понимаете, мы, когда делаем роль, когда делаем партию, поем, мы ведь не просто поем — мы делаем это как драматические актеры, которые поют. А спектакли бывают разные. Я как-то научилась. И этим очень дорожу и стараюсь удержать это в себе тот стержень. Я вообще люблю сделать все дома, а потом поехать дальше жить, работать, петь и в других театрах. Когда есть стержень, тогда можно жить в любом спектакле любого режиссера. Вот это я когда-то вонзила себе в голову, и я за это очень держусь.

— Дом родной — театр имени К.С. Станиславского и Вл.И. Немировича-Данченко на улице Дмитровка в центре Москвы. Без указания точного адреса скажите, именно этот район Москвы, где находится ваш дом как певицы дал вам какой-то маленький уголок, куда вы можете прийти и помолчать, как приходили когда-то в Пицундский храм?

— Спасибо за вопрос, Саша, замечательный. Мне с вами очень интересно разговаривать, очень редко бывает, что так интересно, спасибо вам. У меня есть два местечка в театре, где я могу спрятаться. Я не хочу рассказывать, где эти местечки, потому что это мои местечки, но есть два закуточка, где я могу помолчать, где я могу закрыться, меня никто никогда не найдет, и никто не тронет, ибо мне, знаете, очень важно мое дыхание. Тот объем и те маленькие закуточечки очень важны для того, чтобы помолчать. Я люблю помолчать. И мне кажется, мне очень важно иметь свой объем, где можно спрятаться.

— Когда-то Пиаф сказала о певцах и певицах: "Мы не знаем, как наш голос из маленького помещения простого заведения в Париже становится слышен во всем мире". Вы объехали практически весь мир. Действительно, еще вчера маленькая пицундская девочка, которая, как вы сами сказали, только с пацанами гуляла и общалась, очень правильная пионерка, училище, консерватория, театр и мир, существует и режим, существуют репетиции, существуют и перелеты, минуты отдыха все это открывает какие-то свои тайны, свои переулки, очень похожие на то, что вы видели или что вы ожидали. Если бы сейчас возникла возможность в выходной день вечером встретиться с мамой и пойти с ней погулять, какую бы улицу вы выбрали при учете, что весь мир принадлежит вам?

— Я не могу сказать, что весь мир принадлежит мне, потому как мне еще очень много нужно сделать для того, чтобы он принадлежал мне. И все-таки мир принадлежит всей вселенной, а мы часть ее. И мне много нужно еще сделать, очень много театров, где бы я хотела побывать. Но если прогуляться с мамой, я по ней очень скучаю, и я думаю, что я бы приехала в наше имение в Дурипш, где она похоронена. Мне кажется, я бы полежала бы с ней рядом там, как я это часто делаю, посидеть, просто подумать, поговорить. И она меня наполняет и всегда со мной. Я бы туда уехала, чтобы там с ней немного погулять. Я бы не прошлась бы с ней по каким-то улицам здесь, хотя я знаю абсолютно точно, что она всегда, на каждом моем спектакле. Но если так пройтись, просто обнявшись, как мы раньше это делали в моей юности, — а я с 16 лет без нее, — я туда бы уехала к ней, полежать с ней, на могилке у нее. Она очень любит цветы, и я знаю, какие. Некоторые мои друзья, таких очень мало, если я не успеваю туда поехать, кладут. И знаю, что у нее на могилке всегда эти цветы, которые она любит.

— У человека должно быть много друзей?

— Нет.

— Может ли человек, которого предали, ожесточиться и больше никого никогда не пускать в свою жизнь?

— Я не знаю, я просто отпускаю. Мне много раз делали больно, я просто отпускаю и все, желаю счастья и здоровья и очень часто молюсь за этих людей.

— Высока ли цена научиться прощать?

— Да, огромная цена.

— Переулки, которые уже состоялись, а может быть, еще и будут, есть репертуар оперных певиц, есть выверенные уже оперы, известные, но есть и драматические произведения, но на них не написано "Опера". Если бы случилась такая возможность, кому бы из великих композиторов вы бы заказали оперу для себя, чтобы спеть партию той, другой или третьей литературной героини?

— Ой, очень сложный вопрос. Я думаю, что у Моцарта бы попросила и у Верди.

— Куда бы пригласили Моцарта на встречу, где бы вы с ним сели?

— В Вене.

— Закуток бы в театре спрятали, не пускали бы туда его, в свой личный?

— Нет, в Венской Штаатсопер тоже есть маленький закуточек. Я однажды там нашла один такой уголочек, где бы меня не нашли. Я бы с ним посидела бы там, пообщалась бы.

— Какую бы вы книгу принесли ему?

— Не знаю.

— Вот материал, напиши оперу.

— Я думаю, что я, наверное, пару книжечек принесла бы ему. Булгаков, может быть, Пастернак. Мы бы полистали с ним Булгакова.

— Михаил Афанасьевич когда-то в романе "Белая Гвардия" в самом начале написал о том, что летит с перчатки белый сокол, "Капитанскую дочку" сожгут в печи, мать сказала детям: "Живите", а им выпало мучиться и умирать. Должны ли сегодня люди бояться смерти?

— Я думаю, что нет. Не надо бояться смерти.

— Вы бы так ответили на вопрос, если бы вам задали его ваши друзья: "Хибла, а надо ли бояться смерти?"

— Нет, не надо бояться смерти и не надо ее ждать. Надо жить, надо идти, правильно или неправильно мы пришли к ней или нет, это уже на небесах решат. Но то, что есть и другая жизнь после смерти, наверное, надо думать так. Господь дает части жизни, Господь дает сейчас-жизнь, и Господь дает потом-жизнь — вот и все. Я в это очень верю, и мне кажется, что бояться не нужно, хотя страх априори есть, конечно. Но не знаю, я не боюсь. Я слишком много видела. Я отдала, отпустила и похоронила очень много близких, родных людей. Я, маленькая Хибла, отдала очень близких людей. Я немного иначе стала смотреть на это все. Если я не пережила, я никогда бы сейчас, сидя у вас, напротив вас, никогда бы не говорила такие вещи, потому что нельзя говорить о таких вещах. Но я сейчас могу сказать это, я говорю только то, что переживаю через себя. Моя кожа, мое дыхание и моя душа пережили это все, поэтому я могу вам сказать. Я не боюсь смерти, потому что я ее видела. Я видела, как уходит моя мама, я видела, как уходит мой папа. Я видела, как уходит мой друг. Не думаю, что нужно об этом говорить, но то, что я сейчас, пройдя через все это, могу абсолютно точно сказать, что я не боюсь смерти — это правда, пожалуйста, верьте мне.

— Переулки впереди, завтрашние, послезавтрашние, чего вы ждете от них?

— Я жду счастья своего сына, я очень надеюсь, что я направила его правильно и отпустила. Он мальчишка свободный, он очень умный, красивый и талантливый, и я жду, спокойно жду, не жду так специально, держа рядом с собой, а я, отпустив, жду, чтобы посмотреть на его счастье, чтобы посмотреть его много-много удач, чтобы посмотреть, как он вырос и еще вырастет в настоящего мужчину. Жду, что он будет всегда жить с музыкой, потому что он очень музыкальный мальчик, и жду, чтобы посмотреть, как сольется и как будет соткана его судьба.

— А Сандрик пускает вас в свои переулки?

— Сандро иногда пускает, мы с ним друзья, мы с ним дружим, но я никогда не перейду и не пойду в тот переулок, в который я не должна идти. В этом и есть свобода ребенка. Я практически все знаю про него, по крайней мере, я с колокольни мамы говорю вам об этом, мы доверяем друг другу, и мы любим друг друга. А самое главное, что мы уважаем друг друга.

— И о переулках, в которые нельзя. На ваш взгляд, есть ли в жизни или вдруг, если в жизни возникнет компромисс, переулки, в которые вы никогда не свернете ни при каких обстоятельствах?

— Не сверну?

— Да.

— Если это мой переулок?

— Если это не ваш переулок, если вас вытолкнут в него, предложат войти, и вы будете знать его название?

— Если меня вытолкнут и втолкнут в тот переулок, который не мой, но мне нужно будет его пройти, я аккуратно, уверенно буду идти вперед.

— Чего не может на сегодняшний день маленькая Хибла, о которой вы сейчас говорите, допустить в своей жизни ни при каких обстоятельствах?

— Я не могу себе допустить нездоровья, я всегда должна быть здоровой, потому что я певица. Предательства еще я не приемлю ни в какой мере.

— Города и улицы как оперные декорации. А переулки вашей жизни, какой из них мог стать оперной декорацией?

— Где бы я ни была, в каком бы городе я ни жила, по контракту это, какой-то другой театр, другой город, другой мир, другое государство или, может быть, просто улица другая в Москве — это всегда декорация к какому-то определенному спектаклю, не через свою жизнь, не играя, а проживая это. Вот это очень важно понять. И та суть, которую я ощущаю, я ощущаю сейчас в любой точке мира, на любой улице и в любом переулке, это и есть декорация. Если ты сейчас здесь, это и есть та настоящая декорация к любому спектаклю, который ты делаешь, или к любой ситуации, которую ты проживаешь, а проживаем мы всегда. И однозначно, конечно, нельзя ответить на этот вопрос. Но я абсолютно точно убеждена в том, что любой кусочек мира — это и есть декорация твоей "настоящности".

— Благодарю вас. Благодарю вас за ваши переулки и желаю вам новых.