Режиссер Алексей Герман-младший — о новом фильме и вечных вопросах

На нынешнем Берлинском фестивале в конкурсе от России участвует фильм Алексея Германа-младшего "Под электрическими облаками". "Огонек" поговорил с режиссером

— Вы давно этот фильм начали снимать?

— Мы начали писать сценарий в 2008 году, потом было много вариантов. В 2011 году стали искать актеров, с июля запустились. Отец (Алексей Герман-старший.— "О") тогда в первый раз лег в больницу, потом мама. И мы помчались в Берлин. Потом возобновили подготовку, и в начале 2012 года мы начали снимать в Днепропетровске и в Одессе, поскольку картина совместная — с Украиной и Польшей.

— В фильме шесть новелл, они одинаковы по времени?

— Нет, они все разные. Мы их называем главами. Поначалу это была новелльная история, которая за это время превратилась в романную форму. Люди — герои глав — связаны между собой, и все они связаны с недостроенным зданием и с его судьбой. Один архитектор хотел построить замечательное здание, нашелся богатый человек, который дал деньги. Они начали строить. Богатый человек по каким-то причинам вынужден был уехать в Лондон и там умер. Остались его дети. Дом стоит недостроенный. В него въезжает гастарбайтер, ему некуда деться. Приезжают наследники. Они не хотят продавать этот дом... Но их уговаривают его перестроить или снести... А архитектор, в свою очередь, не хочет... Ему надоело заниматься проектированием домов с фонтанами. А дом этот построен на земле, которая принадлежала музею. И сотрудники музея борются за историческое место... А юрист, который этим занимался, видимо, он вообще все бросил и ушел с головой в прошлое. Вот такая форма. Когда я ее пытаюсь пересказать, люди смотрят на меня со страхом. Мы хотим через эту историю зацепить разных людей...

— Дело происходит в Москве?

— В условном большом городе. У нас много иностранных актеров: поляков, грузин, украинцев... Петр Гасовский, Мераб Нинидзе. Луи Франк — не актер... Много дебютантов. 

— Все начинается в 1991-м и заканчивается...

— Нет, нет. Дело начинается в 2017-м, но иногда мы возвращаемся в 1991-й и 2011-й. Мы попытались сделать кино в формате 3D, когда мы смотрим на событие с разных сторон. Это как футбольный матч, который ты смотришь с разных точек.

— Когда читаешь описание фильма, ощущение, что речь о документальном кино...

— По структуре изображения, выстраиванию художественного мира мы задумывали картину как противоположность той псевдодокументальности, которая сейчас в каждом втором фильме. Мы хотели сделать некое импрессионистское кино. На этапе сценария это была такая абсолютно ощущенческая история — про друзей, про жизнь, мысли о стране, о мире. Мы не ставили перед собой задачу — чтобы кино понравилось тем или другим. Мы пытались в какую-то относительно внятную форму концентрированно вместить ощущения нас, времени, мира, страны. С другой стороны, вообще картина о течении времени в России. В одной части действие происходит в 2017 году, другая часть — в 2011-м, а третья — вообще в 1991-м.

— В 2017 году. То есть в будущем.

— Да. У нас там даже роботы есть. Короче говоря, эта картина совсем неформатная. Это и плохо, и хорошо. Плохо — потому что ее законы не очень привычны. Поэтому картина вызовет, мне кажется, сложную реакцию.

— У вас ярко выражена цикличность. Garpastum — предреволюционные годы, Первая мировая; "Последний поезд" — Вторая мировая война. Затем — "Бумажный солдат", о 1960-х. Вы идете по пикам истории, ключевым точкам. Логично, что теперь вы снимаете о нашем времени.

— Не знаю. Если предположить, что я руководил бы всей своей жизнью, то, наверное, это было бы правомерно. Но это не так. Системы на самом деле никакой нет. Случайность. В нынешнем фильме в некоторой степени герои — наше альтер эго; а есть просто герои, подсмотренные в жизни. С другой стороны, они все помещены в обстоятельства сценария. С третьей — это история моих родителей, частично. С четвертой — история, увиденная на улице. Это огромная картина, и сложно иногда выстраивать связи между главами. Сценарий рождался и писался очень долго. И оживали все эти персонажи, я думаю, года два с половиной — когда у них вдруг начинала появляться своя внутренняя логика. То есть не когда автор насильно их куда-то отправляет, а когда они сами начинают решать, куда идти. Сложность этой работы в том, что мы должны были ждать, пока наши герои органически повзрослеют.

— Когда они вырастут.

— Да. Они росли. И сценарий рос и менялся. Появлялись новые взаимосвязи. И в итоге получилась большая картина, где, наверное, главных героев больше десятка. Объединяет этих людей то, что все они не хотят делать дурное и не делают. Не в смысле заказушно патриотического фильма — с горнами, с пионерами, а в смысле — что люди приличные.

— Вы начали этот фильм снимать в одну эпоху, сейчас уже другая. Теперь кино оценивают по степени патриотизма, а не художественности, как показала недавняя история с картиной Звягинцева. Вас это волнует или нет? Или вы интересовались только человеком как таковым?

— Если бы я сказал, что меня "интересует только человек", это было бы и правдой, и неправдой. Потому что как интересоваться человеком вне общества? Вне того, что случилось со страной? Я это говорю к тому, что фильм многим не понравится — по идеологическим причинам. При этом критиковать его будут политически абсолютно полярные люди. Тем более вы понимаете, какое количество паранойи вызовет состав стран — партнеров фильма (Россия, Украина, Польша.— "О"). Мало того, я думаю, он не понравится ни одной из сторон. Он много кому не понравится в России — нам скажут, что мы его сделали на деньги "хунты". Он вызовет негативизм и на Украине, потому что у нас один из главных героев, например, одевается в такой дизайнерский ватник. Кто вообще мог об этом подумать три года назад? Причем мы уже попадали в такую ситуацию — в фильме "Бумажный солдат" главную роль исполнил актер Мераб Нинидзе, а фильм вышел как раз после войны 2008 года.

— ...И возникает в связи с этим вопрос: а как вообще снимать фильмы в такой ситуации? Как работать?

— Ну как снимать?.. Фильм — это же квинтэссенция мыслей, ощущений, настроений. Вот во мне, например, очень много намешано. У нас сейчас появились во множестве люди, которые знают точно, как правильно... А я вот не знаю во многих ситуациях — как нужно? Мало того, я вообще считаю, что жизнь не линейна и в ней много противоречивого. Для одних фильм будет слишком традиционным, а для других — абсолютно нетрадиционным. У него, к сожалению, как мне кажется, будет трудная судьба. Ни в какую идеологическую нишу его не впихнешь. Будут ли у него проблемы с властью? Может быть. Не знаю.

— По большому счету, всякое произведение искусства вступает в конфликт с чем угодно...

— Тем более сейчас. Вот если задуматься: прошел бы сейчас Достоевский какую-нибудь государственную экспертизу или нет? А Куприн? Армию не так показывает... Прошел бы Чехов или по его поводу были бы гневные письма, что русское дворянство непатриотично, апатично?.. Наверное. Ну что я могу сделать?

Часть героев у нас, скажем так, антиглобалисты, левые. Я упрощаю немножко, конечно. Они же совершенно не фейсбучный формат... Найдут и тут какую-нибудь диверсию. Ну мне наплевать. Мы потратили много времени, чтобы создать поэтическое произведение, которое говорит о людях, пытается быть эмоциональным, попасть в унисон с мыслями какого-то количества людей. Этот фильм пытается задать вопрос: что мы вообще такое, куда идем? Поэтому да, пусть так и будет...

— В последнем фильме вашего отца, "Трудно быть богом", просматривается такая идея, что человечество от бескультурья, от варварства отделяет тонкая пленка культуры. И за тысячелетия она, мягко говоря, наросла не сильно. Великая культура не спасла нас от варварства, от жестокости. Если подойти с позиции, скажем, вашего отца — культура и художник ничего с этим не могут поделать...

— Но агрессия — тоже часть человека... Я, наверное, должен был говорить что-то абстрактно общечеловеческое, пронзительно сопереживающее... Но если попытаться говорить объективно, то наша страна — это совершенно различные полюса. На одном полюсе — писатель Чехов или художник Врубель, интеллигенция с ее болезненным осознанием своей роли. А на другом — готовность множества людей к боли, причем причиненной самому себе... Мышление в рамках территории...Но при этом есть и много замечательного в них. И мне кажется, что что-то хорошее в стране случится, когда полюса начнут — один большой, другой маленький (но это не означает, что он менее важен) — сходиться. Потому что если они начинают существовать отдельно, в обособленных мирах, это и есть путь к разрушению. Ответственность интеллигенции в том, чтобы продолжать говорить с народом. Не надменно, при этом и уважая. А с другой стороны — все-таки противостоять тому, что вылезает, что подменяет собой интеллигенцию... Противостоять тем, кто узурпирует истину, узурпирует ответственность за страну.

Я не знаю, какое у нас будущее. Но точно знаю, что, если взаимная ненависть и надменность не прекратится, будет неприятность. Надо начинать двигаться навстречу друг другу. Не знаю, как. Знаете, когда у отца закрыли картину "Мой друг Иван Лапшин", у него перестал звонить телефон. И единственные люди, которые его не сдали, кроме нескольких друзей в Питере,— это были его соседи по старому дому деда в Сосново. Эти люди, которые всю жизнь проработали в колхозе, они тоже все понимали, но они не отвернулись от отца. Это для меня значимо. Я знаю, что Вселенная — разная.

— Проблема в том, что 24 года постсоветской жизни нашего человека никак не изменили. Они прошли для него, получается, впустую, даром.

— А почему он должен был измениться?..

— Вы были советским человеком. Я был советским человеком. Помните, вы рассказывали, что в споре с американцами как-то сказали, что, мол, "зато наши ракеты до вас долетят". Это во всех нас есть. Но теперь мы понимаем, что так нельзя. Вот что изменилось. Разница в том, боретесь вы со своим варварством или пестуете его.

— В Америке есть условно процент людей, которые читают интеллектуальный журнал "Нью-Йоркер". А есть, скажем, жители штата Техас, Айова. Вопрос в том, что определяет их поведение. Я не очень понимаю, как в течение 24 лет может измениться огромная страна, народ. Вы знаете, очень часто взрослые мужики, которые женятся на молодых женщинах, совершают ошибку. Они думают, что они смогут воспитать женщин. Я много раз видел эти трагические истории. Когда взрослые умные мужчины женились на 18-20-летних и пытались из них вылепить что-то другое. Но проходило время, и у этих девочек, у которых генетически были заложены какие-то мещанские вещи, к 25-27 годам что-то дергалось в голове, и менялась программа. И в этой программе "хорошо" означало только так, а не иначе. И после этого начинается развод. Потому что вдруг из того, что казалось таким внимающим, сложным, вдруг полезло ровно то, что было заложено в программе.

В 1991-м интеллигенции вдруг показалось, что в обществе возникает что-то другое. А это было просто временное отключение программы. А дальше она начала включаться. Вопрос, который, безусловно, всех волнует: будет ли так всегда?

Давайте посмотрим с другой стороны: а изменилось ли что-то с самой интеллигенцией? Были 1960-е, когда и с культурой было получше. Когда романтика, тайга, свитер, геологи — и чем это закончилось?.. Битвой за продуктовые пайки.

— Почему, по-вашему, все попытки перевоспитания общества заканчивались пшиком?

— Может быть, не надо перевоспитывать?.. Может быть, надо просто говорить. Не надо бояться, что тебе сразу дадут в морду, не надо бояться, что тебе сразу скажут: "Ах ты жиденыш".

Мне кажется, что нельзя друг друга так презирать. У нас есть левая жандармерия. Есть правая жандармерия. Есть знакомая растерянность образованного сословия. Оно живет на облаке, и вдруг облако рассеивается, внизу земля, и земля не такая, какой казалось. Но это не означает, что она дурная. И что облако — плохо.

— Ваше эмоциональное состояние, как бы вы его описали?

— Удивительная брезгливость ко всему. Надоел истерически безапелляционный Facebook. Надоели всякие деятели, писатели — с приставкой "патриотический". Надоело ощущение — ой-ой, сейчас будет ужас. Особенно в Москве. Люди, которые 15-20 лет жили прекрасно, и вот получилось так. Мне лично как питерскому ребенку вообще удивительно, что нас до сих пор никто не расстрелял. Ну креветки не те. Но есть же. Мне странно это выборочное сострадание к жертвам, когда люди замечают покойников с одной стороны и не замечают с другой. И, как результат, мне надоел надрывный тон, всего. Словно сейчас либо войдет Красная армия, либо Белая гвардия.

Мне кажется, что мы живем в новую эпоху. Она будет долгая, разная, местами довольно ужасная. Мы будем возвращаться к XIX веку в лучшем случае. К первой половине XX — в худшем. И будут какие-то долгие жизни, непрекращающиеся разговоры славянофилов и западников, бесконечные перетирания. Государство будет в своей логике развития. Кто-то уедет, кто-то останется, появятся новые. Facebook пока ничего не изменит. Но будут и новые бродские, тарковские. Искусство — это всегда сочетание любви и нелюбви. И что-то будет возникать вопреки. В России все всегда вопреки. Мне кажется, в это время интеллигенция должна собираться, сделать над собой усилие. Заставлять себя слушать, понять чужую точку зрения. Искать общее. Воспитывать людей.

Начальники будут страшные, будут менее страшные. Будут пускать. Будут не пускать. Потом будет либерализация. Опять закручивание. Все в этом живем. Мой отец прожил жизнь. Такую, сякую, огромную. Были войны. Закрывали — непонятно за что. Открывали. Была надежда невероятная. Потом все остались без работы. Потом опять начала возвращаться та же аргументация, те же слова. Опять шпионы появились. И вот сегодня, если вы смотрите сводки с фронта, там такие же лица, как у отца в "Трудно быть богом". Те же люди с точки зрения эстетики, пластики. С точки зрения лиц. Есть какие-то в жизни высшие вещи, с которыми он угадал. И нам надо угадывать.

Беседовал Андрей Архангельский